Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

–  Фух!
– содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.

7

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Пётр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.

–  Богомолец наш, митрополит Киприан, заждётся, - забеспокоился государь.
– Пройдём, Гюргий, на женскую половину, поторопим матуньку.

Юрий пробормотал, идучи вслед за братом:

–  Поди, наряжается.

Тот вопросительно глянул, однако ничего сказать не успел, ибо рябая Анютка, государынина постельница, остановила их в переднем покое:

–  Царица-матушка завершает приём нищего сестричества. Прошено обождать здесь, на лавке.

Молча сели ждать. Дверь в следующий покой была приотворена. Оттуда слышался разговор:

–  Поведывай, мать моя, только покороче. Времени у меня в обрез.

–  Запрошлым летом, - раздался умильно звонкий голос, коим вымаливают милостыню добываюшки на паперти, - марта в двадцать четвёртый день, в Благовещение Пречистой, неодолимо захотелось мне причаститься. А церква была за тридесять вёрст. Остаток дня и всю ночь шла пешехожением, дабы поспеть к заутрени. А надо мною - то снег, то дождь. И сильный холодный ветер. Понадобилось перебресть ручеёк. Вошла в середину оного, лёд под ногами и проломился.

Юрию стало не по себе: жди, как челобитчик в Передней! Пришли недобрые мысли относительно матуньки: наслаждается недобродетельной жизнью, выставляя напоказ добродетель. Ну не кощунство ли?

–  Окунулась по пояс в воду, - повествовала нищенка.
– Пришла к заутрене мокрая, отстояла ещё и обедню. Бог сподобил принять причастие. Ночевала у церковного сторожа. К утру - сильный лом в ногах. Потом боль стала нечувствительной. А встать не могу. Ноги, как плети, не чую их. Сторож едва стащил с полатей: «Помрёшь, хлопочи с тобой!» Кое-как выползла на руках, легла на церковной паперти. Два дня люди подавали московки, сиречь полкопейки, и проходили мимо. На третий день подошёл старец и промолвил: «Не та настоящая милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня - дать десною рукою, а просящая не ведала бы».

–  Может, в следующий раз доскажешь?
– предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда - не в бровь, а в глаз!» - осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

–  Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привёз домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чём его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жёг сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет дёготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из чёрных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дёгтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

–  Слава Богу!
– завершила её рассказ великая княгиня.

–  Нет, ещё не всё сказано, - упорно продолжала добывашка.
– Главное - о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

–  Выйдем, государь-братец. Не могу. И ещё хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

–  Что такое? О ком, о чём?

Юрий почти на ухо молвил:

–  О матуньке.

Прошлись взад-вперёд по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошёл мимо княгининского покоя по полутёмному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещённый бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальниде, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный [53] соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив её со строительницей храмов Марией [54] , женой Всеволода, Мономахова внука.

53

Паволока– привозная, дорогая ткань, шёлковая или бумажная.

54

Мария– первая жена Всеволода Большое Гнездо, родом ясыня, то есть из народа ясов. Отличалась благочестием, строила и украшала церкви. Современники называли её российской Еленой, Феодорой или второй Ольгой.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесённую деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретённые ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Чёрным.

Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.

–  Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, - сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна.
– Для моей души ныне великий праздник!

–  Праздник, матунька, не без капли горечи, - тихо молвил старший сын.
– Выслушай меня, пройдём чуть вперёд.

Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.

Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:

–  Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!

–  Дал то, что от покойного Ивана осталось, - заметил Пётр.

–  В Иване еле теплилась жизнь, - возразил Андрей, - вот татунька и оставил ему рожки да ножки.

–  Какие рожки, какие ножки?
– не понимал Константин.

–  Которые от зарезанного козла, - рассмеялся Пётр.

Пришлось Юрию вмешаться:

–  Нашли время для кощун!
– и объяснил младышу: - Твой удел - Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть - тошно.

Константин, по лицу было видно, пропустил своё злополучие мимо ушей.

В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:

–  Пройдёмте со мной.

На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик её был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдёт следом.