По городам и весям: путешествия в природу

Зардевшаяся хозяйка накрывала на стол, и было в ее манерах что-то молодое, не исчезающее со временем. Что это — черты былой красоты или не побежденная годами любовь?

— Многие дети в нее пошли — особенной красоты. На Лику вон посмотрите — какой-нибудь кинорежиссер с ума бы сошел.

Девочка была действительно прелестна.

— А где ваши остальные дети?

— Мать! У нас тут спрашивают, где наши остальные. Ничего себе остаток… Первенец наш, Павел, служит на Дальнем Востоке. Владимир — здесь, на озере. Лесником. Любовь — синоптик в Новосибирском аэропорту. Надежда ветеринарным фельдшером работает в Чергинском совхозе, что на Чуйском тракте. Ирина — в Горно-Алтайске, воспитательница в детском саду. Георгий — моторист на турбазе в Артыбаше.

— Наталья в Иогаче живет, — помогла мужу Дора Захаровна. — А ее муж, Анатолий Пыженикин, в Кедрограде работает. Татьяна тоже недалеко отсюда, в колхозе. Анна с нами пока, а остальные учатся в интернатах и национальных школах — Ольга, Олимпиада, Зина, Олег.

— Еще был сын Николай. Умер в сорок восьмом. Но после него второй Николай народился, одиннадцать лет ему уже…

Потом Виталий Парфенов спросил:

— Сколько же у вас всего их?

— А еще вот эти — Людмила и Вера. Последние. А всего семнадцать было…

Мы с Виталием молчали, ясно осознавая свое ничтожество — у нас с ним было только по одному ребенку.

А после обеда вышли к озеру. Наступал вечер. Залив мерцал блестками старого серебра. Потом побежали по воде бордовые блики, а к темноте озера стало, сделалось похожим на мокрый асфальт. Я все думал о Смирнове. Зачем он сюда приехал тридцать пять лет назад? Возможно, он, как говорится, «бежал от цивилизации»? У человека, совершившего такой поступок, можно было бы предположить также религиозный заскок. однако Николай Павлович был атеистом — он это сам сказал. А не сыграло ли здесь свою роль юношеское романтическое настроение? Или увлекся идеями Генри Торо?..

Понимая особую деликатность этих вопросов, я утром все же постарался уединиться со Смирновым. Было очень рано. Лежала сизая роса. Слюдяная поверхность озера была недвижимой. Мы долго говорили о детях, об озере, о Кедрограде, Николай Павлович обещал помочь молодым кедроградским садоводам советами, черенками и семенами.

— Я один — и вон что сделал, а вас там сколько?

— Человек четыреста сейчас, — сказал я.

— Если дружно взяться — сказку можно сделать на этой земле! И как хорошо, что молодые берутся за природу! Ведь она же для всех, то есть коммунистична. А сколько людей еще не понимают ее смысла и ценности! Дай волю — какие начнут дикие потехи тут устраивать! На днях получаю письмо из Москвы. Работники одного очень солидного учреждения прослышали, что я тут живу, и пишут: у вас, мол, ликвидировали заповедник, и поэтому сообщите, что там можно пострелять… Оружие, дескать, мы достанем любое и разрешение тоже. Каковы? А вчера какой-то дурак палил по косяку улетающих журавлей. Зачем? Пусть летит птица…

— Да, это так.

Потом Смирнов долго ругал туристов — они гадят на берегах озера, нагромождают в лучших хариусных тонях горы консервных банок, рубят ценные прибрежные деревья, нахально сжигают в кострах щиты с надписями, предупреждающими, чтобы гости озера вели себя как люди. Николай Павлович заканчивал разговор, а я все еще не спросил, зачем он сюда приехал тридцать пять лет назад.

— Я думаю, что кедроградские ребята наведут здесь порядок! — убежденно сказал Смирнов. — Между прочим, их идея хорошо подходит к хозяйственному укладу и навыкам алтайцев, шорцев, тувинцев… Да, природа требует внимания — тогда она вернет все…

— Вы доказали это. Хотя я представляю, как вам было трудно.

— Нет, вы этого не представляете. Надо самому все испытать — тогда поймешь.

— А когда было труднее всего?

— Самое трудное — ответить, — улыбнулся Смирнов. — Всегда. Однако добраться сюда зимой было, пожалуй, тяжелее всего.

— А как это вы решились? Какая цель была?

— Не думайте ничего лишнего, — опять улыбнулся мой собеседник. — Цель была очень прозаическая. Болел я, долго лечился, а один старик врач сказал: «Вас, юноша, может вылечить только природа». — «И все?» — спросил, помню, я. «И труд». Поехал я из Москвы на Байкал, подальше от больших городов. За год другим человеком стал. В армию меня взяли. Почти отслужил срок в Томске, а тут снова со мной неладно. Я — сюда. Потом мне стало хорошо, учиться захотелось — я ведь в Москве успел два курса рабфака кончить. Но женился, дети пошли. Куда с моим детсадом тронешься? Так и остался… Можно тут жить. Только опасаюсь еще одного камнепада. Видите, как Чири скалу подточила?

Я глянул вверх и ахнул — как это я не заметил раньше, что скала столь угрожающе нависла над полуостровом? Сказал:

— А я так спокойно спал! Ведь она может каждую минуту рухнуть!

— Может, — подтвердил мой собеседник.

— Почему же вы не отселитесь?

— А может, она еще тысячу лет провисит…

Мы уезжали при ясной погоде, только с запада заходили плотные облака. За ночь на гольцах выпал снег, и Алтын-Ту наградила нас на прощание незабываемым зрелищем. Наплыла на Золотую гору дождевая тучка и пролилась, закрыв ее прозрачной пеленой. Сквозь нее было видно три ярких, контрастных цвета — темная зелень тайги, золотая полоса лишайников и белая снеговая тюбетейка на вершине. Вдруг откуда-то со стороны ударили солнечные лучи, пронзили дождевую кисею и волшебно оживили краски на горе, словно освежили старую дорогую картину.

Отроги Алтын-Ту еще долго теснились в небе, будто хотели сказать какие-то недосказанные, заветные слова.

Последняя поездка. Живица.

Кедрограду быть!

Первыми в Сибири. Семена в земле.

Из Иогача мы с Виталием Парфеновым отправились в Уймень — это была последняя моя поездка по кедроградской территории. На тропу уже опустились первые листья, будто гуси прошли перед нами, оставив следы от лап, перепачканных в охре. В лесу с Виталием интересно. Любую птицу он узнает по гнезду, помету, яйцам, свисту, перу.

— Слышишь, канюк кричит: «Пить! Пить!» К дождю. Полезная птица, мышей уничтожает. А это ястреб-санитар. Вроде бы злая птица, пташек шерстит — только пух по ветру. Но забыл, в какой стране, в Норвегии кажется, выбили ястреба — и остальные птицы, друзья леса, передохли. Он выборочно ловит, больных.

— Как же он диагноз ставит?

— По полету узнает… Гляди, гляди! Ты слышал когда-нибудь, что за грибами надо лезть на дерево?

Я глянул и ахнул: на старой безвершинной березе с омертвевшими ветками — сплошное желтое покрытие, будто столб вываляли в желтой липкой пене. Мешка два опят, не меньше.

— Дожирают, — сказал Виталий.

— Чего-чего?

— Дожирают дерево. Это же самый вредный гриб — опенок. Готовить его будем…

В урочище Нижняя Часта, где год назад работал по снегу Саша Шелепов, мы осмотрели заподсоченный кедрач. Кедровая живица — прекрасный исходный продукт для получения скипидара и канифоли, применяемых при производстве лаков, камфоры, мыла, бумаги.

Виталий рассказал мне, что у них в Уймени живет знаменитый алтайский подсочник Михайлов, который разработал такой метод добычи живицы, что его карры вот уже двадцать лет дают максимальный выход смолы из стволов, а деревья нисколько не страдают.

Побывали мы и на опытных рубках. Ничего подобного нет пока нигде в Сибири. Ребята давно знали о методе костромского лесоруба Геннадия Денисова, который берет из леса древесину, не губя молодняк, не допуская перерубов. Решили попробовать у себя. Но для горных условий рекомендации Денисова не годились.

Молодые инженеры сами нашли оптимальную ширину лесосеки и волока, долго учили вальщиков строго соблюдать угол падения дерев. Сейчас остается весь пихтарник и кедровый самосев, лесосеки чистые, и по волокам не размоет овраги, выработка увеличилась, и заработки тоже. Если кто из сибиряков заинтересуется подробностями, ищите их в специальной литературе, где о методе кедроградцев не раз писал Виталий Парфенов.