По городам и весям: путешествия в природу

И вот я снова в Уймени.

Недолго прожила тут молодежь, но как изменила она этот таежный угол! Открыты больница, детский сад, проложены по поселку тротуары, и теперь девчата могут пройтись по улице в туфельках. Я вспоминаю первый свой приезд на Алтай, когда одну женщину, завязшую по пояс в грязи, тащили веревками. Потом двое каких-то мужчин до ночи лопатили это место, чтобы спасти сапоги. Не спасли.

В поселке полно детворы, работает школа. Когда последний раз приезжали кедроградцы в Москву, купили ребятам хороший подарок — пионерское знамя, горн и барабан. Деньги — сто рублей новыми — прислал в мой адрес один московский инженер. Он пожелал, чтобы имя его осталось неизвестным, попросил так использовать его дар, чтобы юным кедроградцам жилось повеселей.

Спасибо, дорогой товарищ! Вы, как и многие другие друзья Кедрограда, доказали, что живет, не умирает в русском человеке его благородное бескорыстие, его готовность сделать доброе дело, причем так, чтобы об этом никто не узнал…

Из таких же добровольных даров собралась в Уймени библиотека, в которой сейчас более трех тысяч томов. Только С. Л. Михайленко, начальник цеха Азербайджанского трубопрокатного завода, послал четыре посылки с книгами.

В Доме лесной культуры собрана большая коллекция алтайских минералов, сотни видов насекомых, птиц, грызунов и других таежных животных, пухлые гербарии лекарственных растений. По сравнению с производственными задачами хозяйства все это кажется делом второстепенным, малозначащим, однако кедроградским коллекциям завидуют приезжающие сюда ученые, и кедроградцы планируют на базе Дома развернуть большую работу с лесниками и охотниками. А работать есть кому — здесь только с высшим и средним специальным образованием около пятидесяти человек.

Ребята построили новый клуб, организуют там веселые вечера, а у кедроградского киномеханика лучшие в Горном Алтае финансовые показатели. Молодежь живет своей жизнью — дружит, влюбляется, играет комсомольские свадьбы, а некоторые терпеливо ждут любимых, как тут говорят, «из России»…

«Что же это за очерки? — скажет мне какой-нибудь ярый любитель конфликтов в очерковой литературе. — Сплошная лакировка — никто не подрался, никто не перековался…»

Я могу только посочувствовать такому критику — драк в Кедрограде нет. Правда, начиналась заварушка, когда приехали «Енки» и одни из них пришел на новогодний вечер с ножом. Как будто медвежатников, не раз смотревших в глаза смерти, можно было запугать этой железкой! Ноженосца быстро положили на пол, и он сам отдал оружие. «Зачем ты с ножом?» — спросили его на комсомольском собрании. «Я думал, вы все тут с финками». Долго обсуждали, отправить его по морозцу в Горно-Алтайск или нет. Решили оставить.

Нет, никакой лесной идиллией в Кедрограде не пахнет! Здесь такие же, как везде, люди. Вспоминают, как один заядлый демагог и крикун тряс на собрании залатанными брюками и вопрошал, когда же начальство даст возможность зарабатывать Его спросили: «Сколько вы получаете в месяц?» — «Ну, полтораста рублей». — «А рабочие брюки сколько стоят?» — «Десять». — «Сколько у вас детей?» — «У нас их нет». — «Почему же вы ходите без штанов?»

Мой отпуск закончился. На гольцах уже выпал снег, и мимо белых вершин потянули в дальние страны журавлиные косяки. Огромная станица пролетела накануне моего отъезда. Она была так велика, что вся уйменская долина заполнилась голосами улетающих птиц, будто высоко в небе нестройно пробовали свои валторны музыканты большого оркестра. Стоя в толпе кедроградцев, я долго смотрел вслед птицам.

Когда наблюдаешь стаю журавлей, то глаз поневоле останавливается на вожаке. Он мерно и мощно машет большими крыльями и кажется крупнее остальных. Вожак лучше других знает дорогу, сам выбирает воздушные слои и первым встречает ветры. А последний журавлишка обычно машет слабо, неровно, часто, пытаясь не отстать от своих, которые не могут из-за него задержаться на своем дальнем и трудном пути… Но почему мы так плохо видим в косяке «рядовых» журавлей, которые и составляют косяк?

Я думал об этом, уезжая из Кедрограда. И решил, что напишу о своих встречах, не выбирая героев. Все они — и вожаки и «рядовые» — приехали в Прителецкую падь для того, чтобы создать культурное, прибыльное хозяйство в кедровой тайге, не уничтожая ее. Они уверены, что зерна, брошенные ими в эту землю, дадут всходы, и щедрая во всем сибирская земля сторицей возместит их труды, что возникнут скоро новые лесные предприятия, по-современному, комплексно использующие таежные дары, и кедроградцы будут рады этому вдвойне, потому что они были первыми.

Возможно, кто-нибудь из молодых читателей захочет сделать их мечту своей и поможет ее осуществить? Доброго пути! Каждому найдется место в большом косяке кедроградской комсомолии, которому лететь далеко и долго.

Сколько леса в Сибири! Так хозяйствовать нельзя.

Кедр просит защиты.

Доброго пути, журавли!

Мне всегда трудно прощаться с кедроградцами. Каждый раз я обещаю приехать снова и знаю, что приеду. Мы всю последнюю ночь просидели у Виталия Парфенова. Говорили о Кедрограде, о Сибири, о тайге.

…Привольно возлегла за Каменным поясом Сибирь — страна сказочной красоты и безмерных сокровищ. Бескрайней хвойной благодатью раскинулась сибирская тайга — величайший лес планеты, самое мощное проявление органической жизни на земле. Однако тайга еще не дождалась настоящего, рачительного хозяина. Проходят годы, снова и снова с болью и едва теплящейся надеждой вспоминаешь ослепительную лекцию Леонида Леонова — Ивана Вихрова о судьбе русских лесов…

Наивно сейчас звучал бы призыв: «Не рубите русского леса, не трогайте тайги!» За Уралом девяносто процентов наших лесов, а заготовляется там пока лишь одна треть основного лесного продукта — древесины. И рубить тайгу необходимо: в ней сгнивает, пропадает бесценное народное добро — замечательные строительные материалы, незаменимое химическое и пищевое сырье. Но наступило время, когда надо трезво взвесить ресурсы тайги, подумать над тем, как в ней работать, чтобы она отдала свои богатства с наибольшей выгодой для народа.

Дело в том, что эти ресурсы при теперешнем их использовании нельзя считать неисчерпаемыми. Правда, средний годовой прирост древесины в наших лесах, которым любят козырять лесозаготовители, действительно характеризуется устрашающей астрономической цифрой. Дескать, мы не вырубаем даже половины годового прироста — вот сколько у нас древесины! Иногда и специалистов эти подсчеты вводят в заблуждение. Но чем больше интересуешься лесными делами, тем сильнее точит червь сомнения. Потом сомнение неизбежно переходит в убеждение, что эти цифры прироста — сознательный обман, против них обыкновенный здравый смысл, не говоря уже о точной науке. Тайга наша вечно была такой, какой она выглядит сейчас, и прирост древесины в ней примерно равен отпаду. В культурном, молодом и ухоженном лесу — да, есть прирост, а в стихийном, «диком» — нет никакого прироста! Он существует лишь в умах тех, кто хотел бы оправдать разбой, который порою мы наблюдаем в наших лесах.

И еще одно наблюдение, доступное любому человеку.

Теоретический, а точнее сказать — мифический прирост насчитывается со всех лесов страны, а заготовители берут древесины в ограниченных районах, удобно расположенных близ железных дорог и рек, сплошь уничтожая самую доступную тайгу.

И давно пора разобраться, сколько же у нас леса в Сибири! «Карта лесов СССР», о которой я упоминал уже, была составлена с воздуха, а это не может заменить наземных разведок.

Вот на суд читателя несколько цифр. Около половины территории, что числится в нашем лесном фонде, занято лиственницей. Вся она растет в Сибири, однако заготовители ее почти не рубят, так как она тонет при сплаве. Примерно двадцать процентов — это северные, притундровые, тощие и редкостойные леса, не имеющие абсолютно никакого промышленного значения. Процентов десять-пятнадцать сибирской лесопокрытой площади (Да простит мне читатель этот технический термин!) набегает за счет березовых колков, кедрового стланика, гарей и шелкопрядников. Необходимо учесть еще, что две трети сибирских и дальневосточных лесов растут на горах и часть их нельзя взять с крутых склонов, а кое-где государство запретит рубить эти древостои из-за их водоохранной и климатической ценности. Сколько же остается? Мало, очень мало!

Жизнь заставляет переходить с заготовкой древесины в листвяги, а также рубить породы, которые считаются сейчас малоценными и старательно обходятся стороной или оставляются покалеченными на корню. А что такое эти породы? Кубометр «малоценной» осины — это миллион спичек, четыре кубометра ели — тонна бумаги. Я не говорю уже о лиственнице — одной из лучших в мире древесных пород. Вспоминаю, как несколько лет назад я в Кракове обратил внимание на огромные расписные балки, держащие тяжелые лепные потолки в Вавеле — древнем дворце польских королей. Оказалось, что балки эти из лиственницы и им уже по 520 лет. Когда, кстати, одну из них потребовалось заменить, то во всей Польше уже не нашлось дерева подходящей величины. А у нас таких лиственниц — миллиарды.

Странное противоречие можно наблюдать в наших лесах. Заготовители, вооруженные мощной техникой, попирают разумные, научно обоснованные хозяйственные принципы, которые еще сто лет назад были аксиомой. Выйди на современную лесосеку — на десятки километров в иных местах тянутся изрытые, всхолмленные, заовраженные или заболоченные места; подрост и молодняк погибли, гниют покореженные древесные остатки, все поросло дикой травой и кустарником. Это не лесосека, это лесоистребительство. А что же означало слово «лесосека» сто лет назад? Раскрываем второй том словаря В. Даля на 280-й странице, читаем: «Лесосека — один из участков, на которые делится лес, по числу годов, принятых для оборота рубки, чтобы каждый участок успевал порастать поспелым для рубки лесом, когда до него снова дойдет очередь…»