По городам и весям: путешествия в природу

— Куда?

— Не знаем. На лодке долго плавал, место искал.

— Что он делал у тебя?

— Работал всякую работу и еще просил.

— Зачем он приехал?

— Он знает, а я не спрашивал. Приехал — пусть, однако, живет.

Человек долго не может один. Николай Смирнов стал появляться в алтайском селении, что располагалось в тайге, неподалеку от озера. Один из алтайцев разыскал его новое пристанище. Напротив горы Алтын-Ту глубоко врезался в хребты Кыгинский залив. Каменные громады защищали со всех сторон плавную лагуну от ветров и штормовых волн. Здесь, на маленьком лесистом полуострове, алтаец увидел под старым кедром плотный шалаш и следы работы человека — прорубленную на полянку тропу, стронутые камни. На кустах сушился небольшой бредень. Алтаец успокоился и поспешил уехать — нехорошо тревожить жилище человека в его отсутствие и, может быть, против его желания.

А Николай все чаще бывал у алтайцев. Неторопливо, вдумчиво беседовал с древними стариками. Он не был этнографом, лингвистом или историком. Просто начал испытывать интерес к людям этого маленького, нетребовательного и щедрого народа. Однажды он понял, что алтаец, поющий о горах и тайге, о солнце и быстрой речке, — это не примитивный, ограниченный дикарь, а богатый, красивый человек, полной мерой черпающий счастье в окружающем его мире.

Пришелец был слишком молод, чтобы беседовать только со стариками. И вот настал момент, когда он привез к себе в шалаш шестнадцатилетнюю девушку-алтайку. Молодожены обмазали шалаш глиной, сбили печь и так прожили год. Это был тот самый «рай в шалаше», над которым со времен Адама и Евы принято подсмеиваться.

К рождению первого сына Николай Смирнов с помощью новых родственников поставил домишко, завел ружье, собаку. Работал он, пока не падал от усталости, — дробил на полуострове камень, таскал с гор землю для огорода, привез из бывшего монастырского сада на Чулышмане саженцы, построил сарай. В 1932 году Западносибирское отделение гидрометеослужбы решило открыть в верховьях Телецкого озера свой пост, и Николай Смирнов согласился работать смотрителем здешних вод и контролером температур.

…Мне давно уже хотелось побывать в Кыгинском заливе, где живет человек, поселившийся там за два года до моего рождения. С Николаем Телегиным мы, помню, покружили на вертолете над избушкой Смирнова, но сесть было негде — горы круто падали в озеро.

И вот перед нами развернулась широкая, похожая на Пицундскую лагуна. Горы, обрывистые и дикие, — куда делась их завершенность и плавность? — легко, крепко держали чашу озера. Между пятью мощными отрогами Золотой горы — Алтын-Ту — лежали облака, и они казались неподвижными, потому что до них было далеко.

Я уже смотрел туда, в залив, на полуостровок, покрытый густой, кудрявой зеленью. Серо-синяя полоса гальки перед ним была покрыта белыми, до блеска отшлифованными древесными стволами, сучьями и корневищами. Все это ничейное добро было собрано в аккуратные пирамиды, на добрый километр протянувшиеся вдоль берега. Кроме этих впрок заготовленных дров, не было видно никаких признаков человека.

Лодка воткнулась в гальку, и тут же из-под деревьев вышел навстречу сам хозяин этого полуостровка — Николай Павлович Смирнов, высокий человек с начинающей седеть головой, в сапогах и грубой холстинной одежде. Просто и с достоинством поздоровался. Рука у него огромная, шершавая, спокойная. Спокойны и карие внимательные глаза.

Тропинка ведет мимо огромного кедра. Он здесь один. Его плотная крона осеняет несколько сосенок, березовую рощицу и густой таежный подрост. Кедр растет свободно, величаво, толстые корневища плотно оплели большой серый камень и оторвали его от земли.

— Такой же, — говорит Смирнов, заметив направление моего взгляда, — такой же, как тридцать пять лет назад.

Вдруг я остановился, пораженный. Вдоль прибойной галечной каймы тянулась длинная гряда камней. Среди них были очень крупные. Я их заметил сразу, но не обратил особого внимания — камин и камни, мало ли их тут. А сейчас мне показалось, что эти каменные глыбы лежат чересчур правильно, настолько ровно и плотно, что стихийные силы, видно, тут были ни при чем.

— Это — вы? — спросил я Смирнова.

— Конечно.

Неужели все-таки это сделал один человек?! Сколько же надо было пролить здесь пота, сколько набить кровавых мозолей, сколько раз согнуться и разогнуться, чтобы возвести такую массивную, тяжко осевшую в землю гряду?! И мне подумалось, что эту насыпь ни бульдозер не сможет сдвинуть — так она тяжела, ни экскаватор вычерпать — самый крепкий ковш обломает тут зубья. Какая мощная демонстрация слабых сил человеческих!

— У меня же другого выхода не было, молодые люди, — сказал Николай Павлович. — Весь этот полуостров нанесла речка Чири — вон она, за лесочком орет. Сколько живу тут, столько и таскаю эти камни — место надо было освободить… А вон, видите, лесок на горе? Вон еще полоска, вон куртинка круглая, вон — в виде треугольника. Моя работа…

Мы прошли по тропинке в глубь полуострова, и вдруг в нос неожиданно ударил нездешний, южный запах. Небольшой домик Смирнова был окружен прекрасно возделанным садом. Яблони, сливы, вишни, черноплодная рябина, пышное дерево грецкого ореха. Урожай созрел, и Николай Павлович пригласил нас отведать яблок сибирских и южных сортов. Земля под ногами пушистая, бархатисто-черная, должно быть, не раз пересыпанная и взрыхленная.

— Это у меня грушовка московская, — знакомил нас Смирнов. — Это розовая превосходная, это боровинка, а вот антоновка… У меня ведь много друзей-садоводов. Мы переписываемся, черенки и семена друг дружке пересылаем. А вот на той террасе, — махнул он рукой в горы, — растет особая яблонька. Я назвал ее просто «сеянцем», но в ее плодах почему-то в шесть раз больше микроэлементов, чем обычно. Мой «сеянец» за это уже где-то в научной статье описан…

— Можно на него посмотреть?

— А почему нет?

Мы поднялись по узкой тропе высоко в гору. Она была настолько крутой, что мы попросили отдыха. Смирнов засмеялся:

— Эх, молодежь! Знаете, у нас тут недалеко перевальчик есть, так вот геологи и туристы хотят через него за шесть-семь часов. А я — три часа пока. И сыновья у меня такие же ходоки… А эту тропу я два года в скале вырубал — уж очень соблазнительная, теплая терраска образовалась тут. Сейчас посмотрим…

Этот шестидесятилетний человек строен, как юноша, и легок на ногу. Чувствуется в нем сила, целеустремленная и нерастраченная. Его можно принять за профессора на даче, который поиграл в теннис, только что выкупался и сейчас встречает друзей. Только руки не профессорские — кожа с тыльной стороны ладони толстая и грубая, собравшаяся в складки, как это бывает у рабочих.

На террасе было безветренно, жарко, солнечные лучи падали отвесно. Видно, что и сюда он тоже таскал землю. Чтобы удержать ее на крутом склоне, Николай Павлович перетащил снизу многие тонны серого плитняка и выложил из него прочные и ровные подпорные стенки. Здесь росли яблони, тыква, картошка. Цепляясь за палки, стояли помидорные кусты с крупными плодами. Вот Смирнов нагнулся к грядке и выудил из крупнолистной зелени… арбуз. Да, самый настоящий, тяжелый, полосатый арбуз! Хозяин разбил его на камне, и мы с удовольствием пожевали прохладную, сочную мякоть.

Раньше Смирнов представлялся мне каким-то отшельником, нелюдимом, своего рода робинзоном новейшего времени. А «робинзон», как оказалось, выписывал четыре газеты, к нему далеким путем, через Чуйский тракт и Чулышманскую долину, шла почта, посылки, у «робинзона» было немало знакомых среди ученых и литераторов.

За обедом я снова обратил внимание на его руки. Они лежали на столе, тяжелые и неподвижные.

— Весной тридцать шестого, — рассказывал Николай Павлович, — снега завалили горы, и сразу после снегопадов — жаркая погода. Наша Чири заревела зверем, потащила камень, большая протока пошла тем местом, где огород сейчас. Домишко наш снесло, и мы с детьми дрожали больше суток на островке. Начал я все сначала. Работать в то лето даже ночами приходилось. Когда луны не было, костер жег… Ну, жена, Дора Захаровна, помогала, конечно. Она у меня молодец!