По городам и весям: путешествия в природу
Шрифт:
Тов. Тимофеев тут может справедливо заметить, что он за действия других отраслей не отвечает, как отписал это в ответ на тревогу, высказанную «Литературной газетой» в связи с рубками главного пользования в водоохранных, водораздельных лесах Первой Группы на истоках Волги, Днепра и Западной Двины. Верно, на Валдае рубят лесохозяйственники России, они же ведают «Кедроградом». По заглянем в какой-нибудь дальний район Сибири, в томские кедровники например, где работают лесозаготовители — предприятия Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности СССР и куда состоялась последняя моя «лесная» командировка. Не стану рассказывать о своих впечатлениях, которые могут показаться субъективными. Приведу сообщение оттуда, зафиксированное в печати:
«Особую тревогу вызывает вырубка кедровников на почвах с лучшим дренажем в долинах рек Кеть и Обь. Оголены берега живописнейших рек Комбар, Омелич, Пуданга, Юкса, вырубаются ценные кедровники Чаинского района
Сам кедр без помощи человека на сегодняшних вырубках фактически не восстанавливается. Другими словами, идет планомерное и длительное нарушение специальных постановлений, а также закона об охране природы в РСФСР, согласно которому рубка кедра запрещается способами, не обеспечивающими его естественного возобновления. Но, возможно, в Томской области хорошо налажено искусственное восстановление? За 1972 год предприятия Томлеспрома вырубили кедр на 10 тысячах гектаров, а посадили его… на 15 гектарах.
Езжу, езжу по лесам и годами мечтаю о том, где бы посмотреть заготовительное предприятие с постоянным культурным лесным хозяйствованием, при котором лес не уничтожался бы временщическими способами, а постоянно бы восполнялся преуспевающим и подрастающим поколением. Тов. Тимофеев приглашает в Мостовский или Крестецкий леспромхозы. Не был, но собираюсь посмотреть хотя бы ближний Мостовский леспромхоз в Калининской области. Знаю, что это опытное показательное хозяйство — база Центрального научно-исследовательского института механизации и энергетики лесной промышленности, там, наверное, и техника, и дороги, и научные консультации на современном уровне. Интересуюсь у лесников, нельзя ли что-нибудь предварительно узнать об этом предприятии. Дают тяжелый машинописный фолиант, листаю. Как там обстоят дела с освоением расчетной лесосеки, рубками ухода, восстановлением молодняков, то есть с лесным хозяйством? Лесные инспектора фиксируют, что за последние десять лет Мостовский леспромхоз в полтора раза перерубал свои хвойные леса, что даже скромные планы осветления, прочисток, прореживания не выполнены, что на лесосеках главного пользования «полностью сдирается надпочвенный покров с лесной подстилкой и целиком уничтожается подрост», что многие «лесосеки не очищаются от порубочных остатков и проводить какие-либо лесовосстановительные работы в дальнейшем на них невозможно», что «лесные культуры в Оленинском, Пеновском и других лесничествах заросли второстепенными породами» и так далее.
Нет, не поеду.
Это же надо — «лет на пятнадцать хватит рубить, а там уже нас не будет»! Человек, изрекший когда-то сии бессмертные слова и потом загубивший «Кедроград», организовал недавно подсечку «насмерть» 40 тысяч гектаров ценнейших приобских сосновых массивов и постоянно призывает к промышленным рубкам орехопромысловых зон Горного Алтая, также включенных в Первую Группу. За эти годы он сохранил свой стиль работы и даже получил звание заслуженного лесовода.
Пройдет пятнадцать лет. Многих из нас, верно, не станет. Но мы будем! Мы — это народ, которому история и революция вверили богатства нашей Родины, в том числе и леса… К великому сожалению, состояние дел в них пока таково, что остается только уповать на тот день, когда доведется написать о лесной бухгалтерии новую статью, которая будет иной по цифири, тону и смыслу.
1975–1982
Шведские остановки
1. СОЛЕНОЕ И ПРЕСНОЕ
Воздушный путь от Москвы до Стокгольма так скор и плавен, что эти полтора с небольшим часа ничем не вспоминаются, и, собственно, дорожных впечатлений у меня нет. Привыкаем, что ли? А лет пятнадцать назад, когда я впервые в жизни попал из Москвы в Сибирь на Ту-104, то несколько суток не мог прийти в себя: все время думалось об этом легком прыжке гигантской летучей машины, которая четыре часа до странности мягко плыла, чуть ли не висела недвижимо в разреженной морозной среде. И гулкий гуд потом долго стоял в ушах, и виделось густо-синее, с намеком на черноту небо и белая, плотная, словно твердая пелена облаков под ним, а ночами тело непроизвольно вздрагивало, будто никак не могло вытряхнуть из себя увязшую в нем вибрацию.
Привыкаем. Уже стали практически невозможными неторопливые путешествия; архаические скрипы колеса, мачты и санного полоза безвозвратно сменились воем и ревом дизельных, паровых, водометных, электрических, поршневых, реактивных, турбинных, атомных и не знаю каких уж там еще двигателей и движителей, к которым мы быстро и, кажется, безболезненно приспособились, как ко всему остальному, что сопутствует
поспешным теперешним передвижениям по земле, воде и воздуху. В последнем полете, скажем, я, как все пассажиры, пристегнулся, механически взял карамельку, пропустил мимо ушей стандартное сообщение стюардессы о том, что за бортом, дескать, минус пятьдесят. Вспомнилось только, что градусы эти отмеряются во всем мире по шкале астронома и физика Андерса Цельсия, в страну которого я собрался. Впрочем, вскоре выяснилось, что в одной мелочи я тут не прав: по всеобщему и необъяснимому недоразумению мы, оказывается, ошибочно связываем наш бытовой термометр с именем Цельсия. Это ртутный прибор со шкалой, на которой нижняя, нулевая, точка обозначает температуру замерзания воды, а верхняя — кипения, создан был знаменитым шведским естествоиспытателем Карлом Линнеем, и литера «С» на наших термометрах означает вовсе не фамилию Цельсия, а слово «centigrade», то есть «стоградусный». Вот так: век живи, век узнавай…Вернемся, однако, к нашему путешествию.
Мимолетным видением проплыл внизу Стокгольмский архипелаг — зеленые, как тина, острова и островки в бледно-синей морской глади; когда самолет заваливало то на одно, то на другое крыло, уже нельзя было понять, в каком иллюминаторе море под цвет неба, а в каком небо под цвет моря. Пассажиры поправляют галстуки и прически, нацеливают глаза на свою ручную кладь и мысленно, должно быть, уже дома или в отелях.
А по Швеции пролетелось, проехалось и проплылось больше трех тысяч километров в том же бесцветном скоростном темпе, с поглядыванием на часы и с нетерпеливым ожиданием остановок, манящих неизвестностью и новизной.
Многие из нас доверяют первому взгляду, и, когда въезжаешь в неведомую страну, глаз сразу же ищет самое приметное, которое может стать неповторимым признаком всего последующего. Однако главный шведский аэропорт Арланда ничем не выделяется из ряда современных самолетных станций, и Шереметьево наше, например, куда удобней и просторней. Как во всяком международном пересадочном пункте, в стеклянно-бетонной Арланде — смешение языков, рас, одежд, и, кроме, пожалуй, содержимого сувенирных прилавков, тут нет ничего характерно шведского. На площадках у здания порта стоят «вольвы» и «Волги», «форды» и «Москвичи», «мерседесы», «шевроле» и даже родной автобус львовского завода.
Сразу же за подъездами и площадками начинается лес. Сосны, ели, березы, кустарники; деревья вроде бы пониже и кроны у них пожиже, чем в наших широтах, однако шведы хорошо все же встречают гостей — живым, трепещущим на ветру лесом.
Выезжаем на шоссе, ведущее в Стокгольм. С первыми тремястами метрами этого шоссе связано мое единственное дорожное впечатление, которым я считаю нужным поделиться. Какая редкая безвкусица! Вдоль дороги на фоне красивого, чистого леса выстроились вровень с кронами дерев огромные рекламные щиты. Они как-то казенно стоят на одинаковом расстоянии друг от друга, однообразные по размеру, форме, цвету, шрифтам и — не знаю, как бы помягче сказать, — ну, просто хулигански чужеродны окружающей среде. Машины тут только берут разгон, подумалось мне, какие-то оборотистые фирмы купили это бойкое место — въезд в Швецию — и напропалую кричат о своих напитках, косметике, моющих порошках, еще о чем-то, не уловишь на ходу. Какая, однако, навязчивость, какая скучная расчетливость! Испорчено первое впечатление, зрительно загрязнена — повторяю — среда, о проблемах которой. в частности, я изготовился говорить в своих заметках. А ну как эти и подобные им фирмы понаставили таких же щитов в других приметных местах, заслонили деревянными плоскостями самые чарующие шведские виды?..
Щиты промелькнули, колкая соринка в глазу осталась. По сторонам протянулись леса и перелески, облагораживающие рельеф. Вот ходит тяжелыми волнами выколосившаяся пшеница, вот большое горчичное поле радует своей ослепительной желтизной, светлая речка проблистала попутно… И ни одного, между прочим, рекламного щита до самого Стокгольма! Да и все остальные три тысячи километров приятно контрастировали с первыми тремястами метрами шведских дорог — нигде я больше не увидел пейзажа, изуродованного рекламой. Это обстоятельство я считаю примерной рекламой нового, бережного отношения шведов к живой природе. И когда я встретился в Стокгольме с заместителем генерального директора Управления по охране окружающей среды господином Уве Хённингером, то эта тема сама собою всплыла.
— Верно, — сказал Хённингер, — мы не допускаем рекламу в природную среду. От этого есть будто бы невесомая, но на самом деле существенная польза. Арланда же — исключение. Мы это разрешили. Именно для контраста.
— Неплохо придумано.
— Кроме того, — сдержанно улыбнулся собеседник, главный разговор с которым был у меня впереди, — на ходу, из машины там ничего прочесть не удается, а кто же будет останавливаться, чтобы рассматривать рекламу?
И я не хочу больше задерживаться на впечатлении, схваченном на ходу, перехожу к остановкам, во время которых можно было оглядеться, прислушаться, перемолвиться словечком со спутником или встречным.