По ту сторону стаи

– Шотландия?
– предлагает леди Лена, наклоняясь ближе.

– Может быть, - тихо говорит хозяйка, за руку притягивая её к себе.
– Очень может быть, Лена...

Глава 10

Она стремительно входит и сбрасывает манто на руки своего слуги; оно такое большое - или слуга такой крошечный, - что манто накрывает его с головы до ног. Лена не особенно прибавила в весе со времён Утгарда, и черты лица такие же заострившиеся, - и эти же надменные губы, блестящие глаза, эти тонкие пальцы. Я притягиваю её к себе, ощущая привычное тепло и спокойствие.

Она предлагает отправиться в Шотландию, в Кастл Макрайан. Уолли - пожалуй, единственный, кого не надо уговаривать заняться чем-нибудь подобным. Он тоже мается дурью в одиночестве в сыром и холодном родовом замке в шотландских горах, таком огромном, что смог бы вместить армию солдат, слуг и прихлебателей всех мастей, а вместо этого вмещает одного Уолли.

– Очень может быть, Лена, - тихо говорю я.

– Ты не хочешь взять с собой Эдварда?

– Нет, ну что ты!
– мне смешна сама мысль об этом.
– Свою грань он уже перешёл.

Я знаю, что в глубине души Эдвард не одобряет мои отлучки в Кастл Макрайан. Но он ни разу не позволил себе и слова сказать об этом. Эдвард очень мягок, хотя и пытается это скрыть. Но это не важно. Он может преодолеть мягкость, когда это действительно требуется, а если всё-таки не может, то ему помогаю я. И получаю за это положенное наказание от хозяина. Менять человека дальше определённой черты не стоит. Этой черты Эдвард достиг. Поэтому в Кастл Макрайан я бываю с Леной.

Она до сих пор одинока.

– Я повенчана со смертью, Близзард, - говорит она, - а большего мне не надо.

...Прошло несколько лет с той памятной зимы, когда мы столкнулись в Ночном переулке с младшим стажёром Сектора. За окном зима. Совсем как тогда. Я говорю об этом Лене.

– И ты опять чувствуешь себя вне закона?
– усмехается она.
– Когда в любой момент ждёшь окрика в спину?

– И ледяные стены Утгарда, - продолжаю я.
– И вкус крови во рту. И те сны о Прорицании.

Она облизывает пересохшие губы. Я знаю, что ещё она вспоминает. Тюремный двор, холодные стены в потёках влаги, пальцы, сплетённые с пальцами, и поцелуй, и шёпот, и память - одну на двоих...

– Мне было интересно, сломаешься ты или нет, - говорит Лена. Ну, конечно, так и думала, что скажет.
– Но когда я поцеловала тебя тогда, у стены, я не почувствовала сожалений... Ой, вот чёрт! У тебя были такие глаза, словно ты дуреешь. От одной только мысли о мести, понимаешь? И сомнений больше не осталось. Ты не можешь осуждать меня за то, что я сомневалась, Близзард. Только вспомни, где мы находились.

– Всё, Легран, - прерываю я, - мы опять впадаем в сантименты.
– Но мне становится так смешно - милая, хорошая моя.
– Дуреешь, правда, так оно и есть.

Она смеётся, и её глаза начинают блестеть.

– Есть идеи, Близзард?
– спрашивает она.

– Да, Легран, - отвечаю я, и повторяю её жест много лет назад: открываю ящик трюмо, беру чёрный мешочек и бросаю его на столик перед зеркалом.
– Только теперь - магазин на центральной улице, поближе к Вестминстеру. Прогулка без риска окрика в спину. Всё, что ты хочешь. И ни-ка-ких вопросов.

– Принимается, - со смехом говорит она.

– Тогда как тебе улица Фонарщиков?

– ещё бы не принималось, думаю я, улыбаясь про себя - она не видит.

– Фонарщиков, часовщиков... кого там ещё? У меня кончились слова, - Легран хохочет, откинувшись на спинку дивана.
– Мне всё равно, Близзард. Фонарщиков - значит Фонарщиков. Интересно, кто вообще придумывал эти названия для улиц?

Пожалуй, даже не улиц, а улочек - так они малы. Если мы будем светиться перед человечьим стадом, в изобилии толкущемся в центре города, то рано или поздно всё тайное станет явным, и как этого ещё не произошло до сих пор, с идиотской политикой бывшего Мастера и всего старого Круга, давно выжившего из ума, я не знаю.

Мой взгляд падает на Долорес. Она сидит на скамеечке у окна и смотрит в пол.

– Долорес, горностаевое манто, - коротко бросаю я.

Она кивает и послушно бежит в гардеробную.

– Будешь сопровождать меня, - добавляю я вслед - громче, чтобы она не вздумала пропустить мимо ушей.

Лена удивлённо приподнимает бровь.

– Те, кто хотел сбежать, уже сбежали, - отвечаю я на её невысказанный вопрос.
– И могу тебя заверить, Легран, теперь они очень, очень далеко.

Так далеко, как только может человек быть далёк от реалий этого света.

Долорес помогает хозяйке одеться. Мельком она видит ещё татуировку - несколько еле видных, полузатёртых рунических символов, чуть пониже ключицы - утгардские номера, выколотые синей тушью. А, может быть, и не тушью - иначе почему хозяйка не свела их и теперь носит только закрытые платья? Но она понимает, что следы, оставленные жизнью на теле этой женщины - ничто по сравнению с тем, как исковеркана и искажена её душа, похожая на отражение в зеркале, сделанном нерадивым учеником зеркальщика.

– Не трясись, Долорес, - усмехается хозяйка.
– Иди оденься.

– Миледи, у меня нет ничего... только это платье и ещё два...

– Значит, пойдёшь так, - резко прерывает Лена. И смотрит пристально из-под тяжёлых век; Долорес кажется, что она видит её насквозь, ей не по себе от этого взгляда, нехорошего, сверлящего, и она понимает, почему кухарка радуется хотя бы тому, что они обе принадлежат не миледи Лене.

– Купим ей что-нибудь, - говорит хозяйка.
– Шевелись, Долорес.

Долорес забегает вперёд и придерживает дверь в холл, где на стене тускло блестит сквозное зеркало, к которому раньше и подходить-то близко боялась; предвкушение чего-то особенного пьянит, будто шампанское, и она чувствует, как радость зарождается и бурлит где-то у неё внутри, как игристые пузырьки. Впереди - уже не Близзард-Холл, это - внешний мир. Тот самый внешний мир, который Долорес с такой тоской наблюдает из окна и который начинается прямо за деревьями парка.

Близзард поворачивает кольцо, и зеркальная гладь превращается в подобие глади озёрной. Хозяйка, как тогда, берёт её за руку, прижимает к себе, и последнее, что Долорес чувствует перед тем, как они уходят за зеркальную изнанку - это щекочущие ворсинки горностая, ласково и весело трепещущие на лице.