Победитель

Дверцы открылись.

Между тем по лестнице навстречу уже сбегал Тарун. В левой руке он держал автомат, правую поднял приветственным жестом.

Тарун и Амин встретились между машиной и лестницей.

Закусив губу, Тараки наблюдал, как подобострастно кланяется его адъютант, пожимая руку Амину, как весело и искренне улыбается. Амин протянул руку, с улыбкой похлопал его по плечу. Тарун сделал приглашающий жест и двинулся к лестнице. Амин последовал за ним. Вазир и охранник шагали последними.

Рузаев откашлялся.

– Леонид Ильич просил подтвердить свою симпатию к вам. Он считает вас не только партнером и союзником СССР, но и своим личным другом. Однако в сложившейся ситуации…

Неожиданно Тараки, бросив какую-то фразу, быстро направился к двери в смежную комнату.

Посол осекся и посмотрел на резидента. Тот пожал плечами.

– Извините, я отлучусь на минуту, – перевел Рахматуллаев.

* * *

Плотно прикрыв за собой дверь, Тараки помедлил, как будто предоставив себе еще несколько секунд, чтобы изменить решение, потом решительно прошел к письменному столу и взял трубку.

Набрал трехзначный номер.

– Касым? – негромко сказал он. – Касым, я все понял. Тарун – предатель! Он на стороне Амина. Советские сказали, что вчера Амин отдал приказ сбить мой самолет. От них обоих нужно немедленно избавляться. Давай прямо сейчас… Да, здесь! Другого шанса не будет!.. Действуй!

Он положил трубку и замер, опустив голову. Затем потер лицо ладонями, будто отгоняя страшный сон. И, сложив их вместе, сделал жест мусульманского омовения – аминь.

Неспешно вернулся в комнату, сел, скованно улыбаясь.

– Извините, дела, – перевел Рахматуллаев. – На чем мы остановились?

Но Тараки уже опять вскочил.

Он снова смотрел в окно. Повернулся, нервно разминая пальцы. На лице были отчетливо написаны два чувства – страх и надежда.

Он заговорил… но и без перевода было понятно, что Тараки говорит что-то совсем случайное, необязательное…

Все вздрогнули, когда внизу загремели выстрелы.

Тараки схватился рукой за подоконник и широко отдернул штору.

Резидент тоже вскочил и быстро прошагал к окну.

Закинув руку своего адъютанта себе на шею, Амин тащил его к джипу.

Озираясь и тяжело дыша, привалил тело, кое-как открыл дверь. Затолкнул Вазира на переднее сиденье. Захлопнул. Обежал джип. Вскочил за руль. Двигатель шумно завелся. Джип с визгом сдал задом, сорвался с места и уехал, скрывшись за деревьями парка.

Тараки повернулся от окна и по-стариковски прошаркал к своему стулу.

Он сел, уставившись в стол, и что-то невнятно пробормотал.

Резидент посмотрел на посла.

Посол сделал такое движение шеей, будто ему стал жать воротник.

– Это конец, – перевел Рахматуллаев.

* * *

Неожиданно начавшаяся внизу стрельба так же неожиданно стихла.

Выхватив пистолеты, охранники стояли по бокам от золоченых дверей. Когда они начали открываться, Плетнев сбежал вниз, любую секунду ожидая нападения.

Рузаев и Мосяков поспешно вышли из комнаты и двинулись к лестнице. Голубков замыкал движение группы.

Плетнев первым вышел на крыльцо, огляделся.

Внизу на ступенях, подплыв кровью, лежали двое убитых.

Можно было следовать к машинам.

Посол, морщась и прижимаясь к стенке, осторожно переступил тела.

Мосяков, переступая, задел один из трупов ногой, но, кажется, не обратил на это внимания.

Предобеденные хлопоты

Повар Шерстнев выключил газ под кастрюлей, снял крышку и с удовольствием повел носом. Душистый пар, в котором запах корицы и кардамона мешался с десятком иных пряностей, волнующим облаком слоился под высоким потолком. Холодные бока разнокалиберной утвари, сверкавшей на стальных стеллажах в практически бестеневом, как в операционной, свете многочисленных люминесцентных ламп, слегка запотели.

– Да уж, горе только рака красит, – ритуально пробормотал Шерстнев, откинул сварившихся членистоногих на дуршлаг, обдал холодной водой, отставил и, пока с них стекали последние капли, заглянул в другую кастрюлю.

В этой томился на малом огне крутой рыбный навар. Час назад Шерстнев опустил в кипяток штук восемь живых черноморских бычков в марлевом конверте – чтобы плебейская их плоть, развариваясь, не засоряла продукт. Но зря все-таки говорят, что, дескать, дешевая рыбка – поганая юшка. Оно, конечно, бычок – рыба простая, черномясая (хотя, между прочим, не такая уж и дешевая – накладные расходы велики, коли под присмотром соответствующих служб везти живьем аж из самой Феодосии), но вкус дает острый, запоминающийся… Переместив отрухлявевших бычков в бак с отбросами, ловко обезглавил трех скользких стерлядей – эти тоже еще и безголовыми подрыгивались, – быстро выдрал алые жабры, головы бросил в кастрюлю, а рыбин, порубив на куски, обернул полотенцем для просушки. Полотенца стопой лежали на краю стола, и Шерстнев то и дело брал свежее, а использованные бросал в плетеный короб справа от плиты.

Когда головы разделили судьбу бычков, в дело пошли хряпки – жирные пахучие щеки осетровой рыбы калуги. Их Шерстнев специально заказывал на Сахалине, в тамошнем Управлении. Хранить приходилось морожеными, что шло в разрез с привычными порядками, но несравненный вкус и навар стоил того, чтобы слегка поступиться рутинными правилами здешней кулинарии… Ну а уж когда и хряпки ушли на выброс, Шерстнев погрузил в пахучее варево ломти стерляжьего мяса, и теперь они допревали в дружной компании с разнородной зеленью и перцем.

Он поднял крышку и, взяв на глазок щепоть соли, бросил ее в кастрюлю. Однако не всю – пальцы сами, без его участия, задержали малую толику, которая оказалась бы лишней; пусть ее количество составляло гораздо меньше осьмушки чайной ложки, а все равно: не дали пальцы упасть лишку и, цепко придержав, тут же стряхнули обратно в деревянный бочонок-солонку.

Освободив розовые раковые шейки от скорлупы, приобретшей после встречи с кипятком бордово-красный переливчатый цвет, на боках отдававший в оранжевый, Шерстнев отложил их в сторону и отделил шесть верхних панцирей. Смахнув ненужную шелуху, он очистил панцири изнутри от темного завара, потом взялся за мелкое стальное сито и быстро протер крепкий хитин, получив горстку тонкой влажной пасты с характерным запахом – скорее тинным, нежели рыбным. Осторожно припустил пасту на сливочном масле, выложил в фарфоровую плошку. Аккуратно сцедил и профильтровал бульон. Заправил рублеными шейками. Пасту следовало добавить в самом конце, перед подачей.

– Готово, – сам себе сказал Шерстнев, вытирая влажные руки белым вафельным полотенцем.

Затем выложил остатки использованных продуктов в стальные контейнеры и рассовал в рефрижератор на отведенные им места. Контейнеры хранились в течение суток – чтобы в случае каких-либо сомнений или неприятностей можно было вернуться, так сказать, к истокам. “Вот уж не дай бог-то, господи!” – с привычным содроганием подумал Шерстнев, вспомнив, сколько анкет и допросов прошел он в свое время, когда его, талантливого молодого повара, брали на работу… Много воды с тех пор утекло. Многое поменялось. Прежде было веселее… Охота!.. шумные застолья!.. Он вспомнил вдруг, как впервые жарил в Завидове на вертеле целую косулю… волновался, прожарится ли!.. с тщанием поливал тушку смесью оливкового масла и виноградного уксуса, как предписывал рецепт из охотничьей поварской книги, отпечатанной в типографии Решетникова незадолго до московского пожара – стояла здесь на этажерке наряду с другими кулинарными наставлениями… Впрочем, особых изысков руководство не требовало, все склонялись к простой русской кухне – рыба, икра, соленые грибы, вареная картошка, селедка, холодец, поросята, гуси. Но хороший повар и на столь ограниченном пространстве может себя показать… Бывало, и сами на кухню захаживали – поинтересоваться. В дело не лезли, только Дмитрий Федорович всегда норовил собственноручно заправить уху водкой. Ну, Устинов – простой мужик, не щепетильный, Шерстнев с ним ладил, хоть, в случае с ухой, и косился неодобрительно: разве сам он ошибется водки плеснуть?.. Теперь не то, нет… теперь все больше творожок да свеколка… да разговоры про вегетарианство и лишний вес… Собственно говоря, сам Леонид Ильич все больше их и заводит… а какой был едок!.. Эх, время, время!..