Победителю достанется все
Шрифт:
— Эй, вставай! Пора!
Еще в полусне, лежа, Удо кивнул, потом откинул одеяло, встал и выглянул в окно.
— Тошниловка, а не погода. Одевайся теплей, парень.
Впотьмах они натянули спортивные костюмы, штормовки, не забыли шарфы и толстые шерстяные носки. Кроссовки, подметки у которых наверняка были не слишком чистыми и могли оставить следы, оба несли в руках.
— Краску взял? — прошептал Удо.
— Само собой. — Кристоф поднял пластиковый пакет.
Они беззвучно открыли дверь. В коридоре тихо, сумрачно. Тускло поблескивает темный пол из шлифованного камня. На цыпочках они прошмыгнули мимо спален и умывальных к черной лестнице. Внизу повернули и пошли назад.
В читальне они обулись, отперли оконные задвижки и вылезли наружу. Таяло. По снежной слякоти тянулись
— Давай вперед!
Пригнувшись, они пробежали вдоль здания, потом на спортплощадку и через мокрый луг — на окраину поселка, окутанную густым туманом.
Пять минут спустя они двинулись обратно. С лестницей на плечах, которую стащили во дворе строительной конторы. Спотыкаясь и кряхтя, по колено мокрые, они брели по брызгучей снежной каше через луг к интернату. Лестница покачивалась в такт шагам, тяжело давила на плечо и ключицу, терла лопатку. Удо, энергичный, кряжистый, шел впереди, размахивая свободной рукой. Кристоф пытался шагать в ногу — только бы не поскользнуться и не упасть. От напряжения на глазах у него выступили слезы. Если Удо не остановится, чтобы переложить лестницу на другое плечо, он слова не скажет, выдержит до конца. Пусть ноги подкашиваются, пусть глаза ничего толком не видят — он все равно выдержит. Удо — его друг, первый настоящий друг. А друга нельзя разочаровывать, нужно доказать ему, что на него, Кристофа, можно положиться.
Они опять миновали спортплощадку, пронесли лестницу под баскетбольными вышками и остановились позади гимнастического зала.
— Ставь! — скомандовал Удо.
Пришлось смотреть в оба, чтобы лестница не выскользнула из окоченевших рук и не упала.
— Дай-ка мне фукалку, — сказал Удо и, вооружившись банкой с аэрозолем, написал на стене: «Лови кайф» и «Спортбардак». Синие буквы были едва различимы в темноте. Кристоф взял баллончик с красной краской и украсил стену надписью: «Костоломка». Подхватив пакет с красками, они побежали дальше — украсили кухню надписью: «Свинячья жратва», накатали под окном директорского кабинета: «Супермен», а у входа в спальный корпус — «Тюряга», по бокам две синие звезды. Обоих то и дело сотрясали приступы беззвучного хохота, они подталкивали друг друга, махали руками, скакали от радости, как дурачки.
Теперь самое сложное — фасад главного корпуса. Они подтащили лестницу к подъезду. Тут их было видно издалека: ведь перед домом всю ночь горят два фонаря, а в поселке через дорогу живут учителя. Если кто-нибудь из них сейчас не спит, то, бросив взгляд в окно, сразу увидит две тени, которые подняли узкую длинную лестницу и прислонили ее к зданию. Лестница не доставала до верхнего края окон четвертого этажа. Чтобы сделать надпись на светлой штукатурке над ними, нужно было взобраться как можно выше да еще выпрямиться там, наверху, в полный рост. Крупные буквы на фронтоне будут видны и с дороги, и из учительского поселка, и из многих домов городка. Они бросили жребий, кому браться за дело, — выпало Кристофу. Теперь он уже не мог признаться, что ему страшно и у него кружится голова.
Удо стал внизу и подпер лестницу ногами, чтобы не отъехала назад, но она и без того стояла почти вертикально. Кристоф ступил на нижние перекладины и полез вверх, в кармане штормовки у него лежал баллончик с красной краской. Добравшись до окон четвертого этажа, он остановился и поднял голову. Над ним был пятый этаж, выступающая кромка крыши, а над всем этим — ночное небо, бездонное и пугающее, с клочьями летящих облаков, которое показалось ему волшебным отображением глубины. Где верх, где низ? Где он висит, за что держится? Внезапно, как мрачный порыв ветра, накатила дурнота, придавила его грудью и лбом к лестнице.
Не могу, подумал он, я упаду и сломаю себе шею.
Кристоф медленно полез выше — поставит ногу на перекладину, затем подтянет другую, точно хромой, и вот ведь в самом деле добрался. На пробу отнял правую руку, нащупал в боковом кармане краску и заодно попытался хоть немного выпрямиться. Все здание тотчас наклонилось вперед, а позади загудела глубина.
Он мигом опять вцепился в лестницу, прижался лбом к оштукатуренной стене, которая словно бы все еще «падала». Издалека, снизу, окликнул Удо: что, мол, копаешься? Он едва расслышал. Уши заложило. Все отодвинулось куда-то далеко-далеко: и его перепуганное цепляние, и тайные мольбы о помощи. Он почувствовал себя слабым, как младенец, который в слезах ждет спасения. Но кругом ни души. Он один. Никто ему не поможет.— Эй, Крис, слезай лучше!
Он через силу оторвал от лестницы правую руку, достал баллончик и потянулся к стене, которая снова грозила «упасть». И снова вцепился в лестницу, и от испуга покорно зажмурил глаза. Падаю, подумал он. Видите — падаю. Вы этого хотели! Так вот же вам.
Однако он все еще висел в темноте у стены и мало-помалу сообразил, что в руке, которая обнимала стояк, до сих пор зажат аэрозольный баллончик. Невероятным напряжением воли он высвободил эту руку и «прицелился». Hу вот, теперь он заколдовал стену широкой полосой краски. Она больше не «падала». И Кристоф начал писать. Вытянув руку как можно дальше, он написал заглавное «N» и строчное «о», а немного отступя — строчное «f» и прочая, и прочая, все больше отклоняясь вбок, пока на стене не возникло: «No future». Громадные красные буквы. Днем надпись будет заметна издалека. Это его работа. Он справился. Сегодня утром, когда учителя и приходящие ученики явятся на занятия, все они прочтут его послание.
Спустя полчаса они лежали в постелях, и Кристоф дрожал от холода и счастья. Лестницу они быстрым шагом отволокли обратно, в дом влезли опять через открытое окно читальни, скинули там мокрые кроссовки и носки, вытерли ноги найденной в кухне половой тряпкой и лишь после этого крадучись поднялись на жилую половину и юркнули к себе в спальню. Потом им пришло на ум, что надо сходить в умывалку и привести в порядок грязные и вымокшие спортивные брюки и кроссовки — на случай завтрашнего контроля; теперь вещи сохли над матрацами.
Никто не поверит, что эту надпись наверху сделал он, никто, кроме Удо, который все видел. А Удо, конечно, не проболтается. Дайте срок, он и кое-чем другим займется, совсем другим.
Я не тот, за кого вы меня принимаете, — эта фраза, придуманная во время болезни, выросла в целое стихотворение, которое он никому еще не показывал, даже Удо, тот ведь наверняка ничего в этом не смыслит. Сам Кристоф знал стихотворение наизусть и порой, когда на душе было скверно, мысленно декламировал его. И хотя в нем не было ничего утешительного, он после всегда чувствовал себя лучше. Вот и сейчас беззвучно шевелил губами, точно пробуя стихи на вкус, и строчки отчетливо, словно та надпись на фасаде, вставали перед глазами. Странное стихотворение. Как бы укрытие. Он укрывался в своем стихотворении:
Я не тот, за кого вы меня принимаете,
И ношу свое имя лишь только для виду.
По правде говоря, зовут меня Никто,
Не с вами вместе я и не с собой наедине.
И адрес мой ко мне не приведет —
Ведь там в ничтожестве Никто живет.
— Что это ты бормочешь? — спросил Удо.
— Да так. А что?
— Вроде как молишься.
— Вот еще, ерунда какая.
Удо, кажется, опять задремал. Хотя нет, должно быть, просто задумался, потому что немного погодя сказал:
— Кой-кого нынче удар хватит.
— Наверняка.
— «No future» на главном корпусе — это бомба. Ведь им после этого впору закрывать лавочку.
— По мне, так и пусть закрывают.
— По мне, так давно пора.
Удо зевнул и повернулся на бок, очень скоро Кристоф услышал его ровное дыхание. Вот и хорошо, что Удо спит и разговаривать ни с кем не надо. Он хотел побыть наедине с мыслями, которые мельтешили в голове, и насладиться переполнявшим его счастьем. Нет, пока не уснуть: он слишком разгорячен, слишком взбудоражен. Счастье — это душевный подъем, это внутренняя ясность, какой он никогда прежде не ощущал. А верно ли то, что он написал на фасаде, верно ли его стихотворение? Сейчас его ощущения были иными, и он не мог описать их, ну разве только в трех словах — «он ощущает себя». Да, так и есть: он ощущает себя. По-другому не скажешь, эти три слова напрашивались сами, а вообще все было как чудо.