Победителю достанется все

Ульрих отвернулся, выдвинул ящик стола, разыскивая что-то, чего там, похоже, не было, и снова задвинул его. Усталый, растерянный, он тяжело опустился в кресло.

— Не понимаю, как же так? Вы договариваетесь у меня за спиной! После стольких лет! Почему я объясняюсь с тобой, а не с Элизабет?

— Потому что она просила меня сказать тебе обо всем. — Лотар выпрямился.

— Тогда я сам поеду и поговорю с ней, прямо сейчас.

— Ее нет, — сказал Лотар,

— Как нет? Где же она?

— Уехала. Она не хочет больше с тобой видеться. И тебя просит уехать. Вещи твои собраны, чемоданы в передней. Все прочее будет улажено через юристов. Я уполномочен известить тебя и об этом.

— Ловко. Ловко закручено. Быть не может, чтоб Элизабет сама додумалась.

— В ее нынешнем состоянии, Ульрих, разговоры бессмысленны. И ты ее не переубедишь, поверь. Вы только измучите друг друга.

— Прекрати ты, лицемер! Выкладывай, где она!

Лотар не ответил, только положил локоть на ручку кресла. Он ждал. Его лицо в толстых очках, с тонкогубым, капризным ртом было неподвижно.

— Она уехала к Кристофу? — спросил Ульрих уверенно, будто заранее зная ответ.

— Нет, не к Кристофу.

Ульрих кивнул и задумчиво посмотрел в окно. Наконец тихо сказал:

— Сделай одолжение, оставь меня одного.

— Ты, кажется, недопонял, — сказал Лотар. — Ты должен передать мне ключи.

И снова их взгляды встретились, и он увидел, как в глазах Ульриха, спокойных, задумчивых, усталость изгладила последнюю тень изумления. Легонько, как треплют по холке большую собаку, Ульрих похлопал ладонью по столу и поднялся.

— Ключи заберешь через час у швейцара, — сказал он и вышел из кабинета.

Еще не до конца стемнело. Пока можно было смутно различить зелень листвы и еловых лап на опушке леса и разноцветные багажники автомобилей на стоянке. Но за кустами, которые отделяли стоянку от автострады, все машины давным-давно зажгли фары и пролетали мимо как серые тени.

Прислонясь к своей машине, Фогтман курил и раздумывал, ехать ли дальше или сперва заглянуть в ресторан — вон он на пригорке, чуть в стороне от дороги, — выпить кофе и перекусить. Наверное, не стоит бросать без присмотра на темной стоянке машину, где на заднем сиденье кучей свалены чемоданы, схваченная второпях одежда и документы.

Он затоптал окурок и вытащил из пачки новую сигарету. Зажигалка работает исправно, маленький услужливый огонек, — по крайней мере с ней все было в порядке. Темнота густела. Сумерки вдруг заспешили — и мир вокруг был уже черно-серый, полный огней и шороха протекторов. Люди, направлявшиеся из освещенного ресторана к своим автомобилям, косились на него: наверное, считают чудаком, а то и вовсе подозрительным типом. Он стоял, с виду точь-в-точь шпион или гангстер, будто дожидался кого-то. А он всего-навсего одинокий человек, который курит, поскольку понятия не имеет, что делать дальше.

Где сейчас Элизабет? Почему спряталась от него? Вот единственное, чего он не понял, хотя она и попыталась объяснить это в прощальном письме, которое он нашел на своих чемоданах. Мол, разговор теперь не имеет смысла, все равно она больше ему не доверяет. Оправданий она тоже слушать не хочет, а факты ей и без того известны. Решение ее бесповоротно, по крайней мере таков ее долг перед Кристофом. Сама же она срочно нуждается в отдыхе. Все эти события привели ее на грань нервного и физического истощения. В конце она приписала: «Быть может, когда-нибудь потом я все пойму и тогда, наверное, сумею тебя простить. Ненавидеть тебя я не в силах. Элизабет».

Как это на нее похоже — такой финал. Взобралась на пьедестал, произнесла заключительную фразу и исчезла. Неистребимая склонность к патетике. Но живется ей, без сомнения, несладко, и едва ли это письмо ее утешило. А еще была записка, сложенный вчетверо листок бумаги: «Она лежала у тебя в столе. Возможно, ты ею дорожишь». Из записки выпала маленькая фотография Йованки, о которой он начисто забыл. С ума сойти — вдруг именно этот снимок и толкнул Элизабет на такой шаг. Впрочем, теперь уже ничего не выяснишь. Да и зачем? Может, ее ревность вполне обоснованна.

Он отшвырнул сигарету; рассыпая искры, она догорела на асфальте. В ближайшие дни надо обязательно написать Кристофу, подумал он, только вот о чем? Твоя мать меня уволила? Невелика радость для парня. А может, все произошло с его ведома и согласия?

Фогтман пошел в ресторан, взял бутерброд с ветчиной и еще два с сыром, пару яблок; автомат выдал ему несколько банок колы и пива. Ехать еще часа полтора, а кола бодрит. Пиво он выпьет в постели и наверняка сразу же крепко заснет. Ведь если разобраться, кое от чего он избавился, избавился от тяжести, которая в последнее время все сильней давила на плечи, избавился от вины, от ответственности. Сбросил с себя все это. Ведь если теперь все полетит в тартарары — а остановить это, вероятно, уже невозможно, — Лотар и Элизабет тоже приложили к этому руку. И с завтрашнего дня он будет драться за крохи, которые ему остались.

Под дремотный плеск большого фонтана они прогуливались вокруг мелкого бассейна, на беспокойной поверхности которого мерцали солнечные блики. Со стороны музыкального павильона послышались жидкие аплодисменты. У курортного оркестра кончился перерыв, и один из музыкантов объявлял в микрофон очередные произведения, голос его гулко несся из развешанных по деревьям динамиков и здесь, у фонтана, был уже совершенно неразборчив. Как обычно, Фрица Вагнера они оставили на белом складном стуле возле музыкального павильона, где он слушал всякий раз чуть по-иному составленные из знакомых пьес программы или просто думал о своем, ожидая, когда за ним придут.

Медленно идти вперед, шаг за шагом, чувствуя локтем крепкую, решительную руку Альмут, которая не давала ей пошатнуться, вела ее по залитым солнцем дорожкам. Лекарство не разжало стискивающий голову обруч, но туманом обволокло сознание, и боль внутри, скрытая, полузадушенная боль едва теплилась, точно масляная коптилка в закрытой, непроветренной комнате.

Сколько же дней прошло с тех пор, как она сбежала сюда? Сколько раз жалела, что так и не поговорила с Ульрихом? Вновь и вновь эти мысли, этот внутренний протест волной накатывали на нее, но она вновь и вновь выдерживала их напор, без ощутимого повода, без всякого почти понимания или убежденности, из одной только закоснелой гордыни, которая — она знала, она чувствовала, — была остатком ее «я», и этим остатком она не вправе поступиться, ведь она хочет выжить, уцелеть. Сегодня вечером должен заехать Лотар, он подробно расскажет, как обстоят дела, и возьмет у нее письменное разрешение на закрытие двух небольших фабрик, а также на временную частичную остановку главного предприятия и увольнение сорока процентов персонала. Заказов не было. Фирма работала главным образом на Мюнхен, а старые рынки меж тем захватили конкуренты.

Быть может, все уже поздно. Ей это глубоко безразлично, но она понимала, что о таких вещах нужно молчать, себе и то лучше не признаваться. Молчать, закопать подальше, как и все остальное: обиды, стыд, раскаяние — и медленно идти вперед об руку с Альмут, которая не дает ей упасть. Мимо пламенеющих красками цветочных клумб, мимо усыпанных бутонами розовых кустов, в цветочном сумраке крытой аллеи, мимо высоких густых рододендронов с белыми, красными, тускло-лиловыми цветами в темно-зеленой листве.