Победителю достанется все

Что же у нее осталось? На что опереться? На это расставание, на этот конец?

Надо попробовать вернуться к работе — не так-то легко после стольких лет. Но сперва надо либо предотвратить крах фирмы, либо довести его до логического конца, потому Лотар и приедет сюда на выходные поговорить с ней. Лотар, который делает все, чтобы ей помочь, и которого она должна благодарить, не испытывая благодарности.

Не торопясь они дошли до конца аллеи, оставив все это за спиной, и опять повернули.

Далеко в лиственной раме аллеи вновь показалась белопенная струя фонтана. Элизабет неотрывно смотрела на нее и не сразу заметила, что навстречу идет Лотар в непривычно светлом костюме. Он бережно обнял ее, расцеловал в обе щеки, пожал руку Альмут. На минуту-другую все трое остановились посреди дорожки. Лотар рассказал, как доехал, похвалил комнату в гостинице, которую они ему забронировали.

— Хорошо, что вы приехали пораньше, — сказала Альмут, — еще успеете немножко отдохнуть нынче вечером.

С этими словами она ушла проведать брата.

— Как ты, Бетти? — спросил Лотар, беря ее под руку и возобновляя медленную прогулку.

— Спасибо, вполне сносно.

— А руки у тебя как лед и лицо бледное. Слишком уж много на тебя свалилось.

В его голосе сквозили нотки смирённого пыла, который заставил ее внутренне отпрянуть, и все же они продолжали идти рука об руку, как давние друзья.

— Что нового? — полюбопытствовала она.

— Я говорил с Хартвихом, он нам поможет в меру своих сил. А что он рассказал о спекуляциях этого Оттера — ужас! Наша фирма погрязла в долгах и почти вытеснена с рынка. Но у меня есть идея.

— Какая же? Что можно сделать?

— С твоего позволения я вложу свой капитал. Тогда мы, вероятно, выведем фабрику из кризиса.

— Нет, этого ты не сделаешь, — с жаром сказала она. — Я не хочу.

— Почему, Бетти? Куда мне их девать, деньги-то? Поверь, я ими не дорожу, и мне хочется, чтоб ты сохранила фирму. Я буду только рад сделать это для тебя.

— Ты очень добр и настоящий друг, но я не хочу.

— Бетти, — твердил он с жаром, — не отказывайся, ты исполнишь мое самое большое желание.

Она вздрогнула. Он почувствовал это и успокаивающе сжал ее руку.

— Не волнуйся, милая. Не будем сейчас об этом говорить.

Почему это единственный человек, который меня любит? — подумала Элизабет. Как нарочно он! Почему он?

Точно в дурмане, она оторвала взгляд от пестрого узора цветочных клумб, перевела его на белые здания и лесистые склоны гор и вновь устремила под ноги, на дорогу.

Недели, прошедшие со дня увольнения и ухода от Элизабет, Фогтман провел в пути. Почти с утра до вечера он сидел за рулем, мчался вдогонку за призрачным избавлением, которое грезилось ему как сложная, непрерывно меняющаяся система цифр — показатели объема продаж, сроки, даты — и мало-помалу обрело вид абстрактного наброска, созданного из перекрестных линий, в целом похожих на отчетливый, но незавершенный сетевой график, в котором он уже толком не мог разобраться. Опорой системы были несколько узловых точек, а точки эти, как яркие сигналы тревоги, нет-нет да и начинали мигать, указывая ему, куда надо повернуть, чтоб не допустить распада совокупности; иногда в его снах система вращалась, сливаясь в одно световое пятно, все быстрее кружила вокруг черного центра и в конце концов исчезала в нем, будто в собственных глубинах. От этого он испуганно просыпался и на первых порах, бывало, не понимал, где находится. В пустом свете этого страха он вдруг умудрялся поверить, что его жизнь прожита вовсе не им или что он отъединился от этого кошмара и попал в другую, более подлинную жизнь, которой пока не знает. Все это происходило за секунду до пробуждения, во сне, который он стремился продлить, зажмуривая веки. Белые руки отводили прочь что-то мешавшее ему, маячившее возле лица, а однажды он услыхал под окном торопливые шаги, топ-топ, топ-топ, кто-то словно спасался бегством, удалялся, да как рьяно! Я бы теперь не смог бежать так быстро, невольно подумал Фогтман, открыл глаза и сразу же вспомнил и название гостиницы, и городок, и даже дату, а заодно и все прочее — векселя, для которых наступил срок оплаты и которые необходимо пролонгировать; проценты по кредиту; перерасход по текущим счетам; филиалы, где упорно падал оборот, потому что у него нет больше денег на рекламу, а поставщики один за другим прекращали поставки и с каждой неделей все труднее было доставать новый товар; а недавно к этому перечню добавились два банка, отказавшие ему в дальнейшем кредите, и частный заимодавец с «серых» окраин денежного рынка, потребовавший себе двадцать пять процентов; сроки явки в суд, временные распоряжения, угрозы но телефону, вежливые отказы и стереотипные сожаления в приемных и каждодневная надежда, которую он вновь и вновь оживлял в себе, непрерывно перестраивая в уме свою систему.

Если — то, прикидывал он в уме. Если сделал это, можно предотвратить то, а в случае удачи начать заново и отодвинуть конец, нередко выраставший перед ним, точно сплошная серая стена. Все мелкие частичные победы, какие Фогтман еще одерживал, он использовал как оружие против нехватки времени, ведь время — он верил в это — еще таит в себе возможность крутого поворота, надо только улучить благоприятный момент.

Теперь он нередко ночевал в задних комнатах своих филиалов, а иногда в маленьких гостиницах или на постоялых дворах; прежде он к ним и близко не подходил — брезговал, сейчас же чувствовал себя там уютно, уверенный, что не встретит никого из знакомых. Как правило, он до утра уже не выходил, закатывал прямо в номер парочку бутербродов, или яичницу-глазунью, или бутылку пива либо съедал в гостиничном ресторанчике какое-нибудь блюдо попроще, из верхней трети меню. Потом некоторое время задумчиво сидел над рюмкой вина, наблюдая за суетой возле стойки и у других столиков.

Он вставал с ломотой во всем теле и, пока одевался и убирал в сумку туалетные принадлежности, приводил в порядок свои мысли, а затем, читая газету и нехотя жуя завтрак, сидел за столом либо перелистывал свои бумаги. Едва он снова влезал в свой большой серебристо-серый «мерседес» — последний остаток былой роскоши — и ехал навстречу очередному деловому свиданию или в один из своих филиалов, самочувствие улучшалось. Он опять что-то делал, он двигался вперед. Гнетущая тяжесть немного ослабевала. Пусть ненадолго, но он чувствовал себя вне опасности в мягком, закрытом мирке автомобиля, полном спокойного, ровного рокота мотора. Все шло по его желанию, машина подчинялась нажиму стопы, каждому легкому повороту руля и без труда несла его мимо длинных верениц грузовиков, мимо других автомобилей, будто все на свете достижимо и никаких серьезных преград не существует. Голубые указатели вдоль шоссе манили новыми и новыми возможностями. Почему бы и нет? — часто думал он. Иногда с бензоколонки, где пил из бумажного стаканчика жидкий автоматный кофе, он звонил своей секретарше или шефу отдела закупок Кирхмайру, а не то в бухгалтерию либо управляющему каким-нибудь филиалом, расспрашивал о текущих делах, давал новые указания, слушал то растерянные, то энергичные голоса.

Прижимая к уху телефонную трубку, он невольно поворачивался так, чтобы сквозь грязные стекла кабины видеть свой «мерседес» на стоянке. Это неизменно успокаивало его, словно машина была последним надежным приютом, возможностью бегства.

Ехать. Появляться. Исчезать. Иногда он вдруг менял маршрут, потому что возникала новая идея. Неожиданно наведывался к клиентам или поставщикам или появлялся в одном из филиалов и подстегивал своей беспокойной деловитостью поредевший персонал. Он во все вмешивался, критиковал расстановку товаров на полках, заново оформлял витрины, одни цены повышал, другие снижал, осматривал и переустраивал склады, организовывал распродажи, названивал по телефону, а после закрытия магазина еще раз в одиночку обходил полупустые склады, точно мог при этом составить себе иное, более выгодное мнение.

Приехав в Мюнхен, он сразу порвал с Катрин. Встретился с нею в маленьком кафе в центре и коротко объяснил, что дела его обстоят более чем скверно и содержать ее теперь ему не по средствам. Он думал, что кончить все таким образом будет честно и справедливо, и был изумлен тем, как отнеслась к этому Катрин. Она побледнела (даже сквозь грим было заметно) и, с трудом подавляя дрожь, воскликнула:

— И ты можешь вот так меня бросить?!

— Извини, я же не но своей воле, — смущенно сказал он.

— Удираешь тайком, ни секунды не задумываясь, каково будет мне и что я должна теперь делать! Опять идти на поклон к Дорис и Отлю. Представляешь, чего это мне стоит? О, я всех вас ненавижу!

Фогтман с изумлением уставился на Катрин. Он считал жертвой одного себя, а поэтому и волнение Катрин, и ее испуг привели его в замешательство. Разве женщине такого склада — легкомысленной, элегантной, ироничной — пристало жаловаться ни судьбу?

— Мне очень жаль, — сказал он, — но у меня на шее четыре миллиона долгу. Я понятия не имею, как выпутаться из этой истории.

— Господи боже мой, да как же это вышло?

Он рассказал об Урбане и Оттере, о своем увольнении, которое еще обострило ситуацию, и ему почудилось, будто Катрин прямо на глазах начинает в нем сомневаться.

— Мне хочется рюмочку коньяку, — попросила она.

Выпив коньяк, она немного успокоилась. И вдруг из глубины собственной прострации Фогтман услыхал, что говорит она уже о том, как все будет после их разлуки.

— Давай о себе знать, — сказала она. — И хоть изредка вспоминай меня, ладно?