Победителю достанется все

— Я? В Канаде был. Дела-то идут.

Как неправдоподобно все это теперь звучит. В ушах у него стоял крик: все эти международные операции либо несбыточные прожекты, либо откровенное надувательство! Теперь он знал, что банки не питают к Оттеру доверия. Но то же самое можно сказать о многих финансовых маклерах, которые обделывают свои делишки на «сером» полуофициальном рынке ссудного капитала, и так или иначе он должен располагать кой-какими банковскими связями. Ему, Фогтману, Оттер их открыть не пожелал. Наверное, это где-нибудь в Швейцарии. Ключом же к личности Оттера была, видимо, жена. Фогтман осторожно навел справки и выяснил, что она будто бы старше его лет на пятнадцать и очень богата, но имущество у супругов раздельное. Ни один из тех, кому необходимо получить с Оттера деньги, к состоянию его жены подступиться не может. И самому Оттеру на его аферы денег она явно не дает, зато вилла ее в Кёнигштайне, в Таунусе, служит ему убежищем.

У Фогтманов в семье было не так. Элизабет всегда отличалась безразличием к деньгам и имуществу, лишь к вилле и парку она питала сентиментальную привязанность. И отступать ему нельзя прежде всего ради Элизабет. Она слепо доверяла ему как управляющему. А значит, недопустимо, чтобы по его вине она потеряла свое состояние.

Его вдруг обуяло великодушие. Речь шла не о том, что ждет его самого, — бороться надо за ее будущее. Собственное будущее уже не столь и важно. За наследством он не охотился никогда, и если Элизабет даже разочаровалась в своей семейной жизни, то хотя бы в этом надо оправдать ее надежды. Да, за это стоит побороться, еще как стоит! Не исключено, что новые сообщения можно принять на веру. В Заире все как будто бы утряслось.

Странная это была война. Она затянулась на долгие недели, рассыпалась на мелкие стычки, в которых почти не было ни убитых, ни раненых, будто обе стороны при виде противника палили в воздух, чтоб под треск автоматов отступить. Мало-помалу правительственные войска, ударную силу которых составляли марокканские десантники, продвигались все дальше вперед, не выиграв ни единого крупного боя, ни тем паче сражения. Враг лишь рассредоточивался, отходил по всей линии фронта за пределы страны. До сих пор его присутствие вроде как отвлекало от всего прочего, и теперь внезапно обнажилась чудовищная разруха. Хотя последний солдат противника был изгнан из провинции Шаба в конце мая, во всех банках, каким Фогтман предлагал свои заирские векселя, он встречал лишь отказ и недоверие.

Вернувшись из такой рекогносцировочной поездки в Швейцарию, он нашел в папке с почтой заказное письмо из Цюриха. Один из тамошних банков уведомлял его, что киншасский банк-трассант вернул вексель на четыреста тысяч марок, гарантированный его передаточной надписью. Поскольку предъявитель, господин Оттер из Франкфурта, неплатежеспособен, то ему, жиранту, предлагается в двухнедельный срок внести указанную сумму. Попутно банк сообщил, что ждет возврата из Киншасы еще двух аналогичных векселей с его индоссаментом, на четыреста тысяч каждый.

Удивило Фогтмана только одно — как спокойно он отнесся к письму: вот, мол, и хорошо, что оно пришло и ни ждать, ни надеяться больше не нужно.

13. Изгой

Большой вишневый «опель» въехал на стоянку у патберговской фабрики и затормозил чуть в стороне от административного здания, где еще было свободное место. Водитель — мужчина грузный, неповоротливый — высунул ногу, нащупал асфальт. Одной рукой он вцепился в дверцу, оперся на нее и неуклюже вывалился наружу. Видимо, его донимала боль в пояснице. Это было заметно и по тому, с каким трудом он нагнулся и взял с заднего сиденья черный «дипломат». Все здесь его знали. Он издавна консультировал фирму по налоговым вопросам и дружил с шефом. В последнее время его видели в фирме чуть ли не каждый день. Неестественно прямой, будто затянутый в корсет, он зашагал к входу. Человек он был явно нездоровый, из тех, кто, поднявшись на несколько ступенек, уже мучится одышкой. Оплывшее, полнокровное лицо гипертоника блестело от недавнего бритья. Тонкогубый рот выдавал натуру чувствительную и злопамятную. Этого человека следовало остерегаться, хотя он неизменно старался поддерживать со всеми добрые отношения.

Усаживаясь и кладя на стол свой черный «дипломат», Лотар как будто бы прочел на лице Ульриха, что тот догадывается о предстоящем. У них всегда было что обсудить — удивительно ли, что он воспользовался кратким наездом Ульриха и приехал на фабрику повидать его? В подсознании, однако же, свои системы сигнализации, незримые трепещущие нити, которые прочно связывают людей, если они давно знакомы и поневоле доверяют друг другу больше, чем надо. Ульрих, вероятно, заметил некоторую обстоятельность, что-то медлительное, робкое, какие-то внутренние приготовления и прямо-таки физический ужас перед роковой фразой, которую он, Лотар, сейчас произнесет и которая существует пока в различных вариантах: по поручению Элизабет сообщаю, что ты уволен. От имени Элизабет вручаю тебе извещение об увольнении. Мне поручено уведомить тебя, что с этой минуты ты освобожден от обязанностей управляющего.

Он так до сих пор и не решил, что именно скажет, только спина опять заныла, а ведь буквально час назад принял сеанс массажа, чтобы во всеоружии встретить «очную ставку». Он отнюдь не торжествовал победу, как может кое-кто подумать. Ситуация была безысходная, похоже, издавна предопределенная для них обоих, и они крепко в ней завязли — он, Лотар, заранее зная, чем кончится дело (хотя преимущество это более чем сомнительно), а Ульрих в ожидании, с дежурной улыбкой, которая была лишь маской. И вот теперь он должен что-нибудь сказать, чтобы выпутаться из этого положения. Теперь его черед, ему слово.

Испугавшись собственного сиплого голоса, который говорил, вернее уже сказал: «Я к тебе по серьезному вопросу», он теребил замок «дипломата», чтоб для успокоения совести достать документы, а в душе весь скорчился под взглядом Ульриха, сник от его короткого «ага», знаменовавшего то ли понимание, то ли презрение, словом, какую-то старую, извечную неприязнь, против которой ему нечего возразить, потому что теперь — Лотар чувствовал — неприязнь эта вполне оправданна.

— У меня поручение от Элизабет, — вновь начал он. — Она уполномочила меня сообщить, что, но моему совету, отстраняет тебя от обязанностей управляющего фабриками, ибо твое безответственное, хищническое руководство поставило фирму на грань разорения. Вот нотариально заверенный приказ об увольнении за подписью Элизабет. А это выданная мне доверенность на временное руководство фирмой впредь до назначения нового управляющего.

Только теперь, когда он подвинул Ульриху через стол бумаги, их взгляды скрестились. В них не было ненависти, лишь явственно читалось, что теперь они враги, причем в глазах Ульриха эта новая убежденность еще не вполне отделилась от изумления. Все уже прояснилось и отмене не подлежит, но осознание еще не пришло.

— Поздравляю, — сказал Ульрих, — ты, по-моему, долго этого добивался.

— Я счел своим долгом проинформировать Элизабет о результатах финансовой ревизии.

— Замечательно! А вот со мной ты не говорил. Или я запамятовал? — Фогтман встал и отошел к окну, потом со злой усмешкой вернулся к столу. — Ты дал моей жене дурной совет. Если вы теперь разорвете фирму на куски, все развалится. Как, по-вашему, отреагируют банки? А клиентура? Кстати, ты от этого ничего не выиграешь. — Он щелкнул пальцами у Лотара перед глазами. — Ни вот столько!

Он опять отошел к окну, посмотрел во двор. И опять его лицо изменилось, когда он обернулся и шагнул обратно к столу. В нем была какая-то судорожная принужденность, точно он едва сдерживает хохот. А может, и крик.

— Ишь чего захотел, мерзавец паршивый! Голова вскружилась, что ли? — Он весь подался вперед и заорал: — Еще в Мюнхене ты обманул меня своей ревизией! Это тебе я всем обязан! Это ты заманил меня в ловушку!

— Неправда! — возмутился Лотар. И тихо, вполголоса, добавил: — Честное слово, это плод твоего воображения.

Он умолк, глядя Ульриху в глаза, которые пристально смотрели не него, будто он — загадочное чудовище, урод, выставленный на всеобщее обозрение, что-то мерзкое, к чему и прикоснуться-то противно, и тотчас им овладело гадливое ощущение — да, он безобразен, кривобок, и лицо у него красное, одутловатое, — но это ощущение постепенно (он чувствовал) оборачивалось силой, перед которой не устоит никто. Ладно, по-твоему, я свинья, думал Лотар. Так ударь меня! Ударь! Мне безразлично! Я тут ничего не выиграю. Ни вот столько. Я вообще никогда ничего не выигрываю. Ну, ударь! Мне это нужно. A-а, вот видишь, тебе этого не понять. Ты тоже конченый человек.