Под знаком ЗАЖИGАЛКИ

Выйти на балкон с горячим стаканом глинтвейна, окинуть взглядом внизу нескончаемый поток машин на Коломяжском проспекте, продирающихся через застывшие от озноба «пробки», почувствовать холод бессмысленной суеты, передёрнуть плечами от проникшей внутрь тебя не прохлады, нет, – морозного безразличия осени, усмехнуться и отпить глоток горячей живительной влаги, вкачнувшей в тебя заряд жизненной энергии, зная, что через минуту, ты вернёшься в теплый дом… К теплу и любви…

Лена сделала ещё глоток глинтвейна. Очередная горячая волна приятно растеклась по телу. Стало хорошо. «Какой интересный мужчина…», – вернувшиеся такие же тёплые мысли приятно обняли её. Вспомнилось их первое свидание в музее, прогулка по Невскому проспекту. На душе было уютно и хорошо. Его бархатный твёрдый голос вновь зазвучал к неё в голове:

«Лена, Вы были в Строгановском дворце? Я к своему стыду – нет. Блестящая атмосфера, изысканный стиль и невероятная энергетика ушедшей эпохи. Там обязательно нам нужно побывать».

Такие мужчины встречаются нечасто. Она повернула голову:

– Чубайс Анатольевич! А вы что думаете на этот счёт?

Чубайс Анатольевич неслышно вздохнул, с жалостью посмотрел на неё взглядом, которым обычно смотрят на людей, которым бог не дал ни ума, ни красоты, ни внутреннего содержания, но которых не бросишь в силу своей врождённой порядочности и необходимости заботиться о близких тебе, но таких «недалёких индивидах», с которыми тебя свела жизнь и которым без тебя не выжить в этом жестоком мире.

Чубайс Анатольевич или, – как фамильярно, по его мнению, звала его Лена – «Чуба» был здоровенный огненно-рыжий котяра. Полное отсутствие намёка хоть на какую-то породу компенсировалось той редкой симпатяшностью и милотой, на которую ведутся все кошатницы. Лена потеряла голову от этого красавца, ещё когда он был маленьким шаловливым котёнком. Чубайс знал, что эта женщина стала жертвой его невообразимой харизмы, и полностью использовал её в своих корыстных целях. На рынке она покупала ему говяжью вырезку. Радужную речную форель он не любил, поэтому она брала филе сёмги на двоих, причём хвост предназначался не ему. Специальную ветеринарную диету «Пурины Проплан» он категорически отвергал, ей приходилось тратить немало усилий чтобы уговорить его поесть этих вкусняшек. Иногда он снисходительно улыбался этой простушке и откушивал немного «Пурины». Лена была счастлива. Мужчины должны иногда баловать своих женщин.

Когда Чубайс был недоволен поведением Лены, он при первой же возможности выскакивал через приоткрытую входную дверь, в два прыжка пролетал лестничный пролёт наверх, останавливался и ждал, когда Лена выскочит за ним. Весь его недовольный взгляд, устремлённый на Лену, говорил: «Извини, но я ухожу, мне надоело, что ты выбрасываешь дохлых мышей и воробьёв, которых я ловлю и приношу тебе в постель, ещё теплых, прямо к утреннему кофе! Я терпеть не могу, что кричишь на меня, когда я, охраняя тебя, рискуя жизнью по ночам, дерусь с шуршащим целлофановым чудовищем! Что ты повадилась воровать мои какашки из лотка! И, наконец, я видел, что ты иногда гладишь чужих котов! Так дальше продолжаться не может! Мы должны расстаться!»

Лишь после того, как она его поймает, прижмёт поближе к сердцу, и сама ему что-то сладко замурлыкает, он её прощал. На самом деле, он тоже её любил, но, как главный мужчина в доме, он знал, что женщин нужно держать в строгости и не показывать им своих чувств без особой надобности…

***

Разноцветное оранжево-жёлтое неистовство листвы в Елагином парке казалось ненастоящим. Будто огромный великан плеснул из гигантского ведра желтой краской на усталые деревья. Но плеснул не совсем точно, часть попала на растрёпанную дождями траву. Пришлось брать второе ведро, оно оказалось с оранжевой краской. Опять великан был неточен. Часть листвы на деревьях осталось незакрашенной, и много краски оказалось пролито на обшарпанную непогодой землю, мгновенно окрасив смятые листочки. Осталось у него несколько маленьких ведёрок с красной и зелёной красками. Пришлось ему кисточкой точечно устранять свою неловкость, завершая отдельными красными и зелёными штрихами свой воссозданный по памяти пейзаж. Он ему так понравился, что решил не использовать своё последнее ведро с коричневой краской, а приберечь его на пару недель…

Волшебный Вальс №2 Шостаковича, льющийся из динамиков, висящих где-то высоко на деревьях, уже закружил с твоей душой на «раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три» и она, счастливая, летела в танце, не чувствуя осенней хандры, забыв проблемы будней, общение с неприятными людьми и злые взгляды.

Внезапное дуновение ветерка с Финского залива, крикнувшего: «Танцуют все!», – и мгновенно желтые и красные пары листьев сорвались с деревьев и закружились друг с другом над прудом – «раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три» – подлетая и опускаясь, разбегаясь и снова устремляясь друг к другу. Зелёные листочки трепетали от страсти на деревьях, но не решались к ним присоединиться.

Два белых лебедя, чуть склонивших от стеснения свои прекрасные головы, вели этот танец. Серые утки жались в конце пруда, ожидая приглашения кавалеров, занятых в самые красивые моменты жизни, как и все мужчины, едой.

Ободзинский бежал по-утреннему ещё не проснувшемуся парку, вдыхая полной грудью густой и сочный воздух леса, наслаждаясь великолепием природы, приветливо улыбавшейся ему.

– Доброе утро! – донеслось спереди.

Незнакомый жилистый старичок в старой потерявшей цвет ветровке, в тёмно-синих «трениках» и серой шапочке, бегущий навстречу, приветственно поднял руку.

– Доброе утро! – Ободзинский, не останавливаясь, улыбнулся в ответ.

Он любил прибегать на пробежку в субботу пораньше, когда ещё не полностью рассвело, если, конечно, накануне весёлый вечер пятницы не переходил в ночь. Но такие «сабантуи» он устраивал себе редко. Если прибежать в парк пораньше, то в качестве бонуса ты получал особую утреннюю энергетику парка. Казалось, Его Величество Природа, ночевавшая здесь, встречает радостно твой приход и благословляет твой новый день. И люди в это время здесь совсем другие. Ты обязательно услышишь от бегущих незнакомых тебе людей: «Доброе утро!», приветливый взмах руки и получишь улыбку – не дежурную гримасу как в банке или на кассе «Пятерочки», а искреннюю улыбку. Для тебя лично!

Карета начинает превращаться в тыкву после девятого удара часов. Волшебство растворяется в воздухе. Воздух по-прежнему свеж, ты заряжен, и настроение отличное, но что-то безвозвратно исчезает. Может, это музыка из динамиков уже не та. Может, это лебеди уплыли в свой домик. Может, старый приятель – столетний дуб, мимо которого ты бегаешь уже четыре года, который приветливо улыбался тебе, забегающему в парк, теперь на третьем круге тебя не замечает. Что точно «другое» – это люди. После девяти утра, никто больше не здоровается. Люди бегут по парку куда-то, словно по своим делам, целеустремлённо, в наушниках, ничего и никого не замечая. Даже, если ты поздороваешься навстречу бегущему – тебе никто не ответит. Тебя просто не услышат. Тебя просто не заметят. Тебя для них просто не существует.

В начале второго круга у Ободзинского по плану начинались «ускорения». Он давно практиковал интервальный бег, то есть на определённых отрезках дистанции он внезапно «ломал» темп бега и ускорялся, потом вновь продолжал бежать в рабочем темпе. Самое трудное было на третьем круге, когда силы были на исходе и ты с трудом поддерживаешь рабочий темп, а впереди ещё пять ускорений. Пробежав мимо теннисного клуба, из-под крытого тента которого были слышны глухие удары ракеткой, он вышел на прямую своего очередного ускорения.

«Марш!» – скомандовал он себе и рванул двухсотметровку. Через двести метров с колотящимся сердцем, широко открытым ртом, тяжелыми ногами, задыхаясь, он сбросил темп до «рабочего». Ноги отказывались бежать, сердце выскакивало из груди. Теперь самое главное, не перейти на шаг! «Бежать! Бегом!» –захрипел, задыхаясь, он себе. «Раз! Два!» – вдох. «Три!» – выдох. Самое главное – ритмично дышать, дышать… Через двести метров бежать стало чуть легче. Ещё через триста метров темп выровнялся. Готовимся к следующему ускорению. Бежим, отдыхаем… «Марш!» – новое ускорение. Держим, держим темп! Ещё сто метров! Ещё пятьдесят! Вон – до того дерева! Сброс темпа.