Подснежник

Мадам Кристи, как показалось лежащему, ужасно обрадовалась и, лукаво улыбнувшись, предложила:

— Давайте-ка сначала я приведу вас в порядок.

— Да, конечно. — Мужчине не терпелось услышать и увидеть музыканта, так что он безропотно поручил себя заботам мадам Кристи.

Помогая ему умыться и расчесаться, женщина проговорила:

— Это необыкновенный человек, господин Дьюар. Я его сейчас пришлю к вам.

— Хорошо, хорошо…

Женщина вышла из комнаты. Ален потёр лоб и задумался над тем, кем этот музыкант приходится мадам Кристи. Любовником? На лестнице послышались шаги, и ручка двери повернулась. Дьюар ожидал, что сейчас на пороге появится маленький толстенький краснощёкий старичок лет семидесяти — именно так Ален себе и представлял знакомого мадам Кристи. Но его ждало… нет, не жестокое разочарование, как принято говорить, а совсем наоборот — приятная неожиданность. Дверь распахнулась, и Ален, увидев вошедшего, широко раскрыл глаза от удивления и даже дышать перестал от восторга.

Вошедший оказался юношей лет восемнадцати или меньше того. Он был небольшого роста, скорее миниатюрен как девушка: так же строен и даже хрупок, с такой же нежной кожей. У него было очень бледное лицо и длинные белокурые волосы, небрежно завитые и рассыпанные по плечам в живописном беспорядке. Губы его были почти прозрачны. Единственное, что выделялось среди этих перламутровых тонов, — большие тёмные глаза, обрамлённые длинными ресницами. Такие тёмные, что даже зрачков в них нельзя было различить. Они контрастировали с белым цветом, и этот контраст делал лицо юноши необыкновенно красивым и загадочным. Одет музыкант был в элегантный белый костюм. На руках, держащих цилиндр и трость, были перчатки. Вся его фигура, вычерчивающаяся в проёме двери, казалась невесомой, почти миражом.

Юноша, слегка наклонив голову набок, пристально смотрел на Дьюара. Тому вдруг стало не по себе от этого взгляда. Он опомнился от впечатления, произведённого на него красотой вошедшего, и, кашлянув, произнёс (голос, однако, его не слушался и дрожал от непонятного волнения):

— Так вы и есть тот музыкант, который играл сегодня утром?

Юноша поклонился и, прикрыв за собой дверь, приблизился к постели Алена. В голосе его звучало смущение:

— Да, господин Дьюар. И простите, если этим вам помешал…

— Ну что вы! — воскликнул Ален, протягивая ему руку.

Юноша сдёрнул перчатку и вложил свою ладонь в его. Дьюар вздрогнул от этого прикосновения. Он почувствовал энергию, текущую по длинным чувственным пальцам, и понял, что перед ним человек, несмотря на внешнюю хрупкость, сильный духом, и что этому юноше, который слегка улыбался глазами, но не губами, суждено сыграть важную роль в его жизни. Это была симпатия, но явно выходящая за рамки дружеских чувств — судьба?

— Я хотел бы, чтобы вы сыграли мне, — сказал наконец Дьюар, отводя восторженный взгляд от этого молодого красивого лица, но не выпуская тонкой руки. — Простите… как, вы сказали, вас зовут?

Юноша осторожно высвободил пальцы и, невесомо улыбнувшись, возразил:

— Я вам этого ещё не говорил, господин Дьюар. Моё имя Селестен Труавиль.

Его имя прозвучало музыкально. Ален в упоении повторил его и воскликнул:

— Какое удивительное имя! Среди моих знакомых никого нет с таким именем.

— Не сомневаюсь. — Селестен отчего-то стал серьёзным и внимательно и почти грустно посмотрел на него. — Это редкое имя, в самом деле. И если бы мне предоставили выбирать самому, то я бы взял другое.

— А по-моему, имя вам подходит. Оно отражает вашу красоту, господин Труавиль. — Дьюар густо покраснел, поскольку понял, что сказал комплимент, годный скорее для девушки.

Видно было, что юноша смутился. На щеках его заиграл лёгкий румянец.

— Красота — относительное понятие, господин Дьюар, и каждый склонен видеть её в других, не замечая в самом себе.

Ален удивился его рассудительности: для своего возраста этот юноша был слишком серьёзен и этим сразу же очаровал и покорил Дьюара. Он, раскрыв рот, какое-то время смотрел на Селестена, не находя слов, а потом пожал плечами и произнёс без всякой связи с предыдущим разговором:

— Сыграйте мне ещё раз, господин Труавиль. Но только скажите сначала, ради Бога, что именно вы играли?

Юноша небрежно бросил перчатки на стул, сверху накрыл их цилиндром и поставил трость возле стула. Дьюар уже обожал его. Он чувствовал сердцем, что этот человек будет ему другом, и настоящим, а может, даже больше. Он обежал его тонкую фигуру глазами и вопросительно кивнул, подняв подбородок вверх.

— Это была «Лунная соната», она лучше всего удаётся, — сказал Труавиль, садясь на вращающийся табурет и открывая крышку фортепьяно. — Может быть, потому что я ею околдован? Что бы я ни играл, я постоянно возвращаюсь к ней. Странно, правда?

— Да не томите же меня! — взмолился Ален, приподнявшись на локтях. — Сыграйте мне. Сквозь двери она почти не достигла моих ушей.

Селестен наклонил голову и повернулся на пол-оборота к Дьюару:

— Это не главное. Важно, что она достигла вашего сердца, ведь вы так желаете её услышать. Поверьте мне, господин Дьюар, музыка играется вовсе не для ушей. Слушать можно и шум ветра. Но только музыка благотворно влияет на человеческую душу. Она будит её, тревожит, волнует, но вместе с тем — успокаивает и утешает…

Юноша настолько верно описал состояние Алена, что тот уставился на него, точно увидел в нём нечто совершенно мистическое.

— Вы прочли мою душу, словно она раскрытой книгой была в ваших руках! — изумлённо воскликнул мужчина. — Как точно вы определили мои чувства! Вы наверняка знаете людей лучше, чем они знают самих себя!

— Увы, — со вздохом сказал Труавиль, — это так. Но я предпочёл бы не знать ничего, если бы это было возможно. А люди, я хотел бы, чтобы знали себя лучше, чем других. Но в этом-то вся соль: люди полагают, что важнее знать о других, чем о себе, и в этом их проблема. Я не понимаю: к чему лезть в потёмки чужой души, если в своей — полнейшие сумерки?

— Да вы настоящий философ! — с ещё большим изумлением и обожанием воскликнул Дьюар, снова опускаясь на подушки.

— Не восторгайтесь мной, — покачал головой Селестен. — Если вы присмотритесь, то поймёте, что в моих словах больше горечи, чем повода к восторгу.

— Правда горька, — заметил Ален.

Юноша пробежался по клавишам, чтобы размять пальцы, и, искоса взглянув на хозяина дома, проронил:

— Правда не горька. Она горька тем, кому она не по душе. Или тем, кто её боится. Но грань между истиной и вымыслом так тонка и так прозрачна, что её порою и не замечаешь. Вот ложь претит всем: она сладка в ушах, но в сердце горька как миндаль.

— Вы хотите сказать, что ваши слова — ложь? — Ален не был силён в софистике.

— Вы хотите сказать, что они огорчают ваше сердце? — вопросом на вопрос ответил юноша, рассмеявшись. — Если так, они ложны и фальшивы. Если же нет, к чему вам запутываться в казуистических сетях? Послушайте лучше сонату и подсластите своё сердце.

Труавиль взял первый аккорд, и Ален понял, что с этим аккордом музыкант забрал и его душу, и сердце, и мысли. Музыка обрушилась на Дьюара как девятый вал на моряков и закрутила его в нотном водовороте. Ален почувствовал необыкновенный прилив сил, и его депрессия развеялась. Он потерялся в этой сонате! Если бы его сейчас попросили описать чувства, которые он испытывал, он бы не смог этого сделать. Это было неописуемо прекрасно.