Подснежник

Брови его слетелись к переносице, но он ничем не выказал смущения или недовольства. Бледность вот только ещё больше усилилась, но румянец не появился.

— А что вас сюда привело в этот час? Не вы ли сами сказали мне, что… — начал Ален.

Труавиль перебил его, но без раздражения:

— …что время нужно регламентировать? Я помню. Но у меня к вам вопрос. Вас не затруднит на него ответить?

— Спрашивайте.

— Вы действительно считаете, что я жестокий? — Тёмные глаза Селестена ввинтились в лицо Дьюара.

Тот покраснел:

— Мадам Кристи не умеет держать язык за зубами!

— Вы действительно так считаете?

Дьюар промолчал, опустил глаза.

— Ну же! — Труавиль подался вперёд. — Если вы так считаете, скажите же это. Я вас слушаю. Я жесток?

— Кое в чём да.

— В чём же? — Юноша слегка улыбнулся. — Обвинил вас в том, что вы потеряли веру? Простите меня, если я был прямолинеен. Иногда люди путают искренность с жестокостью, но поверьте мне: я всего лишь хочу вам помочь.

— Всего лишь утешить, — мрачно возразил больной. — Даже врачи не смогли мне помочь. А вы не врач, Селестен.

— Не врач. Но, может, смогу сделать то, что им не удалось. — Труавиль опустился на колени возле кровати.

— Что вы делаете? — изумился Дьюар.

Селестен сложил руки, словно хотел помолиться:

— Вы помните Псалом 24? «Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь вовек…» Верьте, Ален, верьте! Ничего не свершится без воли Его, поскольку мир Ему принадлежит. Вы только не думайте, я вам проповедь читать не собираюсь. Но если бы только вы мне поверили! Впрочем, если вам угодно доказательств… вы убедитесь, что я прав. Прямо сейчас.

— О чём вы? — по-прежнему недоумевал Дьюар.

Селестен загнул покрывало, открыв ноги больного, непослушные и мёртвые, и слегка коснулся рукой его колен — одними лишь кончиками пальцев.

Ален вздрогнул, потому что почувствовал, как его ноги пронзила ужасная боль. Боль! После трёх лет полнейшего бесчувствия! Эта электрическая волна прокатилась по всему его позвоночнику, развернулась и покатилась обратно. Дойдя до колен, где лежала рука юноши, боль исчезла, и вновь наступило полнейшее бесчувствие.

— Как? — сорвалось с побледневших губ больного.

— Я думаю, — сказал Селестен, — может быть, массаж поможет восстановить циркуляцию крови… и вернёт вам если не способность двигаться, то, по крайней мере, хоть частичную чувствительность. А там…

— Так вы из тех новых врачей, что стараются лечить без лекарств и скальпеля? — предположил Дьюар.

Труавиль проигнорировал и этот вопрос, сосредоточенно глядя на свои руки (молился?). Ален, решивший подождать, пока тот сам с ним заговорит, лежал тихонько и наблюдал за юношей. А Селестен вдруг преобразился. Свет от свечи падал косой полосой на его лицо, и в глазах его отражалось по маленькой свечке. В нём было именно то, чего никак не мог нарисовать Ален, — одухотворённость. Завершив молитву, юноша снова превратился в обыкновенного человека. О, коварное освещение!

Он, не вставая с колен, повернулся к больному и сказал:

— Попробовать можно. Вам это ничего не будет стоить.

— Это верно, — согласился Ален. — Только сначала скажите: как вам это удалось?

— Что удалось?

— Я почувствовал ваши руки… как?!

Труавиль лишь пожал плечами и приступил к массажу:

— Никак. Значит, дела не так уж и плохи и есть надежда.

— Чтобы это оказалось правдой, я бы ничего на свете не пожалел! — тихо прошептал Дьюар, чувствуя, что какой-то комок появился в горле.

— Ну! — ободряюще сказал Селестен. — Посмотрим. Ничего не чувствуете?

— Ничего. Может, это мне показалось, что я что-то почувствовал? — упавшим голосом сказал больной. — И я никогда…

— Никогда не сдавайся, гласит пословица. На первый раз достаточно. — Юноша подправил одеяло, и из складок вылетела на пол тетрадь, а из неё выпал листок с рисунком. — А это что? — Он поднял обе вещи.

— Да так… — смущённо пробормотал Дьюар.

Труавиль изучал рисунок и надпись к нему не менее трёх минут, потом вернул его Алену и слегка улыбнулся глазами:

— Вы неплохо рисуете, Ален.

Мужчина пробормотал что-то в своё оправдание, выхватил листок из его рук. Но, взглянув на набросок, он готов был поклясться, что это не его рисунок: нарисованный Селестен, казалось, мог в любой момент ожить, в нём появилось то, что Ален тщетно пытался изобразить, — та самая душа, которой прежде не было.

«Он преображает всё, к чему прикасается!» — с восхищением подумал Ален.

Селестен встал с колен.

— Уже уходите? — испуганно воскликнул мужчина. — Останьтесь ещё хоть на пару минут!

— Хорошо, — снисходительно согласился Труавиль, садясь на край кровати, — хотя мне уже пора.

— Куда?

— Спать. Да и вам тоже. Уже весьма поздний час.

— Ещё только пару минут. Мне бы хотелось о вас что-нибудь узнать. Откуда вы? Сколько вам лет?

— Если бы я вас попросил кое о чём, вы бы пообещали мне, что непременно это сделаете? — спросил юноша после минутного молчания.

— Конечно, Селестен.

— Так сделайте это, — тон его был настойчив.

— Ну хорошо. Обещаю, что сделаю всё, что бы вы ни попросили, — удивлённо ответил Ален.

— В таком случае, — немедленно сказал Труавиль, — я прошу вас никогда не спрашивать меня о том, кто я или откуда… и обо всём, что меня касается.

— Но, Селестен! — воскликнул Дьюар.

— Помните, вы пообещали, — непреклонно сказал музыкант. — Я вам, может, и расскажу что-нибудь, если сочту это нужным. Но сами — никогда. Вы обещаете?

— Хорошо, — неохотно согласился мужчина. — Но это нечестно.

— Не сердитесь, Ален, вам это не идёт, — рассмеялся Труавиль. — К тому же, вы можете спрашивать меня обо всём другом. Это плюс, верно?

— Я вас понял: вы хотите остаться «человеком-загадкой», так? Ну что же, пусть так и будет. Только не слишком радуйтесь! Может, мне всё-таки удастся самому вас разгадать. Этого ведь вы мне запретить не можете?

— Если вы сможете, я буду только рад за вас, — вполне серьёзно ответил юноша. — А теперь я пойду. И без возражений.

Он встал, взял со столика догорающую свечу и пошёл к двери.

— Но завтра вы ведь придёте, Селестен?

Юноша полуобернулся на пороге:

— Утром, как я и обещал. Спокойной ночи, Ален! — И он вышел, прикрыв за собой дверь.