Подснежник
Шрифт:
— Спокойной ночи, Селестен, — проговорил ему вслед Дьюар и прислушался к его лёгким удаляющимся шагам. Таким же лёгким, как дуновение ветра.
Он думал, что впереди его ждёт бессонная ночь, но совершенно неожиданно для самого себя быстро уснул, не успев даже это осознать. И ему снова привиделся прежний сон, только на этот раз он был ясен и ярок, точно всё происходило на самом деле.
Первобытный хаос тьмы, в который погрузился Ален, когда заснул, скоро рассеялся в миллион сверкающих звёзд, которые не замедлили рассыпаться прямо на кровать к мужчине. А он лежал посреди этого звёздного пространства, растерянно озираясь, не понимая, где он и куда делась его комната.
Один из цветов вдруг заискрился и начал расти с фантастической быстротой. Ален следил за ним с удивлением и лёгким испугом и поразился ещё больше, когда подснежник превратился в белое, сверкающее восхитительными лаковыми боками фортепьяно, точно такое же, как в его спальне. Хотя, нужно признаться, выглядело оно несколько иначе и казалось миражом, какой несчастные, погибающие от жажды, видят в пустынях.
Потом высоко-высоко вверху сверкнула одноглазая точка метеорита, который, оставляя за собою развевающийся хвост ослепительного света, ринулся вниз. Соприкоснувшись с невидимой поверхностью Земли, метеорит вспыхнул и взорвался снопом электрических искр, разлетевшихся во все стороны. Из этого света в сторону Алена шагнула прозрачная, переливающаяся ртутью фигура, в которой Дьюар теперь безошибочно узнал Селестена.
Юноша лучезарно улыбнулся глазами, хотя его губы оставались недвижимы, сел за фортепьяно и заиграл уже известную мелодию. Белый плащ развевался за его спиной, и создавалось впечатление, что это вздымаются два крыла — наподобие ангельских. И от них, как и от всей фигуры Труавиля, исходил дивный неземной свет, от которого на Алена веяло теплом и предчувствием чего-то хорошего.
Взяв последний аккорд, юноша поднялся и поплыл — именно поплыл, а не пошёл! — не касаясь ногами земли, просто подлетел к кровати Дьюара и протянул ему руку, не говоря ни слова, но Алену почудилось: «Идём!»
Дьюар, почти загипнотизированный его тёмным взглядом, почти ослеплённый исходящим от него светом, протянул руку и вложил свою влажную трясущуюся кисть в длинную узкую ладонь юноши. И — о чудо! — Селестен потянул его за собой, и Ален смог встать, снова почувствовав своё тело. Он рассмеялся и бросился обнимать Труавиля, расцеловав его в обе щёки.
Селестен отстранил его, слабо улыбнулся и стал удаляться, быстро и неизбежно. Ален пытался его остановить, догнать, но не мог сдвинуться с места. И всё, что оставалось ему, здоровому, но бесконечно одинокому, — это стоять и простирать руки к уже почти незаметной на звёздном фоне точке. Простирать, простирать, простирать…
========== Глава 4 ==========
Даже не открывая глаз, Ален ощутил, что комната залита солнечным светом. Он чувствовал себя намного лучше, чем в прежние утра. Это не было ни верой, ни надеждой, ни даже предчувствием — просто кровь его текла по венам немного быстрее обычного, и в голове кружились ласточками разные мысли, и ритм сердца был сбивчив, и всё казалось странным и необычным.
Насколько Дьюар помнил, нечто подобное с ним уже происходило, но лишь однажды в его жизни. Это было ещё в ранней юности. Тогда мужчина — ещё совсем мальчик! — влюбился в одну прекрасную девушку.
«Странно, — подумал Ален, — я так давно об этом не вспоминал, что почти забыл…, но то, что я чувствую сейчас, так похоже на… романтическое увлечение».
Мужчина живо вспомнил тот год. Это было весной, когда вокруг ручьи и подснежники. А осенью всё закончилось: она вышла замуж за какого-то старика, кажется отставного
генерала, с кучей наград и франков. А была ли любовь?Только сейчас речь не об этом, а о том, что происходило с Дьюаром в данный момент. Больной называл это романтическим увлечением, но он сам себе не смел признаться в том, что, похоже, по-настоящему влюбился. Может, это оттого что Труавиль слишком походил на девушку? Или это было сторге? В этом ещё предстояло разобраться, но то, что Селестен ему небезразличен, было несомненно.
Мужчина открыл глаза и по обыкновению посмотрел на окно. Между двумя полосами штор проглядывало небо, бледно-синее, как блюдечко из фарфорового сервиза, что пылился где-то в столовой с тех пор, как Ален остался один.
«Интересно, в силах ли теперешнее солнце растопить снег?» — думал Ален, считая минуты и ожидая мадам Кристи с завтраком.
Дверь распахнулась, впустив… нет, не домоправительницу, а Селестена. Увидев, что Ален смотрит на него с явным удивлением, юноша слегка улыбнулся и сказал:
— Вы, я вижу, уже проснулись. Доброе утро!
— Доброе утро, — растерянно ответил Дьюар, наблюдая, как музыкант ставит на стол крытый поднос с завтраком, раздёргивает шторы…
Сейчас, весь залитый солнцем, он казался божеством, сверкающим и волнующим.
— А где же мадам Кристи? — спросил Дьюар.
Быстрый поворот головы в ответ.
— Вам не нравится, что вместо неё я?
— Нет, что вы! — поспешно воскликнул Ален.
— Просто мы с ней решили внести в ежедневную рутину хоть немного разнообразия, — ответил Труавиль. — Это вас немного встряхнуло бы. Что, разве не так?
«Ещё как встряхнуло!» — подумал мужчина. А при словах «мы с ней» Ален почувствовал укол, похожий на ревность: ему хотелось бы, чтобы Селестен был лишь его Селестеном, хотя мужчина и понимал, что это невозможно. Вслух же он спросил:
— Скажите, Селестен, как там сегодня на улице?
— Почти весна, — ответил музыкант, слегка подавшись вперёд и заглядывая вниз, за подоконник. — Кое-где уже прогалины, но ещё холодно.
В профиль его фигура казалась совсем тонкой и хрупкой. Ален смотрел на него с выражением грустной мечтательности на лице, вспоминая свой сон. Юноша полуобернулся к нему и после нескольких минут молчания и задумчивого пристального взгляда, словно что-то ему не давало покоя, вдруг тряхнул кудрями и произнёс, улыбнувшись лукавой улыбкой и подходя к Дьюару и садясь с ним рядом на кровать:
— Э-э, да как же у вас спутаны волосы, Ален! Позвольте-ка…
В руках его появилась изящная расчёска. Он помог Дьюару сесть, подправив одеяло, и стал расчёсывать его вьющиеся золотистые пряди. Не описать, как нравились эти прикосновения самому Алену! Да к тому же Селестен был так близко, что мужчина чувствовал запах его одеколона — запах весенних цветов.
— Не стыдно вам так запустить волосы? — вполне серьёзно спросил Труавиль, распутывая наиболее упрямую прядь пальцами. — И только не говорите мне, что вам уже всё равно. Во-первых, я это уже слышал. А во-вторых, это неправда. Так зачем же это вообще произносить, если в этом нет смысла? И кстати…
…так близко, как никогда… Три верхние пуговицы расстёгнуты. Видно каждую родинку. Какие-то белые точки — шрамы ли? — вокруг шеи… как будто…
— Вы задумались о чём-то? Моя болтовня, наверное, вам мешает.
Ален очнулся:
— Ну что вы! Я очень рад, что вы здесь. И говорите, пожалуйста. Ваш голос — одно даже ваше присутствие! — пробуждает меня к жизни. Неважно что, просто говорите.
— Слова подчас полезнее лекарств. — Труавиль снова взялся за расчёску. — Но вы преувеличиваете мои силы, Ален.