Подснежник

Мужчина лежал и смотрел на Селестена. Тот весь отдался во власть музыки и ничего не замечал вокруг. Юноша сидел, прямой как стрела, откинув голову, с закрытыми глазами. Похоже, он знал эту мелодию наизусть и мог играть её, не глядя на клавиши. Губы его были полуоткрыты и шевелились, точно он что-то беззвучно говорил, а может быть, диктовал себе ноты. Казалось, пальцы его жили собственной жизнью, независимо от всего тела: они летали от одного угла фортепьяно до другого и из-под них в воздух, в пространство летели аккорды.

Ален внезапно побледнел: он вспомнил, что именно это и видел сегодня во сне. Это было настолько завораживающее и прекрасное зрелище, что оно затронуло все струны его души. Из глаз Дьюара потекли слёзы, и он даже всхлипнул. Селестен вздрогнул и распахнул глаза. Увидев, что Ален плачет, юноша оборвал игру и воскликнул в смятении:

— Вы плачете! Вы плачете! Я расстроил вас своей музыкой, господин Дьюар?

— Нет, нет, — прошептал мужчина, — я плачу, потому что это прекрасно. Продолжайте же, господин Труавиль, я вас умоляю! Продолжайте!

Юноша продолжил, но заметил:

— И всё-таки музыка коснулась вашей души быстрее, чем ваших ушей, господин Дьюар.

— Скорее, захватила её в плен, — покачал головой Дьюар, вслушиваясь в эти чарующие звуки. — Но, ради Бога, не называйте меня «господином Дьюаром». Зовите меня по имени, потому что я думаю, что мы станем друзьями, господин Труавиль!

Юноша согласно наклонил голову, но с весьма лукавым видом:

— Хорошо, но в таком случае и вы называйте меня по имени… — И, помолчав многозначительно, он добавил: — Как и полагается друзьям.

Он взял заключительный аккорд и положил руки на колени ладонями вверх, став похожим на древнеегипетские изображения. Ален не удержался и зааплодировал:

— Это было… я даже слов не найду… прямо-таки божественно! Я хочу, чтобы вы, Селестен, каждое утро мне играли.

Труавиль как-то двусмысленно изогнул бровь, и Дьюар поспешно добавил:

— Если вам, конечно, это не будет в тягость. Я с удовольствием бы послушал, как вы играете. Хоть сто раз. Да и поговорить мне с вами тоже очень хочется. Судя по всему, вы отличный собеседник, Селестен.

— Это не только будет мне не в тягость, наоборот, в радость, Ален. — Юноша весело улыбнулся, и в глазах его ярко сверкнули какие-то искры. Может, это было солнце?

— Сколько вы уже здесь? — вдруг спросил Дьюар.

— Где? В Париже?

— Нет, в этом доме.

Селестен отчего-то замялся. Казалось, он затруднялся ответить на такой простой вопрос или не решался ответить. Ален наслаждался его смущением. Он уже успел заметить, что в такие минуты юноша становился особенно красив.

— Ну что же вы, Селестен? — Повторять его имя Дьюару бесконечно нравилось. Ему отчего-то казалось, что в этом имени — журчание ручья и отзвуки новой надежды.

— Где-то недели полторы. — Юноша покраснел ещё больше.

— Полторы недели? Бог мой, и вы скрывали ваше присутствие? — поражённо воскликнул Ален.

— Мы думали, что вам это не понравится, — с тоном лёгкого оправдания сказал Труавиль.

— «Не понравится»? Не понравится мне единственный шанс с кем-то поговорить и уничтожить одиночество? — возмутился больной.

Селестен закрыл крышку фортепьяно и вместе с табуретом повернулся к лежащему. Он чуть откинул голову назад, посмотрел на Дьюара своими большими тёмными глазами и проговорил:

— Одиночества не следует избегать, Ален. Иногда оно полезно. В этом состоянии легче познать самого себя.

— Может быть, если речь не идёт о трёх годах одиночества, — резко сказал мужчина, — отчаяния и боли. Вы-то в ваши годы — что можете знать об этом, Селестен? Сколько вам? Семнадцать? Восемнадцать? Вы ещё не жили, как вы можете…

Тут Ален осёкся, поскольку черты лица юноши исказились какими-то внутренними страданиями, а в глазах его промелькнуло сожаление, и он быстро отвернулся, так что Ален видел лишь его спину, а лицо — нет.

— Селестен! Простите, если мои слова вам показались оскорбительными! — Ален мысленно ругал себя за то, что сказал.

— А как вы, — не оборачиваясь, сказал юноша, и его голос был глухим, — можете обо мне судить, не зная меня? Никогда не судите о людях опрометчиво. Внешность порой бывает обманчива. И обо мне не судите по тому, что говорят ваши глаза.

— Глаза мне ничего не говорят, а вот сердце говорит, что вы очень хороший человек, Селестен, и можете меня понять. — Дьюар теперь тщательно подбирал слова, прежде чем сказать. — Простите. Просто мой характер за эти три года окончательно испортился. Он и раньше-то был не сахар…

— Не принижайте себя. — Селестен обернулся, и его лицо вновь было прежним, спокойным и бледным. — Я вас понимаю, Ален, хоть, может быть, вы мне и не верите. Вы много уже настрадались и перестали верить людям. Но это не самое страшное.

Ален поразился выражению его глаз и тону. Так и вправду мог говорить и глядеть человек, умудрённый опытом и хорошо знающий то, о чём говорит, словно сам прочувствовал и пережил это.

— Я вам верю, Селестен. С чего вы взяли, что нет? — осторожно спросил Ален. — А что касается…

— За деталями вы не видите главного, — перебил его Труавиль. — Бог с вами, если вы не верите людям. Это ваше право, тем более что у вас на то есть причины. Но с вами случилось кое-что похуже.

— Что именно? — Дьюар непонимающе заглянул в его глаза, надеясь найти там намёк или ответ, но погрузился лишь в бездонность этих двух омутов.

— Вы перестали верить в самого себя! — Селестен сказал это таким тоном, точно судья, выносящий приговор. — Ален, неужто вы сами этого не видите? Хотите, я скажу вам кое-что? Ваш характер не был плохим. Вы были сильным, способным на протест человеком. Так где же это теперь? Отчего теперь вы боитесь бороться? Зачем вы смирились?

— Не обвиняйте меня! — умоляюще воскликнул Ален. — Я более не в силах этого слушать! Зачем вы всё это говорите? Неужто вы думаете, что я сам этого не знаю? Но что толку в этой борьбе? Ничего ведь уже не изменится. Я приговорён.