Подвиг
Шрифт:
Внесла она и заботы моральныя. Съ совтскимъ паспортомъ!.. Какъ сказать объ этомъ знакомымъ?… Безбожница?… Какъ повести ее въ церковь? гд такой красавецъ и святой священникъ… Прiхала изъ Совтской Россiи. A y исповди была?… Ее распрашивать станутъ, а она вотъ какая!.. Чуть посерьезне вопросъ и замолчитъ, уйдетъ, какъ улитка въ раковину, ежомъ свернется въ клубокъ, и только красивые глаза горятъ исподлобья недобрымъ, недоврчивымъ огнемъ… Точно и не человкъ, а какой то хищный, красивый зврекъ… Какъ такую покажешь ихъ колонiи?… Заподозрятъ чего добраго въ шпiонаж?… Чураться будутъ ихъ дома. Совдепка!.. Какое это страшное слово! Хуже чумы, или оспы. Точно заразно больная у нихъ появилась… Какъ, почему ее выпустили?… Вотъ
— He знаю, — коротко и рзко сказала Леночка.
— А какiе конные полки видали вы въ Петербург?
— Я никакихъ полковъ не видала, — какъ ножомъ отрзала Леночка.
Разв съ ней разговоришься?
Леночку уложили пораньше спать. Глаза у нея слипались. Очень она устала съ дороги. «Мамочка» и Нордековы заперлись въ полковницкой комнат на семейный совтъ. Говорили шопотомъ. Стны тонкiя, дверь, какъ изъ картона. Французскiй домъ… Пересчитали отложенное на черный день на случай чьей нибудь болзни или смерти: — тысяча двсти тридцать франковъ. Еще полковникъ могъ въ своемъ объединенiи позаимствовать двсти. На эти деньги надо обрядить Леночку. У нея всего одна рубашечка, да и та такая заношенная, что здсь ни одна прачка не возьметъ ее стирать.
Завтра въ часы перерыва Ольга Сергевна откажется отъ завтрака и подетъ съ Леночкой въ «Samaritaine» одть ее. Мамочка привезетъ ее до Парижа. Ha Marche des puces полковникъ ей купитъ какое нибудь sommier, подушку и одяло.
Когда разошлись они вс трое, наконецъ, по постелямъ было у нихъ на душ что то особенное. Смущена была ихъ душа. Точно вошло въ ихъ жизнь что то новое, неизвстное и страшное, но вмст съ тмъ и родное, родное, родное!!..
Это чувство, уже засыпая, Ольга Сергевна весьма ясно опредлила.
— Ты спишь, Георгiй, — спросила она.
— Ну?
— Ты знаешь?… Отъ нея Россiей все таки пахнетъ… Вотъ, какъ у насъ сирень пахнетъ… А тутъ цвла, а запаха почти и не слышно… Вотъ и мы… Отъ насъ Россiей никакъ уже не пахнетъ… Выдохлись мы… А она, хотя и совтская, а все Русская.
— Ну, ну, — промычалъ полковникъ и повернулся на другой бокъ.
XIV
Странная была Леночка. Она старалась помогать по хозяйству «мамочк«. По вечерамъ сидла со всми за ужиномъ, но почти всегда молчала. Если ее о чемъ нибудь спросятъ — она коротко отвтитъ: — «да»… «нтъ». А больше отзовется незнанiемъ: — «не слыхала»… «не знаю»…
Ho, когда вс удутъ въ городъ на службу, и «мамочка», напившись кофею, приляжетъ «на часокъ» — отъ 2-хъ до 5-ти, — Леночка тихой мышкой сбжитъ въ подвальчикъ къ Нифонту Ивановичу.
Старый казакъ сидитъ на низкомъ стульц — такъ почему то полагается сапожнику, — противъ него сучитъ дратву Фирсъ. Изъ открытой въ сосднюю каморку двери несетъ парнымъ бльемъ, тамъ шлепаютъ босыя ноги: — суетится Зося со стиркой.
Леночка войдетъ въ каморку и сядетъ на единственный стулъ, предназначенный для заказчиковъ. Такъ сидитъ она довольно долго, наблюдая работу.
— Ддушка, дайте-ка и я попробую. Нифонтъ Ивановичъ охотно ей показываетъ.
— Самое правильное, барышня, по ныншнимъ временамъ рукомесло, — наставительно говоритъ Нифонтъ Ивановичъ. — Новые башмаки съ ныншнимъ кризисомъ кто укупитъ? Подметки всякому нужны… Въ дырявыхъ башмакахъ долго не проходишь. Чинка, заплаты — отбоя нтъ… Французы мою работу очень даже уважаютъ… Моя подметка на годъ… Хотя по стеклу толченому ходи.
Леночка поработаетъ съ часокъ. Потомъ отложитъ работу,
откинется на спинку стула и запоетъ: — Жила была Россiя Великая держава. Враги ее боялись — Была и честь и слава…Голосокъ у нея жиденькiй и слабый, но поетъ она врно, и такъ жалобно, что Нифонтъ Ивановичъ задумается и отложитъ въ сторону инструментъ.
— Теперь ужъ нтъ Россiи: — Россiя вся разбилась Ахъ Солнышко!.. Куда ты закатилось?…— Эту псню, барышня, у насъ на Лемнос тоже пли. Ну только не такъ жалостно. Гд вы ее узнали?…
— Въ Ленинград, помню, эту псню дтишки пли. Вотъ этакiя — Леночка показала на полъ аршина отъ земли, — совсмъ маленькiя… Какъ ихъ ругали!..
Запрещали настрого… А они пли… Да… Правда… Я помню…
— Поди, кто ихъ училъ… He безъ того… Леночка надолго примолкла. Потомъ вдругъ устремила глаза куда то въ даль, гд точно она что то видла давнее и далекое и стала говорить съ какою то внутреннею дрожью:
— Я помню… Это еще тогда… Раньше было… Извощикъ по Загородному детъ. И на немъ офицеръ съ блымъ околышкомъ… Преображенскiй что ли?… Безъ ноги… Раненый, значитъ… Инвалидъ… Ногу у него на войн отняли. И два солдата съ нимъ… Съ ружьями… И, значитъ, бьютъ его… Толкаютъ… Кровь съ лица течетъ… Да… Правда… А онъ блдный, нахмуренный… Что онъ думаетъ?… И молчитъ… He пикнетъ… И глаза такiе… Страшные, престрашные… Я хоть и маленькой тогда была, а помню…
Нифонтъ Ивановичъ, сосредоточенно нахмурясь, моталъ рукою съ шиломъ, сшивая кожу. Фирсъ пересталъ работать и внимательно, не мигая, смотрлъ на Леночку. Въ мастерской было тихо и только рядомъ негромко плескала вода и мокро шлепало блье…
Леночка подняла опущенную головку и негромко запла:
— Схоронили яблочко, Остался только кончикъ, А теперь вся наша жизнь — Кисленькiй лимончикъ…— Вотъ, помню, маму хоронили… Вотъ ужасъ то былъ!.. Ее убили и пока тамъ вскрытiе было, да разбирали, почему она умерла, — она, знаете, и протухла. Мн ее изъ больницы выдали — вези на кладбище. Да… просто сказать… Гробовъ нтъ… И на прокатъ то взять такъ и то дорого. Барашкина жилица, — она потомъ повсилась, — взялась мн помочь. Взяли мы салазки… А снгу то еще и нтъ совсмъ. Привязали маму и повезли. А салазки, знаете, короткiя, и ноги по земл волочатся. Кожа даже сходитъ. Кости обнажаются… Вотъ было страшно то…
Въ мастерской стало томительно тихо. У Нифонта Ивановича сосало подъ ложечкой. Слышно было, какъ за стной и совсмъ недалеко непрерывно гудлъ Парижъ. Иногда по rue de la Gare протрещитъ мотоциклетка, и стихнетъ вдали за поворотомъ. Вдругъ громко прошумитъ грузовикъ, стны домика затрясутся и опять станетъ тишина, сопровождаемая немолчнымъ гуломъ города гиганта.
— Много и вы повидали, барышня, — какъ то проникновенно, съ большимъ уваженiемъ и глубокою сердечною жалостью сказалъ старый Агафошкинъ.
Леночка посмотрла на него. Золотыя искры зажглись въ ея глазахъ. Она погладила Топси, лежавшую на полу между нею и Нифонтомъ Ивановичемъ и сказала съ нескрытою насмшкою:
— Послушайте, что вы мн все «барышня», да «барышня»… Какая я барышня?… Или еще того смшне, дядю «ваше высокоблагородiе» называете? Такого и слова то нтъ… Смшно ужасно и дико…
Нифонтъ Ивановичъ растерялся. Онъ не зналъ, что и отвтить. Хмуро и со злобою пробурчалъ Фирсъ:
— Потому въ васъ голубая кровь… Слыхали, можетъ быть?