Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

256. КНЯЗЬ АНДРЕЙ КУРБСКИЙ [178]

Как стая лебедей, застигнутых грозой, В полях шатры литовские белели: Душа Батория рвалась на Русь войной, Сердца граждан к герою пламенели. О стены Полоцка! Давно ли жребий битв Вас воротил под русские знамена? И снова слышен вопль отчаянных молитв: Там за Двиной куют оковы плена… Нестройный шум кругом обходит вражий стан, Не дремлет рать, а ночь уж над землею, Леса безмолвствуют — и стелется туман По-прежнему над спящею рекою. Судьба грядущего волнует сонм вождей, Их бодрый дух, как снасть под бурей, гнется, — Но кто средь них пришлец? Он жгет огнем очей, И в верности перед мечом клянется… Князь Курбский, отрекись! Ряд доблестных могил И бедная отчизна пред тобою… Свершилось! Мести яд в нем чувства отравил И занял мысль предательной войною. «Иду — смирися, Иоанн, На окровавленном престоле! Кто станет за тебя, тиран? Народ, замученный в неволе,— Худая рать против граждан… Прошло твое златое время! Я помню, как во цвете дней, Пороков низких сбросив бремя, Завесу тьмы сорвав с очей, На лобном месте ты явился С толпой бояр и воевод… И некий свет в Москве разлился! От тяжких снов восстал народ И, чувством сладостным томимый, Подвинулся со всех концов: Так царь светил, еще незримый, Из мрака гор влечет орлов. Стеклись и стар и млад, как волны, Залив всю площадь близь царя, И стихнули, благоговенья полны, Преображенного узря. Величие души прямое Мятежную сменило кровь, В нем разожглась к добру любовь, В очах раскаянье живое; Как он молил забыть беды — Исчадье своевольной жизни — И клялся мудрости плоды Взлелеять для драгой отчизны! Друзья царя, в толпе вождей Адашев и Сильвестр стояли: Залог надежды лучших дней, Как две звезды, они блистали. Я зрел, как царственный обет Из уст в уста передавался — И русский, жертва долгих бед, В слезах пред небом умилялся… И души всех в единый щит Слились за Русь, царя и бога! О, сколь прекрасен зрелся вид! К высоким подвигам дорога Отверзлась, с нетерпенья длань Хватала меч, ища обиды,— Громить ли буйную Казань, Смирить ли полчища Тавриды? Народный дух, как исполин, Восстал из бездны испытаний; Над ним, рассеяв мрак годин, Зажглась звезда завоеваний… А днесь? Тиран, ты заглушил Спасительный закон природы — И Русь родную превратил В гроб древней славы и свободы! Под шумом буйственных пиров, Отец-губитель беспощадный, На трупы свежие сынов Ты зришь с улыбкой кровожадной. Не песнь побед, не клик граждан, Лишь жертвы вопль твой слух пленяет; И солнце, сняв с Москвы туман, Ряд новых казней освещает: Как злак, падет и стар и млад, Муж битвы и душа совета; Не смей оплакать брата брат: Дерзнувший бросить мщенья взгляд Наутро уж невзвидит света. Без места в думе мудрый муж, Влачись, как тать, в чужбину; Ватага злых, наемных душ Сменила царскую дружину. Давно погасли две звезды: Адашев, друг добра и чести, Не избежал злой клеветы И царской легковерной мести; Он твердо перешел к цепям От ступеней скользистых трона И, жизнь вручая небесам С мольбой, не обнаружил стона. А там, где хладный океан Таит отшельников обитель, Отрада скорбных россиян, Почил Сильвестр, вражды гонитель, — И днесь кто даст благой совет? Друзья царя — враги народа: Басманов, изверства клеврет, Увечный духом воевода; Свирепых кровопийц глава, Малюта, изверженье ада; И Вассиян, злый пастырь стада, Змея сердец, — его слова Текут красно с отравой яда. Но, царь! Уж близок божий гнев! Се глады землю наказуют, Меч варваров и язвы зев В Руси безвыходно пируют; Растут пожары в городах, И пепл Москвы не остывает; Давно успеха нет в боях, То весь, то область отпадает. Смирись, — иду!..» И стройно двинулась Баториева рать. Уж развились отечества знамена: На бодрых ратников нисходит благодать — И далека от мыслей их измена; Как доброй матери, их жизнь отчизне дань. Молитеся! Кровавый день зарделся, Как птица вещая, окрест завыла брань… И Курбский злым весельем разгорелся — О, горе русскому!..

178

Князь Андрей Михайлович Курбский, знаменитый вождь, писатель и друг Иоанна Грозного. В Казанском походе, при отраженна крымцев от Тулы (1552) и в войне Ливонской (1560 г.) он оказал чудеса храбрости. В сие время Грозный преследовал друзей прежнего своего любимца Адашева, в числе которых был и Курбский: ему делали выговоры, оскорбляли, и, наконец, угрожали. Опасаясь погибели, Курбский решился изменить отечеству и бежать в Польшу. Сигизмунд II принял его под свое покровительство и дал ему в поместье княжество Ковельское. Отсюда Курбский вел бранную и язвительную переписку с Иоанном; а потом еще далее простер свое мщение: забыв отечество, предводительствовал поляками во время их войны с Россиею и возбуждал против нее хана Крымского. Он умер в Польше.

* * *

С небес спустилась ночь. Мятежная Двина Раскинувшись, спокойно засыпает; Сразив толпы теней, плывет над ней луна И грозную окрестность освещает. Твердыни Полоцка в развалинах горят; Раскинут стан под яркими огнями, Про битву смелую литовцы говорят — И пьют вино победными ковшами. Разнесся далеко веселья шумный гул, Вот по рядам ходить ковши устали, Песнь звучную младой литовец затянул — И сон забыт, ей ратники внимали: «Сладко в отчизне, под сению мира, Гражданам день за днем провожать; Но ратнику слаще, под бурею битвы, За знамя отчизны грудью стоять! Братья! Чей голос я слышу за нами? „Вы отстояли матерь-Литву, Пред вами белеет дорога с чужбины, И крепость склонила вражью главу“. Голос знакомый! Он дух укрепляет, Вспыхни наутро новая брань — Мы снова, бодрее сомкнемся рядами, Вперед! За отчизну дрогнет ли длань?..» Клубится дым над пепелищем битвы, В сеть облаков закралася луна; Отвторился по стану глас молитвы, И сладкий сон наводит тишина. Почила рать; сквозь сон светлеют лица, Игра мечты — и лепет на устах: Им снится мир, на родине светлица, И взоры дев, и встречи в городах. Густеет мрак; ряд бледных привидений, Шатры вождей в безмолвии стоят; И лишь в одном нет благодатной тени — Там поздние огни лампад горят; Задумчиво муж битв сидит пред ними, Его очей бежит отрадный сон С спокойствием, с виденьями благими; Не мыслию победной занят он, И не горит к Литве святой любовью; В углу шатра стальной доспех висит, Широкий меч, облитый русской кровью, Как божий гнев, очам его блестит… И в памяти минувшее восстало: Он, юноша, был родины щитом, В венце побед чело его сияло, Он не краснел перед своим мечом, И лишь за Русь в нем сердце трепетало! Башкира степь, Ливонии поля И вышины зубчатые Казани Еще хранят высокие дела Его души и меченосной длани; Как взоры чад преступного отца, Они пред ним украдкою мелькают, Но не яснят угрюмого лица: Невинные, но душу раздирают! Ночь протекла, — и не смыкал очей На родину пришедший со врагами; В его душе утих порыв страстей, — И на восток смотрел он со слезами, И проклинал кровавый пир мечей. <1829>

257. К *** («Жар юности блестит в его очах…»)

Жар юности блестит в его очах, Еще его ланиты не завяли, Порой мелькнет улыбка на устах, — Но на душе тяжелые печали. Он чуть узрел любви волшебный свет, Как вихрь сует задул его лампаду; Хотел вкусить он дружества привет И сладкую взаимности отраду, Но Рок и тут! — и вот прекрасный друг Уж увлечен на жертву смерти жадной! И юноша, тая в груди недуг, Бредет один в сей жизни безотрадной. Так в Таврии угрюмый кипарис На кладбище растет уединенно: В нем никогда птиц гнезда не вились, И лилия красой своей смиренной В его тени беспечно не цвела; И лозы гибкие к нему не припадали, Не ластились, и мрачного чела Гирляндою живой не украшали. <1834>

258. РОМАНС («От огня твоих очей…»)

От огня твоих очей, Дева юга, я томлюсь И под музыку речей В край надзвездный уношусь. Я счастлив наедине, Будто с ангелом, с тобой, — И земля, как в сладком сне, Исчезает подо мной. Но когда тебя вокруг Дети суетной толпы И ласкают юный слух Дерзновенные мольбы, Мыслит гордый твой отец: «Дочь моя блестит красой, Схватит княжеский венец, Будет знатной госпожой»,— Я смущен — кляну тогда И красу и блеск очей: То падучая звезда, Вестник гибели моей. <1834>

259. ГРОЗА

Был знойный тяжкий день. Как лавой, обдавало Палящей воздуха струей, И солнце с вышины докучливо сияло Над истомленною землей. Пустыней путник шел. Он вмладе жертва горя; Окрест его ни тени, ни ручья, Лишь, как назло, вдали чернеет лес и моря Синеются зыбучие края. Томимый жаждою, он страждет, молит бога Смочить гортань его хоть каплею воды; «Но внемлет ли богач мольбе убогой? На небе вечный пир, а на земле беды!» — Так путник возроптал в безумии своем… Нежданный грядет вразумления час! Как девицы грудь перед близким свиданьем Колеблется трепетным, скрытным дыханьем, Хлябь моря блестящей волной поднялась. Из мрачныя бездны встает великан: Он солнце затмил — и главой с небесами, Пятой упираясь в седой Океан, Из мощныя длани метать стал громами. В глубь леса вонзилися молний лучи, — И дуб преклонился челом горделивым! Казалося, ангелов гневных мечи Смиряли сынов мирозданья кичливых. Звучала земля, как хвалебный кимвал, Как будто обитель любви, а не злобы; Казалось, глаголу небес отвечал Раскаянья стон из земныя утробы. И путник, с смятенной, покорной душой, Склонившись ко праху, лежал как убитый; Лишь грудь подымалася теплой мольбой, Лишь чистой слезою блестели ланиты. Свершив покаянье, он к небу воззрел, Но там уж светлело! глагол вразумленья Молчал, — и по тучам свинцовым алел Трехцветной дугою завет примиренья! Как манной, земля напиталась дождем, По воздуху веяло свежей прохладой, — И путник шел снова далеким путем, Как бы обновленный небесной отрадой. 1834

260. РОМАНС («Не верю я! как с куклою, со мною…»)

Не верю я! как с куклою, со мною Играешь ты, моей невинностью шутя: Мне ль покорить тебя неопытной душою… Не верю я! Не верю я! один лишь хладно-смелый, Чья речь впивается, как едкая струя, В ком от страстей и ум, и сердце перезрело, Мил для тебя! Не верю я… но иногда так нежно, Так упоительно ты взглянешь на меня, Что исчезаю я под властью неизбежной, Весь вне себя! Прости меня! тебе ли лицемерить: В твоих очах горит моей любви заря, И с трепетом души уж я готов поверить, Как счастлив я. 1835

А. А. ШИШКОВ

Александр Ардалионович Шишков (1799–1832) был племянником адмирала А. С. Шишкова. Рано оставшись круглым сиротой, он воспитывался в доме дяди и получил хорошее образование: с детства знал несколько европейских языков и увлекался литературой и театром. Писать он начал рано: уже в 1811 году (несомненно, при участии А. С. Шишкова) выходит отдельной брошюрой его «Преложение дванадесятого псалма». Постоянно общаясь с кругом «Беседы» и молодыми приверженцами Шишкова (А. И. Казначеевым, С. Т. и H. Т. Аксаковыми), он явно тяготел к новым веяниям в литературе (так, он хранил у себя памфлет Батюшкова «Певец в Беседе любителей русского слова»). Захваченный общим патриотическим подъемом 1812 года, юноша в 1815 году зачисляется в чине поручика в Кексгольмский полк и совершает заграничный поход; 10 января 1816 года он переводится в Гренадерский полк, стоявший в Царском Селе. Здесь он знакомится с Пушкиным и с другими лицеистами, в 1817 году — с Кюхельбекером. Пушкин адресует ему послание («Шишкову», 1816), где характеризует его как поэта-эпикурейца и, по-видимому, политического вольнодумца. Ранняя лирика Шишкова до нас не дошла. В 1817 году Шишков уже штаб-ротмистр Литовского уланского полка; в мае 1818 года, в результате вмешательства А. С. Шишкова, обеспокоенного «юношескими увлечениями», бретерством и «пороками» племянника, его переводят в Кабардинский полк и отправляют в Грузию под начальство А. П. Ермолова. Эта поездка отразилась в его «Перечне писем из Грузии», своеобразном «путешествии», выдержанном в стернианской лирико-иронической манере, со стихотворными вставками. В Грузии Шишков провел три года, живя главным образом в Кахетии и Тифлисе, где был дежурным офицером при корпусном штабе и участвовал в нескольких экспедициях. В офицерском кругу он лишь укрепляет свою репутацию кутилы и бретера; однако в Тифлисе, по-видимому, поддерживает отношения и с литературными кругами; известно, что он общается там с Кюхельбекером. Его стихи южного периода (и, возможно, более ранние) составили сборник «Восточная лютня» (1824); сюда вошли дружеское послание (H. Т. Аксакову, 1821), горацианская любовная лирика, восточная баллада («Осман»), сатира-послание («К Метеллию»), включающаяся в круг аллюзионных декабристских инвектив. Вероятно под влиянием «Руслана и Людмилы», он начинает работу над сказочно-богатырской поэмой «Ратмир и Светлана», но, оставив этот замысел, пишет байронические поэмы на экзотическом материале («Дагестанская узница», позднее «Ермак» и «Лонской», известный в отрывке). Отмеченные сильным влиянием Пушкина (прежде всего «Кавказского пленника»), они создали Шишкову репутацию подражателя и были приняты критикой крайне сдержанно (см., например, эпиграмму Баратынского «Свои стишки Тощев пиит…», 1824 или 1825). В 1821 году Шишков, навлекший на себя неудовольствие Ермолова, переводится на Украину, в Одесский пехотный полк; около 1824 года он женится здесь на дочери отставного поручика Твердовского, похищенной им у родителей. В Одессе Шишков пытается обновить свои прежние литературные связи, в том числе с Пушкиным, который пишет ему в 1823 году дружески-ободрительное письмо. В январе 1825 года его арестуют по подозрению в причастности к тайным обществам и привозят в Петербург; следствие оканчивается быстро за отсутствием улик. В 1827 году его постигает новый арест: III отделению стали известны его послание «К Ротчеву», проникнутое декабристскими настроениями, и экспромт «Когда мятежные народы…», прямо направленный против правительства, хотя написанный, возможно, еще до 1825 года. 7 октября 1827 года Шишкова переводят «под строгий надзор» в Динабург. Тяжесть его положения усугубляется отсутствием всяких средств к существованию; лишь помощь А. С. Шишкова позволяет его жене с двухлетней дочерью выехать с Украины. В его письмах А. С. Шишкову звучит почти отчаяние. Между тем в Динабурге Шишков много пишет и переводит, общается с заключенным Кюхельбекером и налаживает связи (по-видимому, через Аксакова) с Погодиным и кругом «Московского вестника». Шишкову претит позиция «Московского телеграфа», с которым он вступает в полемику, и лишь по необходимости он продолжает сотрудничать с Воейковым, редактором «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду“». В 1828 году выходит его сборник «Опыты … 1828 года», включивший и стихи, написанные еще на юге. Среди них выделяется цикл посланий («Щербинскому», «X……..у» и др.), содержащих этический кодекс гражданина в его декабристском понимании и стилистически близких к публицистическим поэтическим декларациям эпохи декабризма, с их характерной символикой, «словами-сигналами» и т. п.; к ним примыкает и «Бард на поле битвы» с трагической темой «тризны по павшим», которую мы находим, например, у А. И. Одоевского. Вместе с тем (как это, впрочем, характерно и для поэзии декабристов после 1825 года) в его стихах ясно ощущается мотив изгнанничества и личной трагедии («Глас страдальца», «Другу-утешителю», «Родина», «Жизнь»), В Динабурге Шишков обращается к изучению польской и немецкой литературы; он переводит отрывок из «Конрада Валленрода» Мицкевича и начинает большую работу по переводу поэзии, прозы и драматургии Гете, Шиллера и немецких романтиков: З. Вернера, Кернера, Раупаха и в особенности Тика («Фортунат», «Эльфы», «Белокурый Экберт», «Руненберг» и др.). В 1829 году Шишков вновь был предан суду за проступки дисциплинарного характера; как человек «вовсе неблагонадежный к службе», он был уволен в отставку с запрещением жить в столицах. В 1830 году он поселяется в Твери, где в следующем году выпускает четыре тома «Избранного немецкого театра»; продолжает сотрудничать в «Московском вестнике», затем в «Телескопе» и «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“», где публикует кроме стихов незаконченный сатирический «Опыт словаря» [179] ; печатает в «Северной пчеле» две главы начатого им романа «Кетевана, или Грузия в 1812 году» (1832). Его литературное окружение составляют И. И. Лажечников, Ф. Н. Глинка, кн. И. Козловский. В конце 1820-х — начале 1830-х годов творчество Шишкова воспринимает ряд черт немецкой романтической поэтики (некоторые из них — романтическую иронию, элегический тон, тяготение к фольклору — Шишков отмечает в предисловии к переводу «Фортуната» Тика). В «Эльфе» (1831) он обращается к излюбленному Тиком жанру драматической сказки, стремясь соединить «наивную» поэзию с углубленным подтекстом и романтической символикой для создания эмоциональной атмосферы; попытку опосредованной, «суггестивной» подачи драматической ситуации он делает в балладе «Агриппина» (1831). Вместе с тем основой творчества Шишкова остается все же рационалистическая поэтика (ср. аллегорическое послание к Глинке, «Демон» и т. д.). Поэтическая лексика и фразеология Шишкова в поздний период тяготеют к афористичности и иногда к разговорному просторечию («К Эмилию»). Заслуживает внимания и попытка Шишкова перевести «Пролог в театре» из «Фауста» Гете в стилистическом ключе русской романтической поэзии 1830-х годов; стремление передать стилистическое и интонационное богатство сцены приводит у него к значительному обогащению самой традиционной поэтики (см. последний монолог Поэта). Поэтическое развитие Шишкова было оборвано случайной и трагической смертью: он был зарезан во время драки 28 сентября 1832 года [180] .

179

«Литературные прибавления к „Русскому Инвалиду“», 1832, № 42.

180

О Шишкове см.: М. И. Мальцев, А. А. Шишков и А. С. Пушкин; — «Ученые записки Саратовского гос. университета», серия филология. наук, 1948, т. 20, с. 92; М. И. Мальцев, А. А. Шишков и декабристы. — «Труды Томского гос. университета», серия филология. наук, 1950, т. 112, с. 311; В. Шадури, Друг Пушкина А. А. Шишков и его роман о Грузин, Тбилиси, 1951.

261. H. Т. А<КСАКОВ>У

Я видел Кур; он катит воды Под тенью виноградных лоз; Я был в стране, отчизне роз, Обильной прелестьми природы. Там чист и ясен небосклон; Там рдеет пышный анемон, Чинар гордится красотою; И путника во время зною Душистый персик и лимон Манят к забвенью и покою. Я дев прелестных видел там: Их бег был легкий бег джейрана; Как пар весеннего тумана, Спускалась дымка по грудям С лица до стройного их стана. Они пышней гиланских роз, Приятней сладкого шербета! Не так любезен в полдень лета Для нимф прохладный ток Гаета, И страстных гурий нежный взор, Всегда приветный, вечно юный, Небесных пери звучный хор И Сади ропщущие струны. И я не раз с невинных дев Срывал рукой нетерпеливой Покров досадный и ревнивый И взоров их притворный гнев Тушил под пальмой молчаливой! Но где ж отчизны край родной? Где хата дымная под снегом? Когда ж помчусь я быстрым бегом К твоей груди, товарищ мой, И, дружнюю сжимая руку, Когда ж я позабуду скуку С тобой за чашей круговой? <1821>

262. ОСМАН

Осман! почто один, безмолвный и угрюмый, Твой скорби полный взгляд с холма вперяешь в даль? Почто орлиный взгляд подернут тяжкой думой, И празден твой колчан, и пыль покрыла сталь? Осман! ты страшен был врагам в пылу сражений, Когда твой острый меч, предвестник лютых бед, Как язва лютая, как разрушитель-гений, По трупам пролагал победы славный след! Ты грозен был, Осман, когда, на холм высокий С дружиной устремись, симун в полете злом, В крови твоих врагов багрил кинжал широкий; Но сброся острый меч и тяжкий сняв шелом, Ты был краса пиров, Осман голубоокий! Я помню юных дев, — их неподвижный взор В пирах к тебе, Осман, невольно устремлялся, В движеньях, в их очах огнь страсти прорывался, Желанья тайного понятный разговор. Почто ж, Осман, один, безмолвный и угрюмый, Твой скорби полный взгляд с холма вперяешь в даль? Почто орлиный взгляд подернут тяжкой думой, И празден твой колчан, и пыль покрыла сталь? Что вижу? твой гарем вокруг объемлет пламя, Твердыни погребли позор любимых жен; О ужас! над луной взвевает вражье знамя, Народ погиб мечом, вожди познали плен. Рогдай! к победам вновь твоей дружины смелой, Предтечей гибели, не поведет Осман; Погибнет в праздности твой конь осиротелый, Источит ржавчина звенящий твой колчан; И дева роскоши, с приветливой улыбкой, Твой стан, твой легкий стан обняв рукою гибкой, Не поднесет к устам дымящийся кальян. <1824>

263. К МЕТЕЛЛИЮ

Нет! лучше соглашусь, судьбой, людьми забвенный, В песчаной Ливии влачить мой век презренный; Иль с бедным рыбарем, спуская утлый челн, Трапезу скудную испрашивать у волн, Чем каждый день встречать злодеев сонм веселый! Метеллий! помоги узнать римлян и Рим! Твой Муций в рубище, оставлен и гоним; Он презрен, осужден, — тогда как Флакк дебелый, При плесках почестей, с красивого коня Взор покровительства бросает на меня! Погибни навсегда воспоминанье дня, Когда в крови, в пыли, весь язвами покрытый, Твой Муций проложил путь чести знаменитый! Метеллий! помнишь ли день римского стыда, Когда покрыли Тибр враждебные суда, Когда патрициев кровавая измена Приближила к стенам злодейские знамена? Где был тогда сей Флакк? среди трусливых жен, Не он ли звал к себе постыдный рабства плен? И, с воплем охвати домашнего пената, Не он ли обнимал, рыдая, слитки злата? О, римлян доблестных бесчестье и позор! Я помню вид его и униженный взор! Еще вдали от стен кипела сеча брани, А он вздевал к богам трепещущие длани, И жен, и робких жен усугубляя страх, Язык коснеющий мертвел в его устах! Где ж правда? где ж трудов стяжанье и награда? Отчаянье в полях, коварство в недрах града, И веси отцвели, как в осень злак полей. Едва, в поту лица, в кругу своих детей, Полвека протрудясь над непокорной нивой, Осмотрит свой запас старик трудолюбивый И, в скирды уложив стараний тяжких плод, Довольный, оботрет с чела кровавый пот, — Как алчность вечная несытого владельца Пожрет надежду, труд и счастье земледельца. Закона глас молчит! под сень его злодей Спокойно кроется от дремлющих судей. О! скоро ль гром небес, сей мститель справедливый, Злодейства сильного раздастся над главой, Исчезнет власть твоя, диктатор горделивый, И в Риме процветет свобода и покой? Метеллий! доживу ль минуты толь счастливой? Иль кончу скорбный век среди римлян рабов? Нет, нет! настанет день. Свободный от оков, Как аравийский конь при звуках близкой брани, Воспрянет римлянин, мечом в кровавой длани Омоет свой позор и стыд своих отцов! И скоро! Но дотоль, спокойный и безвестный, Наследья скромного сокроюсь в угол тесный, И там, вдали сует, вблизи домашних лар, Свободой и собой твой Муций насладится, Доколь настанет день, доколь не разразится Отмщенья грозного решительный удар. <1824>

264. ДРУГУ-УТЕШИТЕЛЮ Элегия

Тебе ль понять мое мученье И иссушить источник слез? К чему мне дружбы утешенье? Оно вечерний луч небес, И благотворный и отрадный, Когда он блещет, серебрит Увековеченный гранит, Но не согреет камень хладный. Привыкши быть с моей тоской, Я раздружился с упованьем; Издавна цепью роковой Ее жестокий жребий мой Связал с моим существованьем; Исчезну я, как призрак сна, Как искра яркая на снеге, Как в шуме бранном тишина, Как одинокая волна, Забыта бурею на бреге. <1826>