Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

В. Н. ГРИГОРЬЕВ

Василий Никифорович Григорьев родился 25 января 1803 года в семье бедствующего петербургского чиновника. Одиннадцати лет был отдан в Петербургскую губернскую (будущую 2-ю) гимназию, которую окончил в декабре 1820 года. Из гимназии, отличавшейся рутинерством и бездарностью преподавателей, Григорьев вынес лишь чрезвычайно скудные сведения; однако он с благодарностью вспоминал впоследствии профессора русской словесности Н. Бутырского, который ободрил и поддержал первые поэтические опыты Григорьева — перевод из Оссиана «Гимн солнцу» и переложения псалмов. С начала 1820-х годов Григорьев начинает помещать в «Благонамеренном» свои стихи, преимущественно переводы из Салиса, Ламартина, Маттисона, Клопштока и др. Общение с Бутырским и товарищами по гимназии (в частности, П. Ободовским) вводит его в круг литераторов; одновременно Григорьев усиленно пополняет недостатки своего образования чтением и изучением языков. В 1821 году он поступает на службу в Экспедицию о государственных доходах, однако, несмотря на трудолюбие и исполнительность молодого чиновника, служебная карьера поначалу ему явно не удается. В декабре 1823 года уже получивший некоторую известность своими стихотворениями Григорьев избирается по представлению Рылеева членом Вольного общества любителей российской словесности.

Литературно-общественная позиция Григорьева в это время складывается под непосредственным влиянием декабристского крыла Общества; в его творчестве этих лет преобладающая роль принадлежит гражданским мотивам. По-видимому под воздействием Рылеева и Ф. Глинки, он возвращается к псалмодической лирике, используя библейскую образность для создания ораторских инвектив, насыщенных гражданским содержанием в духе аллюзионной декабристской поэзии («Падение Вавилона», 1822; «Чувства плененного певца», 1824; «Жалобы израильтян», 1824); характерно и обращение его к теме новгородской вольности («Берега Волхова», 1823) и наиболее героическим эпизодам русской истории («Нашествие Мамая», 1825); в том же русле декабристской литературной традиции идет и его известное стихотворение «Гречанка» (1825), наряду с «Грецией» Туманского один из наиболее значительных в литературе 1820-х годов откликов на греческое восстание. Весной 1825 года Григорьев впервые посещает Кавказ; «кавказская тема» с этого времени становится одной из важных в его творчестве.

Ни восстание 14 декабря, ни следствие по делу декабристов не коснулись Григорьева; однако еще в 1828 году в «Северных цветах» он печатает «Сетование» — одно из лучших своих стихотворений, проникнутое ощущением гражданской скорби и, несомненно, связанное с недавними событиями. Григорьев сохраняет и расширяет литературные связи: с Гречем и Булгариным (в «Сыне отечества» и «Северном архиве» он печатается еще в 1830-е годы), с Измайловым; в кружке Дельвига он знакомится с Пушкиным; у Булгарина (в 1826 году) — с Грибоедовым. В апреле 1828 года Григорьев отправляется в длительную служебную командировку на Кавказ; здесь он встречается со ссыльными А. Бестужевым и В. С. Толстым и присутствует на обеде по случаю свадьбы Грибоедова; в 1829 году он же первым встретил тело убитого Грибоедова, о чем рассказал в одном из своих очерков. Посетив Грузию, Нахичевань, Пятигорск, составив обозрения Нахичеванской провинции, персидской границы и торговли в Закавказском крае, Григорьев в конце декабря 1830 года вернулся в Петербург, с репутацией авторитетного знатока экономики и статистики. В 1832–1835 годах он постоянно находится в разъездах по служебным поручениям — в Олонецкой и Архангельской губерниях, в Пскове, на Украине, в Прибалтике, в Крыму [169] . Путевые впечатления проецируются в его поэзию, в частности «восточной темой», разрабатываемой, однако, в духе традиционной для романтической поэзии 1830-х годов «ориентальной» экзотики. Из стихов Григорьева исчезают общественные мотивы; происходит и смена жанровых форм. Он культивирует романс, лирический монолог, философско-дидактическую балладу; поэтика его приобретает черты «бенедиктовской» напряженности и мелодраматизма, однако без бенедиктовских крайностей. Стихотворения Григорьева 1830-х годов не выделяются как сколько-нибудь заметное и оригинальное явление и представляют интерес главным образом как факт эволюции поэтического стиля.

169

См. формулярный список Григорьева — ГПБ, ф. 225 (Григорьева), № 1 (1850 г.); см. также: В. Шадури, Декабристская литература и грузинская общественность, Тбилиси, 1958, с. 345; И. Андроников, Тетрадь Василия Завелейского. — «Прометей», 1968, № 5, с. 220.

Во второй половине 1830-х годов поэтическая деятельность Григорьева почти прекращается; в поздние годы он дает своему творчеству невысокую оценку, рассматривая его не как «дар, ниспосланный… свыше», а как «минутную вспышку довольно живого воображения», результатом которой было то, что из него «не вышло ни настоящего поэта, ни истинно дельного чиновника» [170] . До конца жизни он остается в департаменте государственного казначейства, последовательно получая назначения правителя канцелярии, исправляющего должность начальника отделения, наконец вице-директора (с 1858 года). В 1842 и 1846 годах он совершает две заграничные поездки. Умер Григорьев 5 декабря 1876 года в отставке, дослужившись до чина действительного статского советника. После него остались обширные мемуары («Заметки из моей жизни», 1851–1863) преимущественно бытового характера, с некоторыми ценными сведениями, касающимися его встреч с писателями [171] .

170

«Заметки из моей жизни». — ГПБ, ф. 225, № 5, л. 10.

171

Публикацию этих отрывков см: Н. К. Пиксанов, Русские писатели в неизданных воспоминаниях В. Н. Григорьева (Пушкин, Грибоедов, Рылеев, Бестужев и др.). — «Современник», 1925, № 1, с. 127.

237. ГОРНЫЙ ПОТОК

О юноша бессмертный! Куда стремишься ты, Рождением безвестный, С нагорной высоты? О, как ты мил, прекрасен В серебряных кудрях! Как грозен ты, опасен В утесистых скалах! И сосна вековая Перед тобой дрожит, К земле главу склоняя… Вмиг корнем вверх летит! Бегут скалы упорны, Веков седых престол; Ты ступишь — глыбы горны, Треща, катятся в дол! И солнце одевает Тебя своей красой И часто наряжает В цвет неба голубой. Зачем же так стремиться В угрюмый океан? Иль хочешь удалиться От близких к небу стран? Или тебе постылы Лазурь, краса небес И в старину твой милый Приветливый утес? О юный! не стремися Ты в Океан седой… Или навек простися С свободою златой! Ах! и тебе приманчив Наружный тихий вид; Но знай, что он обманчив, Хоть Океан молчит. Пусть месяца мерцаньем Ты будешь осребрен, Пусть утренним сияньем Ты будешь озлащен… Но что покой, отрада, Что месяца привет, Что блеск прелестный злата, Когда свободы нет? Ты здесь везде властитель, Везде как мощный царь: Земля — твоя обитель! Утесы — твой алтарь! А в море ветр твой спутник, Вожатый вод твоих; Ты в нем навеки узник Во власти вихрей злых! О юный! не стремися Ты в Океан седой… Или навек простися С свободою златой! <1821>

238. ПАДЕНИЕ ВАВИЛОНА

Погиб тиран! Возденем к небу длани! Давно ли мы, с поникшею главой, Несли ему уничиженья дани, Омытые кровавою слезой? Давно ли меч, в крови ненасытимый, В руке убийц властительных сверкал? Виновник бед и язв неисцелимых, Давно ли он народы пожирал? Всевышний внял сынов своих моленью — И нет его! меч гордый преломлен; Конец бедам, конец уничиженью, И иго в прах с страдальческих рамен! Столетний кедр, воспитанник Ливана, Воздвигнулся ветвистою главой, Возвеселясь погибелью тирана. «Он пал, — гласит, — он пал, властитель мой! Ликуй, Ливан!» Под острием железа, Свободный днесь, уж не падет твой сын И, опершись на рамена утеса, Возвысится, как мощный исполин! Смерть варвара смутила мрачны сени: Узрев его, содрогся хладный ад; Воспрянули из мрака сильных тени, И, на него вперивши робкий взгляд, Они рекли: «И ты, царь Вавилона, Познал и ты ничтожества удел!» Давно ли он с блистательного трона Величием, гордынею гремел? Днесь труп его, источенный червями, Лежит во мгле, осклабив тусклый взор; Заутра вихрь с поблекшими листами Снесет его надменности в укор… Денницы сын, блестящее светило, Чья длань тебя низринула с небес? Чье мщение в единый миг сразило Могучего, как вековый утес? Не ты ли рек: «Сравняюся с богами, Превыше звезд поставлю мой престол, К моим стопам падут цари рабами…» Ты рек — и пал, главой склонясь на дол! Угаснет день — и путник утомленный Зайдет сюда — и труп увидит твой. «Вот смертный тот, — он скажет, изумленный,— Кто управлял Вселенныя судьбой, Кто услаждал свой слух цепями рабства, Под чьей стопой являлась степь кругом, Пред кем в плену дымились царства, Стенал народ под варварским жезлом!» Чудовище, природой отчужденный, Проклятие с забвеньем твой удел! Твой труп, один, лежит непогребенный, Лишь хищный вран крылом его одел! Где замыслы гордыни величавы? Как сорванный ветрами лист сухой, Исчез и след твоей гремевшей славы… Дрожи, тиран, не дремлет мститель твой! <1822>

239. РЕКА ЖИЗНИ

Из стран Рождения река По царству Жизни протекает, Играет бегом челнока И в Вечность исчезает. В ней редко видишь тишину И редко струй успокоенье, Но чаще бури быстрину, Волны с волной боренье. Не отдыхая, Жизнь плывет По сей реке туманной И борется с волнами бед До пристани желанной. Лишь муза с берега глядит На изнуренье Жизни хилой И розами ей путь кропит Окрест кормы унылой. О муза, спутник дней моих, Будь неизменный мой вожатый! Твой взгляд умножит радость их И облегчит души утраты. <1822>

240. К С-У, ОТЪЕЗЖАЮЩЕМУ НА РОДИНУ

Прости, любезный! Добрый путь! Лети на родину святую В семье родимой отдохнуть, Изведать жизнь прямую! Младенчества беспечный миг Там сердцу внятно отзовется И свежесть прежних чувств твоих С душою юноши сольется; Природа встретит там тебя С давно знакомою улыбкой; Ты очаруешься, промолвишь вне себя, Что заведен туда ошибкой… Коснешься в радости немой Бедами скованной цевницы — Она откликнется на глас призывный твой И грянет гимн заутренней деннице!.. Там всё тебя одушевит: И дикий дым родного крова, Умолкших сел вечерний вид, И свежесть утра золотого… А здесь, мой друг, приличий светских хлад; Здесь тухнет пламень вдохновенья, — И если иногда и прояснится взгляд Восторгом песнопенья, То — уцелевший злак под черепом зимы; То — огонек в глуши полупотухший; То — слабый луч, чрез скважину тюрьмы На узника украдкою скользнувший… <1822> Петербург

241. ТОСКА ОССИЯНА

О арфа! пусть твой слабый стон, Исторгнутый десницей устарелой, Пробудит хоть на миг бесславный сон Родительской страны осиротелой! Пусть с сей скалы, подножия дубов, Ровесников моей седины, Прольется старца песнь. Реви с борьбой валов, Осенний ураган, взрывай дубрав вершины! Надвинь на свод пустых небес Громады туч свинцовых! Ты, ночь, раскинь свой креповый навес И мрачные набрось на мир оковы! Свершилось! нет того, чья сталь меча в боях, Как бы звезда победная, блистала И в вражеских трепещущих устах Прощание с сей жизнью вынуждала… Свершилось, нет Фингала! События минувших дней, Пожранных вечностию жадной, Проснитесь в памяти моей: Да огласит сей холм Фингала подвиг ратный! Я помню (и тогда кипела кровь во мне И меч дрожал в руке нетерпеливой): Сверкали копьями — и в шумной вышине Свистали стрелы боевые… Железо тупится; со строем сшибся строй; Удар в ответ удару стонет; Фингал далек от нас: бегу к нему стрелой — И что ж? врагов страх с тылу гонит! Бегут лучей его копья, — Так утром дымные туманы, Покрывшие восточные курганы, Редит огнистая заря! Катмора ищет взор Фингала,— Сошлись; уж рок колеблется меж них… Конец взгремел… И гордо отлетала Душа Катморова в страданиях немых. Но будь утешен ты, Катмор! Фингал жалел твоей погибшей славы И с гордостью вперял свой храбрый взор На труп твой величавый! Но должен ли я днесь тебя, родитель мой, В пылу побед венчать венком лавровым? Нет, нет! Мне суждено настроить голос свой В надгробну песнь над холмом новым. Недаром стон глухой трикраты сон лесов Смущал полуночной порою; Недаром гром гремел и вой зловещих псов Мне сердце раздирал тоскою; Недаром арфа в черный день Сама собою содрогалась, Как будто бы чья жалобная тень Эфирными перстами к ней касалась. О, сколько бедствий в жизни сей Судьба мне завещала! Давно ль всхолмилася на лоне сих полей Могила храброго Фингала,— И вечной ночи мрак смежил Мои увлаженные вежды! Мне мир как гроб, лишенному светил, Лишенному надежды! Одна осталась мне отрада — обнимать Твой прах холодными перстами. Ты зришь меня, — но мне тебя уж не видать! Когда ж, когда ж воздушными крылами К тебе, родитель, понесусь В надоблачный чертог летучий? Когда с землею я прощусь, Где шаг — то друга гроб или курган могучих? Узрю ль тебя, желанная страна? Отопрутся ль врата отчизны? Железная судьба, ты хочешь, чтоб до дна Испил я чашу горькой жизни… <1822>

242. БЕРЕГА ВОЛХОВА

(Посвящено Алексею Романовичу Томилову)

День упадал во глубь лесов; В долине вечер воцарялся, И меж высоких берегов Спокойно Волхов разливался. Над ним нависнувши стеной, Твердыни праздные [172] дремали, Вблизи синел курган крутой, И тени на водах лежали. Воспоминанья прошлых дней На сих местах в моей душе теснились: Так — здесь толпы богатырей С пришельцами за кров родимых бились; Правдивым мщением кипела русских грудь, Свободу жизни ограждая, — И часто Волхова багровел светлый путь, Враждебных трупы увлекая. Быть может, богатырь на камне сем острил Свой меч, притупленный щитами; Иль, обессиленный, склонясь над ним, просил Он у небес победы над врагами. Теперь всё смолкло здесь! Лишь в бурю вран кричит, Гнездяся в башне позабытой; На ржавых вереях дверь дряхлая скрыпит, И свищет ветр в стене разбитой. Иль время иногда рушительной рукой С вершины камни обрывает,— И Волхов с шумом поглощает Потомков древности святой. Так старец, ослабев от бед, Теряет ветхие седины, И алчной вечности пучины Уносят их минутный след!.. О Волхов! берегов твоих Не оглашает днесь ни голос грозной битвы, Ни тяжкий стон последния молитвы, Ни вопли дев с полей родных. К тебе певец идет с довольною душой: Он любит с башни зреть, задумчивости полный, Как ты волнуешься сребристою струей, Колебля рыбарей разбросанные челны; И перед ним цветущее село Склоняется над тихими водами, Любуяся в их светлое стекло; Здесь берег обнялся зелеными лугами, Там он стеной песчаною обвис, И ели древние над ним шатром сплелись! Мне не забыть тех томных впечатлений, Питавших мысль мою при Волховских струях. Картинные брега, я помню вас в мечтах, Как помнят призраки веселых сновидений!.. <1823>

172

Рюрикова крепость.

243. К УЕДИНЕНИЮ [173]

Сплетайся ветвь осины луговой С березой, с липою душистой! Зеленый кров раскинься надо мной! Повей деревни воздух чистый! Под сень твою певец душой летит, О сельское уединенье! Твой сладкий мир в нем дух животворит И пробуждает вдохновенье. Позволь и мне возлечь под твой приют И оживить свой дар убогий: Там суеты меня не развлекут, Там стихнут ложных чувств тревоги. Там вознесусь душою к небесам, Расторгнув цепь земных желаний; Там воскурю сердечный фимиам Перед владыкой мирозданий. Откройся же природы сельской лик! Развейся ткань полей зеленых! И разносись жнецов веселый клик На нивах, жатвой озлащенных! Там листьев шум, душою овладев, Мечты на юношу навеет; Там матери пленительный напев Младенца тихим сном лелеет… <1823>

173

Писано пред отъездом в деревню.