Поэзия Латинской Америки

Пантеизм

Своей гранитной гармоничной плотью скала нагая взметнулась к бесконечности, в полете изнемогая. Зюйд гонит волны рать за ратью, дробя их об утесы, и хриплые ревет проклятья под стон их тысячеголосый. Как черный символ океанской души, внезапные провалы зияют на груди гигантской меж радугой и гребнем вала. Даль не прорежут альбатроса крылья, и парус не мелькнет на водной круче, не видно ни следа от киля, ни тучи. И лишь под шквалом ураганным кипит свирепой круговертью бой между жизнью — океаном — и камнем — смертью. Удары волн ударом встречным превозмогая, сама насмешка над быстротечным скала нагая. Проходит жизнь, и постепенно жар чувств исходит в пепел серый, а в сердце из песка и пены слагаются аккорды «Мизерере».

АГУСТИН АКОСТА [154]

Повозки в ночи Перевод А. Голембы

Вол сопит, а возчик смотрит туча тучей, тянутся повозки чередой скрипучей. Тянутся повозки, и скрипят их оси посреди широких тростниковых просек. И влекут колеса, тяжелы и грубы, сладкую поклажу — будущее Кубы! Землю под кубинским звездным небосводом янки придавили сахарным заводом. Над землею трубы черного колосса: жалобную песню завели колеса. Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока! Тростники мерцают, а луна высоко! Лунный диск в тумане, бред фантасмагорий, а надежда спорит с неизбывным горем. И волы шагают медленно и важно, а крестьянин песню затянул протяжно. Вы, в клубок любовный спутанные нити, в песенке креола горестно звените! «Гарцевал под твоим окном я, но ко мне ты не вышла, нет, — лживо сердце твое, мой свет, я навек твой обман запомню!» И ползут уныло в ночь под лунной пряжей старые повозки с хрусткою поклажей. «Свести счеты хочу с наглецом я, не страшась бесчисленных бед: пусть соперник мне даст ответ! Ну, а мы с тобой в храме божьем самой тяжкой беде поможем: ты мне дашь послушанья обет!» На ободья слякоть черная ложится, старые повозки вязнут по ступицу. Грузные колеса двигаются еле, и глаза воловьи явно погрустнели. Проклинает возчик — богоматерь, грязь ли? Все равно — колеса накрепко увязли! Вкруг его повозки возчики столпились, вызволить из плена колымагу силясь. В роще ствол тяжелый ненароком добыт: вот его и надо подложить под обод! Общие усилья, яростная ругань, в слякоти — громада каменного круга! Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат! А волы вздыхают. Грустно губы лижут. Вызволили обод. Возчики-собратья едут вновь, мешая стоны и проклятья. И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом, песенка, что стала тем проклятьям эхом: «Не надеялся я, видит бог, что себя целовать ты позволишь; ты терзаешь меня я неволишь, я смирить свою муку не смог!» И под эту песню вновь при каждом шаге горестно вздыхают, плачут колымаги: «Пляшешь ты, не жалея ног, а меня позабыть готова, а ведь я тобой, право слово, надышаться никак не в силах, и сиянью очей твоих милых эту песнь посвящаю снова!» Вновь ползут повозки чередой скрипучей через топь, и слякоть, и песок зыбучий. Всем пора на отдых. На заводе — смена. Громко загудела хриплая сирена. Где дробятся тени ветром океанским, печь пронзает темень факелом гигантским. Пар летит рычащий к небесам родимым, к ясным звездам — вечным и невозмутимым. Тянутся повозки и скрипят их оси посреди широких тростниковых просек. И влекут колеса, тяжелы и грубы, сладкую поклажу — будущее Кубы! Землю под кубинским звездным небосводом янки придавили сахарным заводом. У ворот завода, где фонарь маячит, плачут втихомолку, по-кубински стонут, по-кубински плачут старые двуколки!

154

Агустин Акоста(р. 1886) — поэт и публицист. Участник борьбы против диктатуры Мачадо. Его поэма «Сафра» (1926) яркий образец антиимпериалистической поэзии.

ХОСЕ МАНУЭЛЬ ПОВЕДА [155]

Солнце бедняков Перевод А. Голембы

Весь лачужный хаос, мир домишек раскосых, весь квартал голытьбы, омраченный и бедный, вдруг омылся сияющей краскою медной, колыханьем закатных полосок. Как дешевый браслет, весь квартал засверкал, как браслет, что светлей драгоценностей прочих! Купоросною пылью одели квартал бесконечные толпы рабочих. Солнце медлит убрать свои чудо-лучи, что мужчин, ребятишек и псов обласкали: солнце смотрит не так, как глядят богачи на людей, копошащихся в нижнем квартале! Солнце с неба глядит, как игривый сатир, солнце, как старикашка, девчонок целует, солнце смотрится в окна квартир, и слепит, и ревнует. Солнце всем свою ласку вечернюю шлет, даже мухам навозным на смрадной помойке, даже зелени тусклой стоячих болот! Солнце ласково смотрит в глаза судомойки, солнце слабо мерцает на потных плечах, — загорелая кожа, закатное полымя, — блики солнца блистают на спинах бродяг (полуголые, славно играют в бейсбол они!), проникает в таверну, собутыльником добрым в сообщество пьяниц, пьет, как пиво, вечерний румянец. И вдруг, постигая, что уже запоздало, льнет полукружьем багряного края к прохудившимся кровлям квартала. Исполнен любовью, мольбою и сплином ноктюрн. Угасает лазури клочок. Смычком незаметным по струнам пугливым проводит сверчок.

155

Хосе Мануэль Поведа(1888–1926) — поэт, журналист, критик. Ввел социальную, урбанистическую тему в кубинскую поэзию. Единственный сборник — «Стихи-предвестники» (1917).

Трущобная луна Перевод А. Гелескула

С темного неба, как из ночлежки душной, сонное и тупое, смотрит лицо ее с миною злой и скучной от перепоя. По ней стосковались бары, вакхово стадо млеет, — сброд салютует дымом дрянной сигары луне городских окраин, трущобной фее. И та не в обиде — как дома в любой подворотне. И по сердцу каждый бражник луне городских окраин — бывалой сводне, искусной в полночных шашнях. Трущобный содом хохочет, ликуют ловцы удачи; луна воровская, кума непроглядной ночи, о темных делах судачит. А свет фонарей в тумане сочится, как яд из ампул, и плачет шарманка, — и тяжко толпу дурманит таинственный вальс сомнамбул. Но кратко веселье плебса, а гаснет фонарь последний — я вот над трущобным мраком куда-то на новый шабаш луна улетает ведьмой, махнув помелом гулякам. Ищет ночлег оборванец, стихают шаги за дверями, полночный патруль выправляет зигзаги пьяниц, и мостовые стелятся пустырями. И, грязный от слез и пудры, один лишь Пьерро с гитарой слоняется, шут печальный, в ночи пустынной и душной, спеша для луны исторгнуть какой-то куплетик старый и никому не нужный.

ХОСЕ САКАРИАС ТАЛЬЕТ [156]

Румба Перевод Н. Горской

Мама, румба, барабаны и труба! Мамимба-барабан, мабомба-барабан! Мама, румба, барабаны и труба! Мабимба-барабан, мабомба-барабан! Эту румбу пляшет черная Томаса! Эту румбу пляшет Хосе Энкарнась'oн! У Томасы ляжки заходили ходуном; а у негра ноги — живые две пружины, и живот пружинит, и, весь пружиня, к ней на каблуках подходит он. Каблуки-чаки-чаки-чараки! Чаки-чаки-чаки-чараки! Тугие ягодицы девчонки Томасы — два огромных шара — вокруг оси незримой в сумасшедшем ритме начали вращаться, бросая дерзкий вызов дрожью сладострастной, когда пошел в атаку Че Энкарнасьон; у Че — марионетки — мускулы крепки, весь дугой он выгнут, корпус откинут, руки — недвижны, ноги — в работе, волны равномерно сотрясают чресла, и вперед он устремлен. Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску! Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску! Продолжайте пляску-чече-пляску-пляску! Черная Томаса дразнится упорно, — ускользают бедра, подбородок вздернут, — поднимает разом две руки атласных, в их ладонях гладких — эбеновый затылок, — предлагает груди: круглые гранаты колыхнулись влево, колыхнулись вправо, и на них глазеет Че Энкарнасьон. Каблуки-чаки-чаки-чараки! Чаки-чаки-чаки-чараки! Негр неистово ринулся на приступ, перед нею машет шелковым платком — будь готова к бою, черная Томаса, видишь, твой противник взбешен, разъярен! «Стой, смуглянка!» — завывает смуглый. (Из глотки — хрип, а глазшца — угли, это дьявол или Че Энкарнасьон?) Черная Томаса ловко увернулась, «Нет!» — ему сказала и расхохоталась — до чего ж обидный тон! Прямо перед носом задом крутанула — пусть он знает место, Хосе Энкарнасьон! Мама, румба, барабаны и труба! Мабимба-барабан, мабомба-барабан! Взвизгивают флейты, звякает марака [157] , трезвонит колокольчик, грохочет барабан. Приседает низко, почти касаясь пола, в полуповороте Хосе Энкарнасьон. И девочка Томаса расслабилась невольно, и пахнет сельвой, и пахнет полем, и пахнет самкой, и пахнет зверем, и пахнет сельской глушью и пыльным городским двором. Головы танцоров — темных два кокоса, на которых кто-то начертал известкой сверху знак вопроса, тире — со всех сторон. И два тела влажных — два кувшина черных, И сияет каждый, п'oтом окроплен. Взвизгивают флейты, звякает марака, трезвонит колокольчик, грохочет барабан. Каблуки-чаки-чаки-чараки! Чаки-чаки-чаки-чараки! И дрожат танцоры в бешеном экстазе, в пароксизме страсти Че Энкарнасьон, больше не до шуток девочке Томасе, барабан безумный изрыгает стон. Пики-тики-пан, пики-тики-пан! Пики-тики-пан! Пики-тики-пан! Падает на землю девчонка Томаса, падает на землю Хосе Энкарнасьон; они в клубке едином завершают пляску, надорвался в крике большой барабан, кон-кон-кончилась румба, ко-маб'o-бам-бам! Па-ка, па-ка, па-ка-пам! Па-ка, па-ка-пам! Пам! Пам!.. Пам…

156

Хосе Сакариас Тальет(р. 1893) — поэт и журналист. В 20-х годах входил в «группу меньшинства», в которой объединилась революционная интеллигенция, выступавшая за политическое обновление страны. Стихотворение Тальета «Румба» отпосится к наиболее популярным произведениям афро-кубинской поэзии. Сборник стихов «Бесплодное семя» (1951).

157

Марака— народный музыкальный инструмент — высушенная тыква, наполненная камешками.

МАНУЭЛЬ НАВАРРО ЛУНА [158] Перевод М. Тарасовой

Вперед

Да, он был молодым, безрассудным и смелым, и один лишь порыв неизменно владел им, — он стремился к звезде, озарявшей ночной небосвод, и, как будто в бреду, напрягаясь всем телом, он смотрел на нее, повторяя: «Вперед, вперед!» И в ужасную ночь, в тюремном подвале, в час, когда палачи его зверски пытали, повторял он: «Свобода придет!» И распухшие губы беззвучно шептали: «Не сдавайтесь, вперед, вперед!» Ни в морях, ни на суше покоя не зная, он мечтал об одном, чтоб звезда золотая озарила ночной небосвод, и в последний свой час он сказал, умирая: «Не сдавайтесь, вперед, вперед!» От глубокого сна не очнуться герою, и костер его сердца засыпан золою, но звенит его голос и снова зовет, над решетками смерти взлетая весною: «Не сдавайтесь, вперед, вперед!»

158

Мануэль Наварро Луна(1894–1964) — поэт-коммунист, один из крупнейших представителей социальной, революционной поэзии. Прозаик и публицист. Основные произведения: сборник «Биение сердца» (1932) и поэма «Раненая земля» (1936). Воспел героическую борьбу кубинского народа в книге «Мамбийские оды» (1961).

Мы победим

В стихотворении автор использует образы

«Песни о Буревестнике» М. Горького

Мой народ — могучая рать, мой народ неистов и смел, он рожден для доблестных дел, ни смерти, ни голоду нас не смять. Много копий у наших врагов, но народ мой испытан в сраженьях, никогда не носить нам оков, никогда не стоять на коленях. Пусть слабые духом немеют, пусть в страхе трясутся пигмеи, предатели ждут своей кары. Мечутся белые чайки, прячутся в скалы гагары, сбиваются в робкие стайки. Буревестник парит над волнами, молнии черной подобен, он знает — победа за нами и тучи солнца не скроют. Куба — как гордая птица реет над морем седым, и крылья ее — две варницы надежды, — мы победим! Зловещий гигант-кровопийца! Ты не добьешься поклона, кубинец всегда будет биться — до последнего биться патрона. Не одни мы встречаем рассвет, нашей победы ровесник, — приносит нам братский привет ликующий буревестник. Мы пойдем путем испытаний, готовые к пыткам любым, наша надежда — как знамя, мы знаем, что мы победим. И если в дымящийся пепел наш край превратятся родной, звезду — наш немеркнущий вымпел — подымем над смертью самой. Мы не отступим, мы устоим, мы будем верны свободе, и мы победим в нашем трудном походе, мы победим!

РЕХИНО ПЕДРОСО [159]

Это — наша земля! Перевод В. Столбова

Уходите от нас! Забирайте с собой ваши доллары, акции, банки! Мы — глухая тоска городов, безымянное горе полей. Уходите от нас! Забирайте с собой вашу роскошь и ваших богов! Глухи были они к горьким жалобам нашим. Ваша роскошь взята напрокат, ибо сотканы ваши наряды из нашей беды. Мы тоже богатые люди, но сокровище наше никто не посмеет отнять. У нас — беспредельная кузница солнца, и молота песня, и зеленый ковер океана, вышитый рыб серебром. У нас многорукая сила заводов, мятежное знамя, надежда и мускулы. Горе тоже у нас, горе тех, кто страдает… и ждет. Настанут великие дни, как золотые монеты, они уже катятся к нам. И наши рабочие руки радостью будут полны. Уходите от нас, вы, набухшие золотом туши! Все, что наше, никто не посмеет отнять. Это — наша земля! Она наша от края до края. На вей зреют желанья и сумерки тихо цветут. И в наших руках серп ветра гигантский — он жатву срезает на ниве грядущих веков.

159

Рехино Педросо(р. 1896) — поэт-авангардист, прозаик, критик, журналист. Работал столяром и кузнецом. Зачинатель пролетарской поэзии на Кубе (стихотворение «Братское приветствие механической мастерской», 1927). Сборники: «Мы» (1933), «Боливар, симфония свободы» и др.

РУБЕН МАРТИНЕС ВИЛЬЕНА [160]

Рассветное крещендо Перевод П. Грушко

Все пламенней пожар на полотне востока, в нем блекнут фонари на вахте городской, и город гонит сон, и снова звуков склока и ритмов чехарда дробят ночной покой. Вновь город доняла шумливая морока, газетчики кричат, и снова день-деньской автомобилей гул в сумятице потока, треск дерева и лязг железа в мастерской. И — словно дар — из недр гремящего колодца, как фимиам труду, дым фабрик а небе вьется; моторы по цехам гудят на все лады. И город вновь повел старинное сраженье, он, как большой станок, приводится в движенье моторами забот и шкивами нужды.

160

Рубен Мартинес Вильена(1899–1934) — выдающийся революционер-марксист, с 1930 года руководитель Коммунистической партии Кубы. Занимаясь в основном революционной борьбой, проявил себя и в поэзии как яркий самобытный талант. Мастер сонета. Стихи были опубликованы посмертно в книге «Бессонное око» (1936).

Мотивы неясной печали Перевод П. Грушко

О немощность сознанья, бессилие решиться облечь в стихотворенье неясные догадки. И нет конца печали: не рвется вереница похожих дней, текущих в трагическом порядке. Желанного покоя и жаждать и страшиться: в нем наше отреченье от вековечной схватки с самим собой, с устами, которым ласка снится, и с горстью малых истин, и с бездною Загадки. Страдать за все: за тщетность бесплодных осмыслений, за то, что сердце друга в жестоком отдаленье, за хладный ум Паллады в порыве Аполлона… И в постоянной тяге к непостижимой шири быть вечно одиноким и жить уединенно — быть строчкой, для которой нет рифмы в целом мире!

Песня из посмертного фарса Перевод О. Савича

Я умру прозаически на своей постели (желудок, легкие, печень, ухо, горло, нос?) и послушным трупом отправлюсь к последней цели, закутанный в саван под шелест вздохов и слез. Хотя смерть в двери жизни ежедневно стучится, любопытство всегда окружает мертвеца; набит посторонними, в улей дом превратится, и соседи глаз не сведут с моего лица. Придут поклониться незнакомые с цветами и родным, кому горе слезы уже сожжет, будут соболезновать избитыми словами, потупясь, как свойственно тем, кто знает, что лжет. Какая-нибудь святоша без капельки крови, под ноги глядя, прошамкает «за упокой», и самые старые из всех нахмурят брови, прикидывая, кто же последует за мной. Остальных развлечет дурак веселого склада или тихо рассказанный сальный анекдот, и чашка пахучего, сладкого шоколада на выручку неловкости в паузах придет. Нынешние друзья к останкам, что прежде были моим «я», соберутся опять со всех сторон; увидев, что эти стихи стали сценой были, они шепчут друг другу: «Все предчувствовал он!» До самого утра, тяготея над собраньем, понятие «никогда» будет всем невтерпеж; потом придет утешенье: «Мы жить дальше станем», — и завтрашний день придет… Но ты, ты не придешь. В плену у забвенья, как в заколдованном замке, — это счастье? А каким бы могла ты владеть! Мое имя и фамилия в траурной рамке неожиданно заставят тебя побледнеть. Спросят: «Что с тобой?» — «Ничего», — и напудришь щеки, но спрячешься в спальне, не справившись с дрожью рук. и заплачешь в подушку, шепча вот эти строки, и в эту ночь не коснется тебя твой супруг…