Поэзия Латинской Америки

Мальчик, который пел

Проходит полем мальчик. Безлюдно. Вечереет. Пичуги над рекою уже заводят песни. Проходит полем мальчик, и синяя рубашка мелькает в тихих травах, а сверху смотрят звезды. И он — не просто мальчик, такой же, как другие: в глазах его сияют вечерние светила, в душе его, как в русле, текут речные воды. Он — мальчик. И похожа на плод поспевший песня, и Время длится в песне. А вечер полон света, закатного свеченья, свеченья апельсинов; колокола запели, и загрустило Время. Поет и мальчик. Солнце зажглось под синим ситцем. Я — как трава, что Время взрастило и спалило. Есть у меня початки созревшего маиса, есть дом в горах высоких, и есть простор зеленый, где дробно плещут реки и где пасутся кони, багряные от солнца, с глазами, как озера. Люблю я нашу реку, люблю наш дом спокойный: в его тяжелых бревнах — душа живая леса. Еще люблю я плуг наш — за щедрость урожая. В саду целую щеки румяных круглых яблок, а на полях певучих шальной целую колос, и радость полыхает во мне, как пламя в кузне, для родника придумал я имя, как бубенчик. Как только день наступит, его вином крещу я, рассвет со мною славят резвящиеся кони; для утра я придумал названье — колокольчик: скажу — и чистым светом заря оденет горы. Я счастлив, как колодец, как воды в быстрой речке, бегущие по гальке, серебряной и чистой. Я счастлив, словно ветер, что гриву жеребенка развеял рыжим стягом во Времени летящем. Я — мальчик, Время длится во мне, вокруг. Об этом ты знаешь, гладь морская, ты знаешь, прах сыпучий. Мне Время рвет рубашку, шершавит поцелуи, ты это знаешь, птица, и потому примолкла. Моя простая радость — как плод, несомый ветром. В себя я погружаюсь, как в глубину колодца. Я — как земля: изранен и кровью истекаю. Сегодня светом правды горит мой лоб открытый. Поля мне плотью стали, дрожат в губах поющих, что яблоками пахнут и горечью познанья. Сегодня мне сказала звезда в вечерней небе: петух поет напрасно — ты не уйдешь от смерти. Так мальчик пел, и поле его учило тайнам и Времени, и жизни, томя его тоской, глубокой, словно реки, что умирают ночью, простой, как прах истлевший, как жалкий прах людской.

ПЕДРО МИР [132]

«Отныне…» Перевод С. Гончаренко

Отныне Я перестало быть главным словом, словом, с которого начинается мир. Отныне мир начинается со слова МЫ. Мы — железнодорожники. Мы — студенты. Мы — шахтеры. Мы — крестьяне. Мы — бедняки планеты. Мы — населенье земли, герои черной работы, с нашей любовью и гневом, с нашей верой в надежду. Мы — белокожие, мы — желтолицые, негры, индейцы, черные, черноволосые, красные, цвета оливы, рыжие и альбиносы. Нас побратала работа, нужда и годы молчанья. А еще — этот отчаянный крик вопиющего в пустыне хозяина, который орет в ночи, щелкая отменным кнутом, суля нам жалкие деньги, уповая на свой золоченый нож и свою железную душу. Он брызжет слюной, он захлебывается словом Я, но звучное эхо в ответ доносит мощное МЫ! И катится над портовыми кранами МЫ! Над фабричными трубами МЫ! Над цветами, мольбертами МЫ! И звучит на высоких дорогах орбит МЫ! И в мраморных залах МЫ! И в темных застенках МЫ!

132

Педро Мир(р. 1913) — известный поэт и историк. Его поэзия проникнута духом непримиримой борьбы за лучшую долю латиноамериканских народов. Автор книг: «Есть в мире страна» (1949), «Песнь о благой любви» (1968), «Путь к толпе» (1971).

Диего Ривера. «Древняя и новая медицина».

Фрагмент росписи в Госпитале де ля Раса в Мехико.

1952–1953 гг.

КОЛУМБИЯ

ХОСЕ АСУНСЬОН СИЛЬВА [133]

Ноктюрн Перевод М. Квятковской

Давней ночью, ночью, полной ароматов, полной шепота и плеска птичьих крыльев; давней ночью, ночью свежей, ночью брачной, освещенной колдовскими светляками, ты, прильнув ко мне всем телом, и бледна, и молчалива, словно чувствуя заране наши будущие беды, в неосознанной тревоге, омрачившей сердца тайные глубины, через сонную равнину, по тропе в цветах и травах, шла со мною; и луна светлей опала в небесах темно-лиловых, бесконечных и глубоких, свет молочный разливала; наши тени — легким, стройным силуэтом, — наши тени, обрисованные белым лунным светом, на равнине беспредельной сочетались, и, сливаясь воедино, и, сливаясь воедино, и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной, и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной, и, сливаясь воедино, стали тенью нераздельной…

133

Хосе Асунсьон Сильва(1865–1896) — крупнейшая фигура раннего латиноамериканского модернизма. Трагические обстоятельства судьбы — разорение и кончина отца, смерть любимой сестры, крах дипломатической карьеры, безвозвратная гибель лучших рукописей во время кораблекрушения — подорвали душевное равновесие поэта, и он на тридцать втором году жизни покончил с собой. Среди его поэтического наследия выделяется цикл «Ноктюрнов» и особенно «Ноктюрн третий», публикуемый в настоящей антологии. Это стихотворение, посвященное памяти безвременно умершей сестры Сильвы, поразило читателей неожиданным эффектом трагической лиричности, который достигается скупыми красками ночного пейзажа и нервной конвульсивностью «неправильного» размера.

* * *

Этой ночью я один, и мое сердце переполнено непоправимым горем, обездолено твоею смертью. Многое меня с тобою разделило — расстоянье, время и могила. В бесконечность, в черный мрак извечный канули бесследно наши речи. Онемевший, одинокий снова проходил я той дорогой. И собаки выли на луну, на бескровную луну, и гремели лягушачьи хоры… И в меня ворвался холод. То был холод, овладевший навсегда твоим альковом, оковавший твои руки, твои щеки, твои очи, белоснежным скрытые покровом погребальным. То был холод замогильный, стужа смерти, лед небытия. Тень моя, обведенная печальным лунным светом, одиноко, одиноко, одиноко протекала по пустыне. Тень твоя легким, стройным силуэтом, приближаясь, словно той далекой ночью вешней, ныне мертвой, вечно незабвенной, ночью, полной ароматов, полной шепота и плеска птичьих крыльев, с нею рядом полетела, с нею рядом полетела, с нею рядом полетела… Неразлучные обнявшиеся тени! Тень души, спешащей слиться с тенью тела! Тени скорбные, нашедшие друг друга в эту ночь печали без предела!

ГИЛЬЕРМО ВАЛЕНСИЯ [134] Перевод С. Гончаренко

Верблюды [135] (Фрагмент)

Раздуты жадно ноздри… Пружинит сонно шея. Мерцает зелень взгляда, горчащего полынью… Под рыжим шелком шерсти на солнцепеке млея, верблюды мерят шагом Нубийскую пустыню. Внезапно, вскинув морду и поведя глазами, размеренную поступь прервал двугорбый лоцман. Текло в плавильне неба крутым расплавом пламя, но он учуял струи подземного колодца. Когда ж в ковры кочевий легла дремота мрака и закатилось солнце за выжженные дали, под ликом смуглой Девы, под чернью зодиака они пошли, ступая, как призраки печали. О побратимы скорби! Покачивались мерно их выи, словно пальмы под ветром… и казалось, что их угрюмый облик сплели во мгле химеры, и сфинкс вдохнул им в очи предвечную усталость. Пригубьте взор их горький, флейтисты Византии, шлифующие дактиль под перезвоны в звеньях цепей… Лишь он расскажет о муках летаргии вселенной, изнемогшей без жаркой крови в венах!

134

Гильермо Валенсия(1873–1943) — крупнейший колумбийский модернист, преемник Сильвы. Выходец из аристократической семьи, он сделал блестящую политическую карьеру. В поэзии исповедовал культ камерной эстетичности, стремясь к абсолютному совершенству формы и изысканной музыкальности стиха. Автор книги «Стихотворения» (1898), Валенсия был также виртуозным мастером поэтической интерпретации. В сборниках «Обряды» (1914) и «Китай» (1928) собраны его лучшие переводы из европейских и китайских поэтов. На русском языке его стихи печатаются впервые.

135

Верблюды. — В поэме «Верблюды», которая принесла Валенсии континентальную славу, наиболее откровенно выражено его модернистское кредо. Здесь — замечает Дандэс Крейг — «за образами животных скрываются поэт и его друг, согласный с ним, — весьма возможно, что это Хосе Асунсьон Сильва… В конце концов они покинули мир и живут в пустыне».

Новый год

Сегодня — белый вечер. Сегодня — белый ветер с морозным воркованьем стеклянных голубей. И смятена холодной метели добродетель девичьим смехом. Эхом, звенящим все слышней. Сегодня белый вечер. Сегодня нет на свете, на целом белом свете печалей и скорбей. Пусть мирозданье в душу звездой Полярной светит, но все равно созвездье девичьих глаз светлей. Сегодня белый вечер. И в полночь каравеллы из лепестков лимона поднимут парус белый, озвучив снежной песней дремотный сонм светил! Сложив покорно крылья, готовые разбиться, Летят из поднебесья светящиеся птицы, и хлещет белый ливень пургою снежных крыл.

Существование из существительных

Крестины. Школа. Университет. Диплом. Нужда. Долги. И суд. Скандал — залог успеха. Кандидатура. Пост. Существенная веха: вояжи. Лондон. Рим. Париж. И снова дом. Невеста. Обрученье. Роды. Дочь. Потом — пеленки. Школа. Свет. Уже жених. Потеха! Медовый месяц. Ревность. Сцены. Не до смеха. Внук. Школа. Университет. Опять диплом. Вдруг — старость. Немощи. Бессонница. Облатки. Страх. Головокруженье. Слепота. Припадки. И — одиночество. И — ни души окрест. Инфаркт. Могила. Плач. Поминки. Даже пресса. Улыбки. Смех. Прогулка до собора. Месса. Могильная плита. Крапива. Точка. Крест.

ПОРФИРИО БАРБА ХАКОБ [136] Перевод Т. Глушковой

Человек

Вы, в чьем сердце не было скорби по господу богу, а на руках — крови убийства, те, чей разум не потрясен был Вселенной, кто не слышит, как червь трусости неустанно подтачивает нашу душу, кто не знавал ни высочайшей хвалы, ни неизбывного позора; вы, кто был счастлив в самую меру — без ослепительных озарений, негаданных, ежечасно возможных, кто не задумывался о призрачности Пространства и Времени и полагает, что жизнь ограничена очевидным: закон, брак, любовь и ребенок; кто колосья крадет у разгневанной пашни и невозмутимо разламывает хлеб вымытыми руками; кто произносит: «светает», — не замирая перед волшебным ирисом зари; кто не сподобился стать просто-напросто нищим или добыть хлеб и кров своими трудами среди разоренья, трущоб, нищеты; кто в бедности не умел отсчитывать дни, не рассуждая, а лишь терпеливо страдая; те, кто не бился от ужаса в страшных тисках, железных объятиях страсти, те, чья душа не сгорала в темном и чадной огне, — сумрачная, немая, сосуд позора, светильник безмерной жертвенности, — те не постигли страдальческой сути этого имени: ЧЕЛОВЕК.

136

Порфирио Барба Хакоб(1883–1942) — видный колумбийский поэт, настоящее его имя — Мигель Анхель Осорио. Много странствовал, жил на Кубе и Ямайке, в Коста-Рике, Гватемале, Гондурасе, Перу, США. Умер в Мексике. Автор сборников «Песни и элегии» (1932), «Черные розы» (1933), «Озаренное сердце» (1942). На русском языке публикуется впервые.

Сердце

О, цветущее сердце мое, погоди! Красный маяк, зажженный в моей груди, пурпурный сгусток, темная роза страсти, ты, мое сердце, станешь когда-нибудь старым. Твой ритм волны, дуновения ветра в апрельских садах, твой аромат весны, детский порыв, печали любви будут развеяны в прах времени мягкой рукой — не вечно тебе колотиться, и бросят тебя в тюремный покой, опустелый ларец, мертвая птица. Песни твоей трепетанье, жадное пламя, что плоть мою яростно жжет, гнева и слез накипанье — все, растаяв, уйдет. Ты, цветущее сердце мое, погоди, — красный маяк, зажженный в моей груди, пурпурный сгусток, темная роза страсти… О, мое сердце!.. О, мое сердце!..

Песнь глубинной жизни

Человек — это нечто тщетное,

изменчивое и колеблющееся.

Монтень

Дни бывают, когда так легки, так легки мы, будто ветер, что плещет в зеленом древесном уборе, будто нам в небесах улыбается ласково Слава, — жизнь ясна и распахнута, словно лазурное море. Дня бывают, когда так щедры, так щедры мы, будто пашня в апреле, что дышит податливо страстью: разум смело парит над безмерным простором вселенной, а в душе — озаренье, и мудрость, и гордое счастье. Дни бывают, когда мы столь глухи, столь глухи, точно камня нутро, будто сами мы в камень одеты: ночь в безмолвье проносит над нами огни смоляные, за Добро и за Зло почернелые сыплет монеты. Дни бывают, когда мы бездумны, бездумны (вод сапфирная синь! Детство в сумерках, синих и зыбких!): и строка из стихов, и лесная летящая птица, даже горесть — и та предстает нам достойной улыбки. Дни бывают, когда в нас — желанье, желанье, так что лучшая женщина вряд ли насытить нас может: миг прошел, как, лаская ей грудь, мы ее обнимали, но округлость плода — и мы снова в пылающей дрожи. Дни бывают, когда так мрачны, так мрачны мы, будто сосны в ночи, будто стоны лесов темнокрылых. Изнывает душа — мировой ей не выплакать скорби, сам господь в эту пору утешить нас был бы не в силах. И бывает еще… день… единый… единый… Якорь поднят! Заря красновато забрезжит… О земля! Налетают гремучие ветры в день, когда на земле нас никто нипочем не удержит!

ЛУИС КАРЛОС ЛОПЕС [137] Перевод О. Савича

Моему родному городу

Печальный град, вчера — царица моря.

Х.-М. де Эредиа

Ты был для предков — золотая манна и все забыл, мой город грязно-белый. Где времена креста, меча, обмана? Когда погас светильник закоптелый? Эпоха авантюрного романа окончилась. На рейде каравеллы не выплывут из зыбкого тумана, и не в горшки льют масло маслоделы. Во времена колониальной были твои сыны едва ли походили на воробьев, трещащих без запинки. Сегодня в затхлости нечистоплотной внушаешь ту же нежность безотчетно, как стоптанные, старые ботинки.

137

Луис Карлос Лопес(1883–1950) — яркий мастер социальной поэтической сатиры. Автор сборников «Из моего захолустья» (1908), «Затруднительные позы» (1909), «Кратчайшим путем» (1920). На русском языке дважды публиковалась книга его стихов «Грибы на кочке» (М., 1961 и 1966).