Поэзия Латинской Америки

НИКОЛАС ГИЛЬЕН [161]

Моя девчонка Перевод О. Савича

Хороша моя девчонка, и, как я, она черна; на других не променяю, мне другая не нужна. Шьет она, стирает, гладит, но что главное, конечно, — как готовит!.. Ну, а если пригласить потанцевать, закусить без меня — никуда, никогда! Говорит она: «Твоя негритянка от тебя не уйдет ни в жизнь! Только крепко за меня держись!»

161

Николас Гильен(р. 1902) — народный поэт Кубы, выдающийся общественный дсятель, борец против фашизма и империализма, член Всемирного Совета Мира. В 1955 году присуждена Международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами». Председатель Союза писателей и деятелей культуры Кубы.

Поэзия Гильена — незаурядное явление мировой культуры. В ней ритмы и мелодика негритянского фольклора органически сочетаются со словарем и художественными приемами поэзии XX века. Творчество кубинского поэта проникнуто духом социального протеста, насыщено острым политическим содержанием. Основные сборники: «Сонгоро Косонго» (1931), «Вест-Индия лимитед» (1934), «Песни для солдат и соны для туристов» (1937), «Народная голубка в полете» (1958), «Что есть у меня» (1964), «Зубчатое колесо» (1972). Последнее издание стихов на русском языке: Н. Гильен, «Третья молодость» (ИХЛ, 1972).

Достань деньжонок… Перевод М. Самаева

Достань деньжонок, достань деньжонок, или с тобой не пойду, и все. На порцию риса с галетой, и все. Я знаю, по-всякому может быть, но, старина, ведь нужно же есть. Достань деньжонок, достань деньжонок, или не лезь. Потом ведь скажешь, что я такая, что не умею с людьми. Но любовь на пустой желудок… Пойми. Сам-то в новых ботинках, приятель… Пойми. И часы у тебя, мулатик… Пойми. Ведь мы же с тобой поладим… Пойми.

У гроба Монтеро [162] Перевод И. Чежеговой

Умел зажигать ты зори огнем своей буйной гитары, игрой тростникового сока в твоем теле живом и гибком, под луною бледной и мертвой! И была твоя песня сочной, смуглой, точно спелая слива. Ты, что пил, никогда не пьянея, и был прозван «Луженой Глоткой», в море рома без якоря судно и наездник искусный в танце, — что же будешь ты делать с ночью, ведь над ней ты больше не властен, и откуда вольешь в свои жилы крови той, что тебе не хватает, той, что вытекло много из раны, нанесенной ударом кинжала? Ты сегодня убит в таверне, друг мой Монтеро! В твоем доме тебя ожидали, но тебя принесли туда мертвым, говорят, была пьяная ссора, но тебя принесли уже мертвым, говорят, он был твоим другом, но тебя принесли уже мертвым, сталь кинжала едва блеснула, но тебя принесли уже мертвым… Вот чем кончилась пьяная драка, Бальдомеро, плясун, забияка! У гроба две свечки горят, слабым светом мрак разгоняя, для кончины твоей бесславной даже этих свечей хватает. Но горит на тебе, пламенея, рубашка красного цвета, твои кудри огнем полыхают, твои песни свечами тают, для тебя не жалея света… Ты сегодня убит в таверне, друг мой Монтеро! Луна показалась сегодня как раз над моим окошком, вдруг упала она на землю и осталась лежать на дороге. Мальчишки ее подобрали, чтоб лицо ей отмыть от пыли, а я взял ее тихо ночью и тебе положил в изголовье.

162

Монтеро— герой кубинского фольклора, отчаянный храбрец и весельчак.

West Indian LTD [163]

«Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы…» Перевод Н. Горской

Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы. Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы, консерваторы и либералы, земледельцы и скотоводы, деньги тратят они, как воду, но денег у них до смешного мало [164] . Здешнее солнце излишне ярко и пылко — пересушило розы, перегрело затылки. Взгляните на нас: модный пиджак прикрывает плечи и набедренная повязка — перед; люди доверчивы и сердечны, в прошлом — рабы, неотесанный сброд, разные дрожжи, разное тесто; Колумб грациозным жестом — во славу Испании! — причислил к Индии этот народ. Здесь много черных, и желтых, и мулатов, и белых. Скажу я лично — мало красок приличных, после актов, контрактов и пактов различных слиняли чернила, разобраться в цвете трудное дело. (Кто мыслит иначе, пусть встанет и выступит смело.) Здесь партии есть, группировки и группы, и ораторы есть — слышите: «В этот период трудный…» Есть банкиры и кулинары, спекулянты и стрекулисты, юристы и журналисты, медики и швейцары. Все есть — мы народ не нищий. А если чего-то нет — поищем и сыщем. Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы. Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы. Ай, островная страна под солнцем жарким и ярким! Быть заповедным пальмовым парком — разве ты не для этого создана? Уголок зеленый на пути кораблей туристских, полно пассажиров, но нет живописцев и нет влюбленных; покинув Таити, Афганистан иль другую страну, кто-то в вашем порту, мимоходом, жует кусок небосвода и запивает ромом голубизну; на побережье английский язык повсюду, сыплются «yes» [165] горохом на блюдо. (Язык чичероне и лизоблюда.) Вест-Индия! Это — ром, и табак, и кокосы. Люди улыбчивы, смуглы, темноволосы. Дворянин с Антилл, на тебя я гляжу, смеясь, — ты скачешь мартышкой с ветки на ветку, споткнуться боишься, жалкая марионетка, и все равно попадешь в грязь. Над тобою смеюсь, аристократ белокожий, — видна голубая кровь под легким загаром! — ты славишь свой род с неизменным жаром, кичишься умом и любишь деньги до дрожи. Над тобою смеюсь, одураченный черный, на лимузины ты пялишься, как дурак, и твоя чернота для тебя зазорна, и отдыхает твой мощный кулак. Надо всеми смеюсь: над полицейским и вором, над профессором и студентом, над дворником и президентом. Над целым миром смеюсь, надо всеми смеюсь, без разбора. Над целым миром, который заводит споры вокруг четырех разноцветных, косматых, чванливых, печальных, четырех дикарей у одной кокосовой пальмы.

163

Вест-Индия лимитед (англ.). — название североамериканской сахарной компании.

164

Пока еще кроток этот народ…

Но будет от кротости поворот:

однажды он выпрямит спину

и кулаками пробьется к дороге просторной, —

вот так же древесные корни

взрывают асфальт ударом единым.

165

«Да» (англ.).

«Полковники из терракоты…» Перевод И. Эренбурга

Полковники из терракоты, политиков томный лай, булочки с маслом и кофе. Гитара моя, играй! Чиновники все на месте, берут охотно на чай — двести долларов в месяц. Гитара моя, играй! Янки дают нам кредиты, они купили наш край — родина всего превыше. Гитара моя, играй! Болтают вовсю депутаты, сулят горемыке рай, а за всем этим сахар и сахар… Гитара моя, играй!

«Дрожит тростник безбрежный…» Перевод О. Савича

Дрожит тростник безбрежный, страшась ножей коротких. Жжет солнце, воздух давит. Надсмотрщики кричат, — как свист бичей их крики. Над смутною толпой работающих нищих встает поющий голос, летит поющий голос, от ярости звеня; так пели дикари, и так поют сегодня: — Срезать бы головы, как стебли, — р-раз, р-раз, р-раз! Спалить бы головы и стебли, чтоб дым до самых туч поднялся, — когда наступит этот час? Клинок в моем ноже — на месте, — р-раэ, р-раа, р-раз! Мой нож в моей руке — на месте, — р-раз, р-раз, р-раз! А надо мной надсмотрщик, — р-раз, р-раз, р-раз! Срезать бы головы, как стебли, спалить бы головы и стебли, чтоб дым до самых туч поднялся, — придет ли час?

«Чтобы заработать на хлеб…» Перевод О. Савича

Чтобы заработать на хлеб, трудись до седьмого пота, чтобы заработать на хлеб, трудись до седьмого пота, хочешь того или нет — работай, работай, работай. Сахар из тростника, чтобы кофе послаще было, сахар из тростника, чтобы кофе послаще было. Горче желчи тоска жизнь мою подсластила. Ни дома нет, ни жены — куда идти, я не знаю, ни дома нет, ни жены — куда идти, я не знаю. Никто мне не скажет «вы», собак на меня спускают. Говорят: «У тебя есть нож, мужчина ты, не чечетка». Говорят: «У тебя есть нож, мужчина ты, не чечетка». Я был мужчиной — и что ж? Сижу теперь за решеткой. За решеткой теперь умирай. Что тут дни или годы? Это и есть мой рай, это и есть мой рай — свобода, свобода, свобода.

«Вест-Индия!..» Перевод Н. Горской

Вест-Индия!.. Вест-Индия!.. Вест-Индия!.. Это народ, отлитый из меди, многоликий, суровый, прибитый к земле, замаранный грязью, присохшей к шкуре. Это — каторжная тюрьма — умри в оковах, не надейся воскреснуть! Это гротескный престол компаний и трестов. Это асфальтовые озера и рудники, плантации кофе, гавани, яхты, и доки, и медяки. Этот народ говорит «all right» [166] , но вокруг далеко не рай. Этот народ «very well» [167] говорит, когда земля код ногами горит. У нас есть слуги, которым платит сам Mr. Babbit. Есть сынки богачей, которых школит West Point. Есть такие, что курят лишь «Chesterfield» и завывают «hello, my baby» [168] . Есть танцоры foxtrot’ов, и «мальчики» из jazz band’а, и купальщики на пляжах Palm Beech. Есть любители сочного мяса и хлеба с маслом. Есть юнцы-сифилитики с глазами кретинов, курильщики опиума и марихуаны, они выставляют свои спирохеты в витринах и меняют костюм постоянно. Есть «первосортные» люди, «соль земли» и «сливки» Гаваны. Но есть и гребцы на галерах горя, на горьких галерах в горчайшем море. И есть силачи, при свете молний долбящие камень в ночи, твердеют у них кулаки и твердеет воля, это они над высохшим полем рассыпают зерна огня; и кричат: «Мы идем!» И голоса другие, звеня, «Мы идем» отвечают; вы слышите ритмы их пульса — биение крови на грани инсульта… Как же с вами быть, силачи, при свете молний долбящие камень в ночи? Есть такие, что, всем рискуя, все отдают и взамен ничего не берут, щедрой рукою все отдают безвозвратно; это они негра чувствуют братом, негра, который гнет спину на руднике в в порту и купается в чистом, священном поту; и белого чувствуют братом, ибо всякая плоть становится хрупкой, если ее хлестать и колоть, а если ее топтать сапогом огромным, в горле рождается крик — громыхание грома. Это они, мечту создавая, трудятся в шахте, в забое и слушают голоса над собою — живые и мертвые к ним взывают. Это они — светом полны, безвестны, забиты, угнетены, всеми забыты, голодны и больны, обречены, истерзаны и распяты, втоптаны в грязь, но крылаты, это они восклицают под пулей: «Братья-солдаты!..» И умирают, презревшие страх, с нитью багряной на темных губах. (Шагай же вперед, толпа! Прочь убирайтесь, варварские знамена, и полыхайте другие знамена — вас понесет толпа!)

166

«Все в порядке» (англ.).

167

«Очень хорошо» (англ.).

168

«Привет, моя крошка» (англ.).

«На вершинах рассвет…» Перевод О. Савича

На вершинах рассвет разрезает своими ножами ночь. И в невинном неведенье пальмы шепчут девственными голосами про ожерелья, сережки и тальмы. Негр свой кофе на корточках греет. Вспыхнул, как спичка, барак отдаленный. Ветры свободные и суверенные веют. Крейсер проходит под вымпелом Соединенных Штатов. А дальше эскадра чернеет. Грязнят первозданную воду килями потомки надменные старого Дрейка, пирата. Медленно из-за камней вырастает рука над стеной, сжимаясь в кулак для возмездия и для расплаты. Чистый, прозрачный, живой голос надежды звенит над землей, над морями, Солнце росткам обещает, что станут лесами… По-английски — Вест-Индия. Наше наречье — кастильское, мы говорим; острова Антильские.

Заклинание змей Перевод О. Савича

Майомбэ — бомбэ [169] — майомбэ! Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Майомбэ — бомбэ — майомбэ! У змеи глаза из стекла, из стекла; змея обвивается вокруг ствола; глаза из стекла, она у ствола, глаза из стекла. Змея передвигается без ног; змея укрывается в траве; идет, укрываясь в траве, идет без ног. Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Ты ударишь ее топором — и умрет: бей скорей! Но не бей ногой — ужалит она, но не бей ногой — убежит! Сенсемайя, змея, сенсемайя. Сенсемайя, с глазами ее, сенсемайя. Сенсемайя, с языком ее, сенсемайя. Сенсемайя, с зубами ее, сенсемайя… Мертвая змея не может шипеть, мертвая змея не может глотать, не может ходить, не может бежать! Мертвая змея не может глядеть, мертвая змея не может пить, не может дышать, не может кусать! Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Сенсемайя, змея… Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Сенсемайя, тиха… Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Сенсемайя, змея… Майомбэ — бомбэ — майомбэ! Сенсемайя, умерла!

169

Майомбэ, бомбэ, сенсамайя— обрядовые слова, употребляемые в негритянской поэзии.

Баллада о двух предках Перевод Н. Горской

Со мною две тени вечно, два предка — моим эскортом. Копье — костяной наконечник, тамтамы из кожи твердой: это мой предок черный. Кружевной воротник тарелкой, в серых доспехах тело: это мой предок белый. Африка троп неторных и глухо гудящих гонгов… — Я умираю! (Шепчет мой предок черный.) В бронзе кайманов реки, над кокосом зелень рассвета… — Изнемогаю! (Шепчет мой белый предок.) О парус горького ветра над кострами галер золоченых!.. — Я умираю! (Шепчет мой предок черный.) О нежная шея нагая в петле стеклянного ожерелья… — Изнемогаю! (Шепчет мой белый предок.) О солнце чистой чеканки — тропическая корона; о светлой луны скольженье над обезьяной сонной! И сколько галер и бригов! И сколько же, сколько негров! Тростник сверкает, как бритва, и бич взвивается мерно. И слезы, и крови сгустки, набухшие веки и вены, и утром на сердце пусто, и ночью ты снова пленный, и глотка исходит криком — в затишье удар по нервам. О сколько галер и бригов! И сколько негров! Со мною две тени вечно, два предка — моим эскортом. Дон Федерико вскрикнул, Факундо застыл в молчанье; и оба шагают гордо и грезят ночами. Вы оба во мне. — Федерико! Факундо! Вам подружиться просто, со мной вы связаны кровно. Вздохнули. Стоят — огромны. Вы ровня — силой и ростом, над вами звездная россыпь; вы ровня — силой и ростом, черной и белой тоски объятья, вы силой и ростом братья. Поют, и мечтают, и плачут вместе. Мечта, и слезы, и песня. И слезы и песня. И песня!