Поэзия социалистических стран Европы

ЛАЦО НОВОМЕСКИЙ

ВОСКРЕСЕНЬЕ

В звездное платье наспех одета, ночь выбегает на берег пустынный из городского движенья и света, из многолюдной, дымной гостиной, где ее только что угощали, где она только что весело пела… Ночь захотела любви и печали, ночь тишины, тишины захотела. Звезды мерцают. Рельсы сияют. Да светофоры-хамелеоны ежеминутно цвета изменяют: желтый – на красный и на зеленый. Друг мой продрог. Сигареты не тушит. Шутит – такая у друга манера. Девушке друга, к стихам равнодушной, я декламирую Аполлинера. Я декламирую с выраженьем… Берег пустынный. Холод собачий. Для человека с воображеньем все в этот вечер должно быть иначе. Может быть, звонкие строфы поэта и западут этой девушке в душу… Но ни поэты, ни сигареты нас не согреют и не обсушат. Если тебя хорошенько продуло - чувствуешь старым себя и усталым, после таких пешеходных прогулок голод является с волчьим оскалом. Как хорошо тогда в полуподвале «У двенадцати слез Девы Марии» посидеть, к бокалу прилипнув губами, помолчать, послушать, о чем говорили за соседним столиком, сдвинувши кружки, молодые подвыпившие солдаты: о любви, о выпивке и о службе, и опять: кого-то, кто-то, когда-то… Ибо ведь невозможно, невыполнимо до конца себя рассказать словами, в лучшем случае худшую половину собутыльник выложит перед вами. Ибо только однажды, только однажды без колебаний и дипломатий сердце свое обнажает каждый перед любимой, и то – до объятий. И погружаешься с головою в тему, единственно дорогую, и забываешь все деловое, то есть уже половину другую. Ибо известно лишь музыканту, весельчаку-профессионалу, как на гармони за малую плату радость отмеривать людям помалу. Даром, что песенка эта убога, ветхозаветна и неказиста - мы разворовываем понемногу радость у старого гармониста. Много вещей мы не видели сами, по восхищенно о них говорили, ну, например, о готическом храме, о неземной чистоте его линий. Нынешний день привередливым людям кажется чем-то обычным и пошлым, мы иногда удивительно любим встретиться с мертвым, загадочным прошлым, чтобы, рукой мертвечину потрогав, тихо шептать: вот была красотища!… Даром что прошлое часто убого, малопонятно, никчемно и нище. Разнообразья мы захотели, малую толику самообмана: как бы мы прожили без светотени, что бы мы делали без тумана, без изменений, вливающих в жилы новые силы – как бы мы жили?… Мы еще живы. Пока еще живы. Мы еще в гроб себя не уложили! Тоненький голос волынки пастушьей и трескотню современных ударных мы одинаково любим послушать, мы одинаково благодарны. Не выходить бы из этого круга; музыка, выпивка, сердца истома… Но уже поздно: девушку друга ждут не дождутся родители дома. Это поэты-идеалисты нам о любви бесконечной твердили: все мирозданье – хоть провались ты, только б любить до креста на могиле, выпить до дна эту красную чашу, только б любить – ценою любою, несовершенную, краткую нашу жизнь до краев переполнить любовью! Но ведь известно: поэты витают в странах, которые создали сами. Девушка друга – она не такая: не забывает о папе и маме. Мы разбираем шляпы в прпхожей. Ночь помрачнела, стала как уголь. Что-то на трезвую не похожа благоразумная девушка друга…, Ночь одиночества хочет. И редких гонит прохожих, домой загоняя. Ночь в обнаженных запуталась ветках, тихо парит над простором Дуная. Ходит с винтовкой матрос величаво, ходит, мечтая о бурных походах. Тихо. Лишь волны возле причала скрежещут под тяжестью пароходов.

* * *

На кувыркающихся глядя обезьян, мы вспоминаем о далеком детстве: забытые безумства. Да, африканские уплыли корабли. Мартышка старого шарманщика смешная Кики, бедняжка, умерла от ностальгии. Далекое – прощай же детство! Но остаются с нами навсегда неистовые выходки Вийона, подобные той виселичной петле, которая хотела задушить его и Янко Краля. Маркиз де Сад, фантазии его, зажегшие Париж. Бастилии пылающие окна под гром рукоплесканий на галерке. А жизнь Вазир-Мухтара, смерть его, твои, о милый Незвал, строфы, мозаика из тысячи вещей! Забавы детства – огромный монумент округлых лиц и круглых слез, кругов на зеркале воды, что круглым камешком разбита, колечки дыма первых сигарет… Когда хранила бы земля игрушки детства, она не стала бы по эллипсу кружиться, а стала бы описывать круги - как в детских играх: «Колесо-колесико, за четыре грошика…» Так тысячу раз прощай, недавнее детство, забытые наши безумства. Не спрашивайте ребенка – как же случилось, что грусть его плачет над сломанною игрушкой. Сломались круги – на четыре угла распались. Взгляните: рисунок сломан и перекошен - этот ромбоид – детских забав обломки.

ЧЕРНОЕ И КРАСНОЕ

Округа вся враждебно почернела. Был белым снег, а за ночь – посерело. За далью даль вороний цвет приемлют. В глазах у милой две черных ночи дремлют. Черны шахтеры от остравской пыли. Черны огни, что из земли добыли. Над черной шахтой черный флаг взовьется. Красна одна лишь кровь, людская кровь, что в этих шахтах льется.

ДОРОГА

Матери

Теряет поезд колею, На солнце блеск теряют рельсы. Пропажу – как ее найти? Былое – кто вернет из рейса? Дымок теряют поезда В окно втекает небо сине… Равнину поезд потерял, Мать потеряла сына.

ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Бесконечны туннели в Карпатах. Задыхается поезд во мраке, черном, будто бессонные ночи где-нибудь на окраинах Праги. Как сияет снегами равнина по контрасту с печалью туннелей, как она белозубо хохочет - словно женщина в белой постели! Из объятий туннеля дорога ускользает извилистым телом, ослепляет чередованьем ночи с женщиной, черного с белым.

НОЧЬ НА КОСОГОРЕ

Последний поцелуй, протяжный, словно пульман… Дымком прощально машет паровоз… И колея заламывает руки - утраченные дали!… Куда девалась давняя картина - ровесница развалин Стречно: Колумб в конце пути неведомую землю озирает?… Где ширь земли, что без конца и края?! Где беглецу пристанище найти?! Над омутами лес огруз и загустел… Печаль коровьих глаз… И вечер, льнущий немо. Блеск давних эпопей, непонятых вестей - загадочное небо… Последний поцелуй, такой же мимолетный, как комета… Я облакам приветственно машу и брезжущим – какая даль! – планетам… Где, на каком бугре пасется черный конь? В возок Большой Медведицы впрягайте! Горит рожок в руках у почтаря - турецкий полумесяц выплыл… Явлюсь не вдруг, а как слова за мыслью,- чуть помедлив… Когда погаснут звезды и роса, дрожа, обнимет клевер и петунью, как мушки – вашу челку накануне…

ЭПИГРАФ К ОДНОЙ ЖИЗНИ

1 Дырка иа дырке – два башмака, а под ногами – грязь да каменья. Ходит бродяга без кошелька от воскресенья до воскресенья. Будет иначе! В шаткой судьбе нет, кроме веры, другой опоры. Палкою служит она в ходьбе и устрашеньем для пёсьей своры. 2 Если погасят солнце его,- Боже смешной мой, это пустое,- где бедняка найти моего? В желтых подсолнухах, в синем зное. Если ж не песня выйдет, а хрип?
– Боже ты мой, и это не новость. Воды текут среди тесных глыб, а в ассонансах звенят на совесть. – Нищенский посох, рычаг творца, и ошельмованный он от Бога. Нет, у поэзии нет конца, как без конца и моя дорога.

МОСКОВСКИЙ ВЕЧЕР

Так что же я искал под стенами Кремля наедине с его высокой славой? Как выразить, о чем поведал мне сияющий в ночи над строем башен темных огромный алый стяг? От чужаков ли вероломных он стережет покой Москвы? Иль, может, разгоняя мрак, царей поверженных пугает? Внезапно расступаются столетья - старинные полки по камню древнему шагают. Он помнит их. Седая старина над ним сомкнула грозные штыки. И вторит эхом ей кремлевская стена: Гей, гори, костер, гори, высоко в горах гори, до зари юнацкой!

* * *

Когда людей признаешь в людях, стих будет на устах у всех, и снова смоет половодье весенний лед, осенний снег. О, как убог – себе мы скажем - был век войны, заклятый век: когда поэт не нужен людям, чужд человеку человек.

ИЗ ПУТЕВОГО БЛОКНОТА

Есть у меня и цель, и место у окошка,- так почему ж я думаю о смерти, когда, вздохнув, отходят поезда?! Напоминают о похоронах их плач и повторенное стократно «Прощай!», их белоснежные платочки… Они надели нынче вдовий креп, который дымом вьется и тревожит… Минуты расставанья так похожи! Прощай! Прощай! Бегут навстречу полчища полей, задравши к небу знамя семафора… Спешат назад, наверно, с донесеньем, что видели нас мельком… Убегают туда, туда, откуда мы отправились в дорогу… И годы убегают к той черте, откуда мы ведем им счет и помним… Идут навстречу и проходят мимо… Когда-нибудь и мы их не заметим… Все это будет не для нас: и полчища полей, и знамя семафора… Прощайте же, поля, прощайте, семафоры, бегущие туда, туда, где мне о смерти думалось невольно, когда, пускаясь в путь, вздыхали поезда!…

АГИТАЦИЯ

Когда канонада копает могилы - тысячи опрокинутых колыбелей, детских могил над городами, букетики цветочков взметаются чудовищным букетом. Пускай столепестковым предостереженьем поднимается над могилами кулак розы, потому что напрасны, напрасны, напрасны все любви, поцелуи, объятья, когда разлетаются мелкие букеты, когда канонада копает могилы - тысячи опрокинутых колыбелей, детских могил над городами.

ИСПАНСКОЕ НЕБО

Я знаю, что взошло оно из синя моря, я сам присутствовал при вознесенье, когда оно взлетело альбатросом из бесконечной сини. То было торжеством паренья, то было вздохом сожаленья, и это было взлетом неба, горячего полуденного неба, над сушей и водой к зениту. Оно ладонью прикрывает живых и мертвых. Звезду себе вручает - ведь нет таких блистательных регалий, которых не вручишь ему за доблесть. Над каждым боем было небо вчера, и ныне, и завтра будет над командным пунктом и над передовой заставой - везде. И все ж оно трепещет после боя,- быть может, бой его приводит в ужас, а может, просто беспечный трепет южной ночи так преломляется в мерцанье звезд. А звезды лихорадочны над нами, и я на цыпочках вхожу в безумье. Сегодня небо страшно. Оно обвито снегом Гвадаррамы, но никогда я не забуду, как в горле неба выли бомбовозы, в его зубах татакал пулемет, я помню клочья взрывов и пальцы в сумраке руин,- войну под ним и в нем войну, сраженье в небе, в горячем синем небе. Хотел пересчитать я звездные отары: покуда не сгорят, но тут – о-та-ра-ра! – забили пулеметы, и звезды новые взлетели к старым, отары – ра-та-та, о господи,- отары. И эти звезды кто же, и эти пули кто же, кто это все пересчитает?