Поэзия социалистических стран Европы

СЧАСТЬЕ

Я время по часам не отмечаю, по ходу солнца не считаю срока, заря встает – когда его встречаю, и снова ночь, когда он вновь далеко. И смех не мера счастья. Не хочу я знать, чье сильней и тягостней томленье. Есть счастье в грусти: вместе с ним молчу я, и слышно двух сердец одно биенье. И мне не жаль ветвей моих весенних, что будут смыты жизни водопадом. Пусть молодость уходит легкой тенью: он, зачарованный, со мною рядом!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ КРЕСТЬЯНКИ

Спи, сынок, до зорьки недалеко. Надо мне управиться до срока. Век бы я над зыбкою сидела, да ведь веток наломать мне надо, скоро солнышко взойдет высоко, до рассвета не приделать дела… Спи, сыночек, спи, моя отрада. Спи, сыночек, спи, моя отрада. В роще веток наломать мне надо, развести огонь, месить лепешки, перемыть корчаги, миски, плошки… Зорька разгорается в окошке, всходит солнце за оградой сада. Спи, сыночек, спи, моя отрада, Спи-усни, мой мальчик яснолицый. Уж мычат в подклети два теленка, будто плачут жалобно и тонко, ждут, чтоб я им принесла водицы, напоила их и накормила… Спи, мой ясноглазый, спи, мой милый! Спи, сынок. С тобой бы я сидела целый день с восхода до заката, да заждутся на лугах ягнята, надо к ночи их загнать в закуты, под вечер доить овечек надо, посидеть спокойно нет минуты… Спи, сыночек, спи, моя отрада.

ПОЭТ И ОТЧИЗНА

Когда я на горной вершине стою и вижу сплетенье скалистых хребтов, лабиринт зеленых оврагов, быстрых рек серебристые воды, и заповедный сумрак дубрав, и шелковистое море трав, и стайки домов, что надели красные шапки и вокруг кудрявых садов ведут хороводы; когда я слушаю утренний лес, голос птицы, потерявшей рассудок от счастья, н мальчишеский крик ручья, и шепот листвы, согретый дыханием лета, слушаю юный, распахнутый настежь, трепетный мир в колыхании тени и света,- я начинаю себя понимать. В этой книге, на этих страницах, записано то, во что мне верить, что мне делать, о чем мечтать, чему новой песней излиться. Здесь, на ладони родной земли, предначертано все заранее - моя любовь и думы мои, беды мои и страдания. Издревле распевали песни мои маленькие боги родного края. Все стихи мои наизусть знают бессчетные духи, веселый лесной народ. Во всем, что я делала, о чем писала, душа моей отчизны живет.

СМЕРТЬ КРЕСТЬЯНИНА

Сады источают дух сливы сладчайший, недавно вино забродило в подвале, пал желтенький листик в зеленую чашу пруда. Значит, летние дни миновали. Священник молитву читает, но пчелы жужжат слышнее, и стук молотилки сильнее, и голос его – заглушают. Волы мычат слышнее, а кто-то ладит повозку для похорон. Под нею, согнувшись, колотит жестко. Из дуба, что рос над домом, доски для гроба тесали. В гости пришли сегодня те, что на свадьбе плясали. Солнце начинает садиться. В землю засветло надо ложиться, и в дорогу выходит покойник, оставляя амбар за спиною и тропу, что своими ногами протоптал он к водопою. Проехал он мимо плуга и руками к нему не рванулся, мимо сада проехал и луга и ни разу не улыбнулся. Без улыбки идет по злату, по тому, что роняют ветки. Молча топчет листья-дукаты, попирает их без привета. Волы еле двигают ноги,- как будто из дальней дороги, а процессия, в тихой тоске, говорит о ценах на сливу и на пшеницу, а также о боге, о небесном большом мужике.

ОТВЕТ СОВРЕМЕННИКУ

Все реже о любви пишу стихи я. Все реже голоса слышны в них молодые. Да, у моих стихов теперь иные темы, и заняты они вещами теми, которые на первый взгляд поэзии немногое сулят. Но почему ты этим удивлен? Осенних песен и весенних песен напев совсем по-разному чудесен, и дрозд поет не так, как соловей, а старый дрозд – не так, как молодой. Когда слагаю песни о деревне, стоят крестьяне за любым стихом. Любой рассвет, изображенный мной, по-сельски пахнет молоком и сеном. Я детство провела среди крестьян, и мне естественно писать о них. Я потому о них стихи писала, что радовалась с ними и страдала. Не по велению политика, не по указке сельского попа - по женской, по исконной и по древней моей безмерной нежности к деревне, ко всем, кто угнетен и оскорблен. Я жать умею и копать умею, поэтому и право я имею петь о крестьянах так, как я пою, Меня крестьяне сызмала учили и до ботаники мне объяснили луга, поля и землю всю мою. Я не стыжусь, когда мои стихи читают старики и батраки, когда их дети в сельской школе слышат. Для избранных пускай другие пишут, а мне мои читатели близки.

ПЕСНЯ О ПОРАБОЩЕННОМ ХЛЕБЕ

Стучит украдкой жернов, шуршит мука по ситам. Зерно тихонько мелют во тьме, во мраке черном по деревням несытым. Тот хлеб посеян в рабстве, в безвыходной печали, и убран тоже в рабстве - глубокими ночами. Хоть печи жаром пышут, но хлеб тоскою дышит. Он вырастал в неволе. Созрел под наши стоны. И вот его смололи на мельнице замшелой, обросшей паутиной, слезами орошенной. Он рос во тьме кромешной и выпечен ночами - с опаской и поспешно, украдкой и в молчанье, когда никто не слышит, как хлеб жарою пышет. Большущими кусками тот рабский хлеб кусают - покуда не забрали, пока никто не знает, что под полночным небом сидит крестьянин с хлебом.

КРОВАВАЯ СКАЗКА

Это случилось в одном государстве балканском в горном, крестьянском. Горькое там приключилось злосчастье с группой ребят - целым классом пали они в одночасье смертью героев. Все они были ровесники; все – одногодки. Вместе учились и вместе играли, хором стихи наизусть повторяли. Вместе ходили к врачам на прививки. Все у них общее было: уроки, болезни, привычки. Вместе они и погибли. Это случилось в одном государстве балканском в горном, крестьянском. Горькое там приключилось злосчастье с группой ребят - целым классом пали они в одночасье смертью героев. Ровно за сорок минут до их смертного часа вот что умы занимало этого класса: «Грядки. Их шесть на моем огороде. Десять арбузов на каждой». И прочее в этом же роде. Мысли мальчишек касались домашних заданий, по выполненью которых качество ими усвоенных знаний будет измерено грудой никчемных пятерок, Детям казалось, что долго бродить им по белому свету, Долго решать им задачи - сначала вот эту, кто помешает? Все, что им задано, перерешают. Это случилось в одном государстве балканском в горном, крестьянском. Горькое там приключилось злосчастье с группой ребят - целым классом пали они в одночасье смертью героев. За руки взявшись, пошли они на смерть рядами. Самые слабые дети и те не рыдали. После уроков, сложив аккуратно тетрадки, шли на расстрел они поступью твердой в полном порядке, прямо и гордо. За руки взявшись, прямо под пули эти ребята навстречу бессмертью шагнули.

ХЛЕБ МЕСЯТ

Солнце спало, и птицы спали, спрятав клювы в теплые крылья, Женщины раньше солнца встали, двери пекарни они открыли. Они забыли о скорби вчерашней, о всей суете желаний мелких. Словно пахарь, когда он на пашне, словно мельник, когда он – мельник. Муку просеивают снова и снова. Волосы словно в белых цветочках. Работают, не говоря ни слова, думая о сыновьях, о дочках. В море хлебного запаха канув, они смеются пьяно, счастливо, словно не тесто мнут руками, а мнут руками цветущую ниву. Солнце спит, и птицы не слышат женщин, тех, что пришли на работу. Хлебный запах из печи пышет - это пекарня раскрыла ворота. Руки на хлебе горячем грея, женщина думает: «Пусть настанет, пусть придет благодатное время, когда всем людям хлеба достанет! А враг пусть подавится нашим хлебом! Пусть в горле вражьем он станет комом!» Женщина смотрит с порога на небо, внемля птичьим напевам знакомым.

«Я ЗДЕСЬ, ОТЧИЗНА!»

Бледнеет небо, птица бьет крылом. Испуганно дрожит листва. Старик пастух шапчонку снял рывком, и слышны причитания слова: «Отчизна! Люди!» Замолкни, утро! Стихни, тишина! Пусть вся земля застынет на мгновенье, чтоб выстрелы услышала она и слова каждый звук в последнем пенье: «Отчизна! Люди!» Ты, солнце, выглянь из-за облаков и освети разверстую могилу, чтоб веселей, бодрей им сделать было последние десятки их шагов. Благоухай, осенняя трава, последнее их ложе окаймляя. Пускай у них замлеет голова от запахов родного края. Последний крик, последний их привет ты, ветер, унеси в леса и горы, чтобы узнали родины просторы, кто вспомнил их в последний свой рассвет. «Отчизна! Родина!» – кричит гора горе. «Отчизна!» – подхватила вся округа, перекрывая эхом пулеметы, а издали, как будто голос друга, доносится из свежей их могилы: «Я здесь, отчизна!»

КОГДА ПРОМЧИТСЯ ВАША ЮНОСТЬ, ПТИЦЫ…

Когда промчится ваша юность, птицы, что делаете вы, дрозды, овсянки и синицы? Ты, жаворонок, что устал бороться с вышиной? Что зяблик делает под августовским светом, когда приходит срок прощаться с летом и пенье птиц заглушено поющей тишиной? Почуяв аромат снегов, дыхание мороза, услышав осени шаги, что делают леса? Что делаете, тополя, что делаешь, береза, когда минует лето, и слышен ветра свист, и по ветру кружится ваш первый желтый лист, и облака над вами плывут, как паруса? Когда в хрустальной синеве летают паутинки, что делаете вы, поля, луга, покосы, когда колючий иней все одел, когда в железную броню закованы травинки, и стали искристым ледком сверкающие росы, и в изгороди ломонос внезапно поседел? Когда от северных высот за южные отроги подует ветер ледяной, что делает вода, когда стихают подо льдом порывы и тревоги, когда потока синева внезапно вянет, как трава, и цепенеет пульс, и плеск смолкает навсегда?

ДЕТСКАЯ КОСИЧКА В ОСВЕНЦИМЕ

Осень сменяет лето, пятый раз сменяет, а тонкая, словно ящерка, девочкина косичка лежит в Освенцимском музее – живет и не умирает. Мамины пальцы сгорели, но все-таки ясно видно, как девочку в путь-дорогу пальцы те собирают, то они цепенеют, то беспомощно виснут и черную ленту предчувствий в тонкую косу вплетают Туго косичка закручена, не расплетется до вечера. Слезные змейки стелются – мама горько плачет. Девочка улыбается ласково и доверчиво, девочка не понимает, что эти слезы значат. Вот палачи ледяные – банды их ясно вижу - косят людские волосы, мечут в стога большие. Легкие детские локоны ветер уносит выше, в грузные копны сложены женские косы густые. Словно шерсть настриженную, словно руно овечье, в кучи их кто-то сваливает и приминает ногами. Вижу – пылают яростью большие глаза человечьи, вижу старух испуганных рядом со стариками. То, что словами не выскажешь, тоже вижу ясно: пламя пышет из топки и палачей озаряет, длинные их лопаты – от детской крови красные, стылые детские трупы в топку они швыряют. Вижу седины бедные – все в серебристом инее, и рядом – как ящерка – тонкую девочкину косичку, вижу глазенки детские – большие, синие-синие.