Поэзия социалистических стран Европы
Шрифт:
ОДНАЖДЫ НА САЗАВЕ
Мой родной край в центральной Чехии (между Сазавой
и Влтавой) был в 1942 году эвакуирован и превращен в полигон СС.
НЕБЕСА
Было у нас ясное солнце, почти что мирное. Над Хиросимой и Нагасаки плавилось солнце и пахло смрадом. И мир нам на это перстом указует: идите и в страхе живите! И Земля, от мазута и нефти жирная, ускользает из наших рук - сколько их, этих рук!– Землю рвут друг у друга в желанье едином: из скорлупы лесов вековечных, белого снега и синего моря, скал голубых и полей серебристых, оцепенев от общего горя, мы бы хотели вылупить ныне вечно счастливый век золотой. Но страх, он, как ёж, в нашем сердце гнездится: в этом мире сплошных рычагов и катушек, громыхающих карт и химических формул, в этом мире, ощерившемся мечами под своим болезненно серым небом, свои дни он губит, человек перепуганный, губит, как петушков молоденьких с еще не окрепнувшим голоском. Руки его не подвластны ему, и он опасается, что они однажды выгребут из песка огромный вымерший этот шар, планету, безлюдную, как Луна. И только сердцем он обращает земли свои и звездные ночи к дальнему небу, к иному небу, где жаждет взять он из уст у братьев надежду, словно бы хрупкую дудочку, чтобы играть на ней, песне вторя, и после мучительных всех объятий с жизнью, в сущности, беззащитной, смерть породить совершенно обычную, естественную абсолютно.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНЫЕ КРАЯ
Сколько раз я бродил над Бесной-рекой… Сорванцом, открывающим мир, как сказку, я крапиву рубил – сам себе герой, и лягушек гонял, разгоняя ряску на болоте, и, занятый той игрой, я готов был пойти и в огонь и в воду… Сколько раз продирался я по болоту сквозь потемки – сверкает еще корнет возле звезд под светающим небосклоном,- а назавтра в прохладных цветах чуть свет я ее обнимал под кустом зеленым, и росли мы, былинка и стебелек, на лугу заливном, на лугу болотном, и порхали, бабочка и мотылек, над дурманным, призрачным, мимолетным… Так пропаще над нами листва качалась, пела чаща, и ты на руке спала. Я сюда возвратился – а ты скончалась, я вернулся к тебе – а ты умерла. Десять лун шли дожди, облака разбухли, над усопшей от горя цветы распухли, солнце больше не встало, и день погас… Сколько раз приходил я – и тлели угли… … И терял я кого-нибудь каждый раз. ОЗЕРО ГЕТМАН
Какая ширь и блеск! Вот если б жизнь такой была, как эта гладь, простершая покой торжественно над ней синеющего неба! Ты, Гетман, ластишься к прибрежным соснам нeмo и растекаешься их шумом в глубь лесов. Чуть всхлипнут под веслом и вновь замрут глубины, глухие, как полет, как шорох голубиный. Павлины зорь и парк прадедовских времен… Валами зелени ты, Гетман, обрамлен. Оплодотворено твое живое лоно людьми, которые чураются трезвона и веры в чудеса… Прощай, моя тоска! Напомнит о тебе лишь иволга, заплакав… Я – с этими людьми, язык наш одинаков. Ты, Гетман, жажды волн не утолишь никак, а нам не утолить извечной жажды жизни, как солнце ни свети – щедрей или капризней… Мы обуздаем жизнь, как сушу и моря, блуждающих огней над ней уже не будет, дары ее глубин из мрака вырвут люди, и хлынет эта жизнь, доставшаяся нам, навстречу солнечным и мирным временам. НА ОКРАИНЕ ПРАГИ
Вот уже сколько воскресений я как накануне песни, воздух весенний, солнце вцепилось в траву густую, лежу и, как футляр без скрипки, пустую, блеском консервных банок глаза слепые режет, вялые уши рвет пятитонок лязг и скрежет, голое слово меня обдает желаньем соблазна, но этого в слове нету, возле дороги безгласно лежу и слежу за прохожими до поворота, чем-то тихо чреватый, ждущий чего-то - этого
нет в рондели, хоть больше пары рифм и не надо, и тихого между ними разряда, как если пчелу бы задели, иссохшую с прошлого листопада, обнаруженную в апреле, этого нет в рондели,- хоть больше пары рифм и не надо, и, как в огороде рассада, душа в простуженном теле всходит еле-еле и шуткам моим не рада, этого нет в рондели - вот уже сколько часов я тщусь избавиться от пустословья, гладкий ритм меня подмывает, подсунь бедняге камушек смысла, он споткнется на полушаге, но и в ритме этого нету, высоковольтные фермы несут сквозь меня эстафету, как на телегу, брошен я на планету, ноги мои подкидывает, вдали городские сшибаются башни, ветер в башке, все бездумней и бесшабашней жизнь расплывается песней по белу свету, только и в песне этого нету, нету, это в самом человеке, каждым движеньем сущим рвущим тяжесть земли и к звездам землю зовущим, это в упорстве мечты, в упорстве исканья, в упорстве гения, красоту, как из воздуха, высекающего из камня, это – в упорстве рабочего, в его наковальне и плуге, в упорстве хозяина, историю взявшего в руки, это – в упорстве роженицы, это - в упорстве весны, порождающей лето,- только в этом жизнь, и она прекрасна, о минуты, потерянные напрасно! ЙОЗЕФ КАЙНАР
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Я видел сам, как нашу землю чужие армии топтали. И каждый раз – другой покрой мундира, другая речь… Но оставалось после их ухода одно и то же: могилы неглубокие в полях и ненависть, глубокая, как пропасть. В моравском солнце много сил и жара, на юге давят дерзкое вино, и гонят электричество турбины, чтоб нам светлей жилось, когда насядет ночь - ручной и черный зверь с алмазными глазами. Лишь об одной из армий мы будем вспоминать добром. Танк, возвестивший о ее приходе, я до сих пор храню в своей душе… Танк, полновесный, словно радость, что громыхала по родным проселкам. А надписи на звездных обелисках, на придорожных кладбищах и в скверах - вот основная грамота, которой я стану обучать своих детей! КАРМАННЫЕ ЧАСЫ
Часы в кармане - прекрасная штука! Как будто бы ночью идем вдвоем - я и…- придумай, ну-ка!– обитель страны белоснежек, что легонько тикают каблучками, словно часы в кармане. Ресницы у них – циферблат. И, совсем как часы, белоснежки твердят: «Допивай же! Пора домой! Тарра Бугда Бас - лексикон этих милых девических уговоров! Правда, пора домой! Мой хороший, родной…» Часы в кармане - прекрасная штука! Мой дед, путевой обходчик и браконьер, жил в зеленой сторожке и все паровозы знал поименно: «Агата», «Стелла», «Люцифер»… И как раз перед носом у венских господ опускался шлагбаум! Часы – превосходная штука! Но если находит хандра и я на диване лежу до утра, то вот что я думаю, бросив пиджак на стул Когда я залягу где-нибудь навсегда - не в гипсе, не там, где пьянит резеда!
– а просто где-нибудь навсегда,- Что станется с вами, часы мои, тикающие в кармане?…
МОЛОДОЙ ШОФЕР
С упрямым чубом, взглядом едким, идет – ни дать ни взять – корсар, насупился, как сыч на ветке: знать, сердце ноет по соседке - не уберег от женских чар. Напропалую всех ругает, машине от него беда: в шофере ревность закипает, а в радиаторе – вода. Ах, если б встретить на пути ту – с озорным и милым взглядом: «Пожалуйста, садитесь рядом… Нет, почему ж не подвезти?» Но жизнь, мечты развеяв в пух, увы, смеется над любовью. Он возит лишь одних старух, спешащих на базар с морковью. КРАЮХА
Так у нас заведено: Кто, когда бы к нам бы ни пришел,- Свой, чужой, из недалека или же издалека, Сразу ставим крынку молока, Рядом с ней краюха выставляет брюхо. Таково-то, привыкать не стать Гостя-человека уважать. Потому что все, кто на земле живет, Плачут и смоются, знают, чей ботинок жмет, Потому что всем когда-нибудь придется помирать. Да, обычай наш таков. И недаром в мире он царит, Там, где хмурое, и там, где голубое небо, Даже там, Где запрещают гостю дать краюху хлеба. Запрещают, но не запретят. Наш обычай отзовется эхом грома. И куда б ты ни пришел - Будешь там как дома. Где б ты пи был, а за стол посадят, Слаще жизни молоко поставят И краюхой дружбы угостят. БЛЮЗ О ЕЕ СЛЕЗАХ
Когда – капают слезы? Когда – рекою струятся?… Это лишь в книжках страшно. И когда б ты на миг затихнуть могла, Я сказал бы: все вздор, Что ты нынче прочла, И нечего тут бояться! Но знаю, если плачет она, Сжавшись в комочек, Прижав к подбородку колени,- Эта печаль – глубока и сильна, Эти слезы – струятся.
Поделиться с друзьями: