Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава

Между тем милый жених христианин закупил вино и в радости возвращался домой, ничего не ведая о том, что случилось с невестой в его отсутствие. Как приехал в Константинополь, так дошла до него поразительная и горькая весть о том, что невеста его вышла замуж за другого; стал он горько оплакивать свое несчастье, а еще горше ему было, что она выбрала себе турка, приняла веру магометанскую и душу свою загубила. А по приезде в Галату отец и мать ее с плачем рассказали ему, как было дело, и как они силой принуждены были отдать ее тому чаусу. И она, узнав, что ее возлюбленный вернулся домой, тотчас прислала ему жалостное письмо и горевала о великом своем несчастье, что принуждена была против своей воли и против воли родителей выйти замуж за другого, а его умоляла всячески, чтоб на нее не гневался. И он написал ей ответ, в таком смысле: «Так как ты забыла о душе своей и потурчилась, то мне нечего больше сказать тебе, кроме того, что я сокрушаюсь о твоем отступничестве и буду только стараться, сколько могу, гнать от себя всякую мысль об тебе и забыть тебя совсем, потому что я любил тебя больше всего на свете».

А она ему на это опять пишет: «Хоть я и турчанка по имени, но и теперь остаюсь, как была прежде, в душе христианкой и творю по-прежнему обычные свои молитвы». И упрашивала его, чтоб ее не забывал и пришел бы к ней, что она в такой-то день будет в таком-то саду ждать его, что хочет она с ним видеться, хочет поглядеть на милого своего и из уст в уста рассказать ему, как все случилось; притом уверяла, что ему бояться нечего, и она все так устроит, что ему не будет никакого опасения. Бедный юноша дал уговорить себя и в назначенный день явился один в указанное место. Не замедлила и она выйти в сад, где велела разбить зеленую палатку, а всех служителей отпустила на гулянье, оставив при себе одну только верную женщину. Вошел он к ней в палатку, и она со слезами стала ему все рассказывать, просила его все простить ей и забыть, а сама уверяла, что никогда его не забудет и, покуда жива, будет вдоволь помогать ему деньгами и всем, чем только может.

С полгода продолжались у них эти свидания; все это время улыбалось им счастье, которое ни у кого недолговечно. Она давала ему денег, и он одевался нарядно всем на удивленье: был он молодец собою, статный, высокого роста, всего 24 лет от роду, и такой красавец, что подобного ему во всем том краю не было. В борьбе, во всяких играх не было ему равного по силе и ловкости; за то и любили его товарищи не только из христиан, но и из турецкой молодежи. Итак, надеясь на себя, стал он мало-помалу неосторожен в своих похождениях, и раз кто-то подсмотрел его, когда он входил в сад к чаусу. Донесли об этом чаусу, и он, как человек знатный и богатый, обещал большую награду тому, кто известит его, когда тот христианин в саду у него будет. А как там за деньги все достать можно, то и явилось тотчас немало шпионов, которые днем и ночью стали подсматривать за тем христианином и высмотрели однажды часа за два перед вечером, как он входил в сад.

Узнав об этом, чаус не решился, однако же, захватить его днем: он слышал о силе его и ловкости, знал, что он любимец и у христиан, и у турок, и опасался, что не дадут взять его. Он оцепил все место сильными молодцами, так чтоб ему нельзя было мимо пройти, когда станет возвращаться домой; и так на обратном пути, когда он шел, ничего не опасаясь, его схватили и отвели в тюрьму. Ночью чаус распорядился освидетельствовать жену свою, а на утро заявил судье жалобу на нее за тайную связь с христианином и требовал суда обоим по закону. Сам он объявил о том султану и пашам, с горькими жалобами на свое несчастье, и требовал скорого решения, ссылаясь на то, что они застигнуты на месте преступления. Много явилось и заступников за виновных, так что решенье замедлилось с лишком на неделю; но никакие просьбы не действовали на чауса: как он прежде крепко любил жену свою, так теперь ее возненавидел и постарался устроить дело так, что муфтий, или верховный первосвященник, утвердил смертный приговор обоим.

Когда огласилось повсюду, что поведут на смертную казнь обоих, таких молодых и известных своей красотой, собралось в тот день бесчисленное множество народа. Церемония казни была следующая. Прежде всего приехал на место паша, судья султанский, за ним совет его, подсудки и урядники с янычарской стражей, с бирючами и приставами. Потом приведен был из тюрьмы тот молодец со связанными руками; на шее у него был железный круг, и сквозь круг продеты цепи, за которые держали его с той и с другой стороны два молодых палача, чисто и нарядно одетые (должность палача не считается у них бесчестной); спереди и сзади шла янычарская стража, а со всех сторон смотрело бесчисленное множество людей, верхом на конях и в повозках. Как только появился преступник, поднялся великий крик в народе: кричали и мужчины и женщины, какая жалость загубить такого молодца, и все сердечно жалели об нем и упрашивали его потурчиться, — «А мы-де станем самого султана просить, чтобы даровал тебе жизнь». Но он решительно отказался и ни за что не хотел потурчиться. Когда вели его мимо дома чауса-паши, послал паша своего чиновника сказать ему, что если он потурчится, то не только жив останется, но и может взять себе в жены свою красавицу. Но юноша не дал соблазнить себя и отвечал ему, что он рожден от христианских родителей, крещен и вырос христианином и христианином же умереть хочет.

Привели и жену из другой тюрьмы и посадили на мула; около нее шло множество жен закутанных, сама же она была без покрывала, и чудесные ее волосы были заплетены в косы на две стороны, и сзади еще одна коса висела; на ней была красная кармазинная сукня, а на шее жемчужное ожерелье, и в ушах дорогие жемчужины; чудно как была она хороша и все время плакала такими горькими слезами, что у всех сердце надрывалось, на нее глядя. Когда привели ее палачи к сералю чауса-паши и объявили ей, что паша послал сказать молодому греку, просила она палачей, нельзя ли подвести ее поближе к ее милому, а увидевши его, залилась слезами и долго не могла промолвить ни слова. Наконец с воплем произнесла имя его и стала по-гречески просить и молить его, ради Бога, чтобы сжалился над младостью их обоих, согласился бы потурчиться и оба они жили бы вместе много лет в утехе и в радости. Сказывали нам потом греки, которые все то слышали, что она ему говорила. Вот каковы были ее речи: «Ах, сжалься, сжалься ты над моей юностью! Вспомни, что мы были бы мужем и женой, когда б не случилось это несчастье. Проклят будь тот час, когда шла я тогда в баню! В твоих руках теперь и жизнь моя, и смерть — не упрямься, ради Бога; прими, что тебе предлагает великий паша, смилуйся над нами, над родными нашими и ближними — неужели у тебя сердце каменное, что ты можешь нас избавить и не хочешь? Подумай, как нам в юности нашей умирать; пусть еще солнце нам светит и месяц ясный! Скажи одно слово, ради Бога, скажи, что хочешь потурчиться!» На все эти речи он ей сказал одно, чтоб она напрасно не старалась его уговаривать, а лучше поручила бы душу свою Господу Богу.

Когда услышали турки это слово, заскрежетали на него зубами и с великим гневом стали кричать: «Ах ты, проклятый изменник, пес, такой-то красавицы ты не хочешь!» И так с великим криком и шумом провожали его на место казни, и она с плачем ехала за ним на муле, а жены турецкие и турки утешали ее и унимали. Привели их наконец за Ункапи, то есть за Песочные ворота, под самую деревянную виселицу; на ней висело шесть огромных крючьев, и два палача, заворотив рукава, увязывали на ней веревки, которыми надо было подтягивать его вверх; тотчас стащили с него сукню и прочее платье, оставив на нем только полотняную исподницу, руки и ноги связали ему назад и стали на тех веревках подтягивать его на виселицу выше человеческого роста.

В эту минуту молодая гречанка только что выехала из ворот, неподалеку от виселицы, и, взглянув, обомлела. Придя в себя, пришла она еще сказать ему слово, нельзя ли еще уговорить его. Привели ее под виселицу, и она, подняв руки кверху, еще раз долго с плачем говорила ему, припоминаючи всю их прежнюю любовь друг к другу с самого детства, и опять умоляла его сказать одно только слово, что хочет быть турком. «Твое ли это сердце, — говорила она, — прежде было такое жалостливое ко мне, а теперь превратилось в камень! Что на уме у тебя? Что при себе держишь и мне ни слова не хочешь вымолвить? Ах, будь проклята любовь та, что я к тебе имела!» Наконец, разгневавшись, что он ей ни слова не говорит и не соглашается потурчиться, всю любовь свою к нему переменила на злобу и стала говорить такие слова: «Не стоил ты того, пес, чтобы я тебя так любила, изменник, поганый, жид! Умирай же, когда сам хочешь умирать, — и за тебя я невинно терплю лютую смерть. Кто меня теперь избавит! Ах, кто меня утешит, добрые люди!» И опять лишилась чувств.

Турки, видя, что преступник не хочет потурчиться, с гневом заскрежетали на него зубами и стали кричать, требуя, чтобы его тотчас подняли на крюк. Тогда два палача стали на виселицу, подняли его на пол-локтя над крюком и вонзили на крюк. Тут все множество жен и мужчин обступило со всех сторон молодую женщину, и, конечно, если бы не было на месте сильной стражи, не дали бы они утопить ее, а ежели б тут был тот чаус, то, кажется, случилось бы с ним то же, что с древним Орфеем, который разорван был на куски рассвирепевшими женщинами, или турки, которые разразились на него страшной бранью, побили бы его каменьями. Но пока преступница творила свои молитвы, всех женщин разогнали от нее, и они разбежались с воплем и плачем, а она уже сама себя не помнила и стояла как полотно бледная. Тут палач ссадил ее с мула, связал ей двумя полотенцами руки и ноги, обвязал третье вокруг пояса, потом снес ее и положил в небольшую лодку на дно и, отъехав недалеко от берега (виселица стояла на самом берегу), продел ей длинный шест сквозь пояс, на том шесте спустил ее из лодки легонько в воду и держал так под водой, покуда совсем задохлась. Тогда вынули тело из воды, положили, обернув в простыню, на носилки и проводили с турецкими песнями в могилу. А тот несчастный юноша до третьего дня висел, еще жив, на крюке и жалобно стонал от мучительной жажды, прося, чтобы дали ему напиться, но никто не смел исполнить его просьбу. На третью ночь кто-то, сжалясь над ним, прострелил ему голову; кто это сделал, не могли допытаться.

Еще случилось, что привели какого-то воеводу валашского, который пытался возмутить народ против турецкого султана и против другого воеводы, султаном посаженного, домогаясь сам быть на его место воеводой. Валахи, отрезавши ему нос и уши, прислали его в Константинополь, где султан велел поднять его на крюк без милосердия. Был он статный молодец, умел говорить на нескольких языках: по-латыни, по-гречески, по-валашски, по-венгерски. Видели мы тоже не раз, как туркам рубили головы и вешали их; иным связывали руки и ноги и, подрезав горло, как телятам, оставляли их лежать неподвижно, покуда изойдут кровью; иным, поставив их на ноги, клали на горло петлю, продевали в нее палку и так затягивали петлю, поднимая на пядь от земли, но не вешали. Так-то жестоко расправляются турки с преступниками, и расправа у них быстрая.

Когда уже осмотрели мы все, что можно было видеть в городе и в окрестности, стали просить своего янычара Мустафу, не может ли он, если нет опасности, показать нам какую-нибудь красивую турчанку, чтобы увидели мы, каковы и хороши ли в Турции женщины; он обещал нам, что постарается. Через несколько дней повел он нас на прогулку по морю; мы сели с ним и с другими янычарами в лодку и подъехали к одному саду, туда они и повели нас. Тут оставили они нас с своим отроком и пошли дальше в другой сад, где оставались довольно долго, потом, вернувшись, повели нас с собой туда, говоря, что там есть у них знакомые женщины. Нас было всего четверо христиан, и, идучи с теми янычарами, завидели мы еще издалека в саду пять либо шесть женщин. Бывший при янычарах наших отрок имел при себе тростниковую пищалку, вроде дудки, и заиграл на ней турецкую песню. На этот звук женщины встрепенулись и стали смотреть, где это играют; тогда наш янычар, выступив вперед и склонив голову едва не до колен, подбежал к ним, поцеловал руку у каждой и просил их не погневаться, что привел с собой в сад четырех гяуров, то есть христиан. Довольно долго разговаривал он с ними и потом стал звать нас, чтобы подошли. Подойдя к ним, мы тоже поцеловали им руки и стали извиняться, что, не ведаючи о них, зашли в сад, и просили не прогневаться на нас. Невдалеке оттуда была беседка, в которую и пошли те женщины, а мы за ними и, идучи, стали, как умели, с ними разговаривать, а чего не умели объяснить, то за нас янычар передавал им. По усильной его просьбе открыли они нам свои лица; только ничего особенного красивого в них не было: все смуглые, черноокие, волосы и брови выкрашены. Велели подать яблок, померанцев и других фруктов и угощали нас. Побыв у них несколько времени, распрощались и ушли.