Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава
Шрифт:
Золотых дел мастер тотчас послал на рынок купить разных рыб морских хороших и велел приготовить нам хороший обед; этим занималась другая жившая у него женщина, которая стряпала кушанье. И так обе эти женщины приготовили нам отличный обед из устриц, капилонгов, капиротунд и всяких морских рыб и превкусных раков, с отличным соусом из лимонов, помгранат и померанцев, — все это здесь очень дешево стоит, не дороже чем у нас простые яблоки. Потом дал нам пить чудесного греческого красного вина и так усердно угощал тем вином, что все мы и наши янычары тоже подвыпили. Я сначала совсем не хотел пить, но потом, слыша, как все стали выхваливать вино, что никогда такого не пивали, дал и я уговорить себя и выпил в великую охоту два ковшика, каждый будет в ползейделя, — зато уже и помнил я потом это вино долго. Когда пришло время уходить, мы простились с гостеприимным хозяином и, отблагодарив его с просьбой приехать и к нам, пошли назад к морю; тут едва сел я в лодку, голова у меня так сильно закружилась, что я не знал куда деваться. Крепкое вино так разобрало меня, и притом сильным ветром так раздуло мне голову, что, когда вышли мы на берег, я совсем не мог стать на ноги, и янычары должны были под руки вести меня по задним и узким улицам, чтобы не видно было народу.
Наутро, едва рассвело, узнав от своих товарищей о своем добром поведении и о гневе пана посла, встал я с великим страхом и тотчас принялся все убирать в панских покоях и со всем старанием отправлять свою службу, в надежде снискать у пана милость, а дворян упрашивал, чтобы они за меня у него заступились. Как он только проснулся и зазвонил, я тотчас прежде всех побежал к нему, пал к ногам его и просил помилования в грехе своем. Но он с превеликим гневом стал мне все выговаривать, что мои родные меня ему поручили и просили иметь добрый надзор за мной, а я, выпросившись посмотреть город Галату, довел себя своим легкомыслием до такого сраму, опился на посмех туркам и его привел в жалость и гнев, потом говорил, к чему могла меня привести моя беспечность: если бы не спас меня Бог, те же янычары могли меня, человека молодого, завести куда-нибудь и продать, и он должен бы был потом отвечать за меня, а я-де, не умеючи еще на свете жить, должен учиться и всячески смотреть за собой. Наконец сказал мне, что его самого Бог накажет за небрежение, если он и меня оставит без наказания, и так, для примера другим, следует меня наказать строго.
Тут послал он за гофмейстером (управляющий домом), с которым я, на беду свою, за день перед тем повздорил, и велел дать мне ударов пятьдесят добрых курбачом; я опять, обнимая колена его, упрашивал, ради Бога, чтобы простил меня или хотя уменьшил мне наказание. Но гофмейстер, вступя в речь, стал еще уговаривать пана посла: «Если-де этим молодым людям давать понаровку в бесчинстве, то еще хуже станут себя вести»; только секретарь упросил за меня, чтобы мне дали только 40 ударов. И так тот гофмейстер, тоже из товарищей моих, вместо того чтобы мне помочь и заступиться за меня перед паном, отсчитал мне те сорок ударов с достатком, желая еще помстить мне, так что я весь залит был кровью и пролежал целых две недели. Пан посол, услышав потом про болезнь мою, сам жалел, что велел наказать меня так строго, и говорил, что довольно было бы и 20 ударов. Так мне то вино в голову засело, что и во всю жизнь пил я его очень мало, а вскоре после того и совсем не хотел пить, разве турецкий шербет.
Однажды пан посол захотел осмотреть некоторые острова около Константинополя, нанял лодки и проехал по проливу морскому к морю, которое турки называют Караденгиз или Караденис, то есть Черное море. Этот пролив, называемый Понтом, выходит узким гирлом, и не пространной дорогой, к Босфору Фракийскому и многими извилинами идет около предгория, а езды оттуда до Константинополя один день, а потом подобными же извилинами впадает в Пропонтиду. В том месте, где впадает он в Босфор, стоит посредине большой камень, и на камне столп, а на подножии написано латинскими буквами имя какого-то римлянина. Недалеко оттуда на европейском берегу высокая башня, называется Фарос, и на ней сверху огонь светит ночью мореплавателям. Близ того места впадает в море небольшой ручей, где находятся камни халкидоны и сардоники. В нескольких милях отсюда указывали нам узкое в проливе место, где Дарий, царь персидский, переправил войска свои против европейских скифов. Почти в средине между теми двумя проливами морскими стоят два замка (крепости): один в Европе, а другой, напротив его, в Азии. Этот последний турки имели во власти своей прежде взятия Константинополя, а другой (тот самый, где мы сидели больше двух лет в Черной башне в тяжком заточении, как ниже будет описано) выстроил и укрепил султан Магомет, готовясь к осаде Константинополя, велел тут устроить себе в одной башне покои, прекрасно отделанные мрамором, и жил в них до того времени, пока завоевал Константинополь. Ныне турки обратили эту прекрасную башню в место заключения для важнейших узников, что мы должны были так тяжко испытать на себе в смутную пору. К этой тюрьме приставлена большая стража, которая и живет в местечке около башни, всего до 24 человек днем и ночью должны стеречь узников и на войну не ходят, а освобождены от нее для этой службы, подобно как у нас служилые люди при городе Карлштейне: все их дело состоит только в том, чтобы смотреть за узниками. Кто попал в эту Черную башню, тому уже из нее не выходить до смерти, разве особливым промышлением Божиим, и не было еще примера, чтобы кто из нее освободился, кроме нашего случая, о чем сказано будет на своем месте.
Вообще в Константинополе ездили мы свободно на прогулку куда бы ни захотелось, в прекрасные сады греческие и турецкие, пользовались всякими удовольствиями и могли доставать за деньги все, чего только сердце хотело. Мы сами доставали себе в море устрицы и всякие раковины и давали готовить их; на островах здесь всякая водяная птица, множество журавлей — тут стреляли мы птиц всякого рода. Словом, было как царское житье, без всякого недостатка; так жили мы с лишком год, так что нам и домой не хотелось, и желали того только, чтобы такое веселое житье продолжалось у нас до смерти.
Вот что случилось при нас в Галате, городе, лежащем против Константинополя. Сын известного греческого купца, молодой человек, красавец собой, захотел жениться. Полюбилась ему дочь другого греческого купца, девица лет 16-ти, красавица; сговорившись с родными ее и ближними, получил он согласие, и уже день был назначен для брачного торжества. Жених, хотя устроить получше угощение для приятелей, задумал поехать сам на лодке своей за хорошим сладким вином на остров Кандию и, простившись с родными и с невестой, спокойно пустился в море. Между тем греческие христиане готовились к какому-то большому празднику, и жены их, в том числе и та невеста, отправились мыться в свои бани. Надобно знать, что все турецкие женщины не иначе выходят на улицу, как закутанные, и на лбу у них широкая повязка спускается на глаза пальца на два, так что они
могут видеть каждого, а их никто узнать не может. А христианские женщины-гречанки не ходят в такой закуте, как турчанки, и не закрывают лица, а только покрывают голову платком, так что все могут в лицо их видеть.Итак, эта несчастная красавица невеста, идучи со всеми в баню, не чаяла себе никакой беды и, не закрываючи лица, беззаботно, как молоденькая еще девочка, поглядывала во все стороны. В это время ехал от двора султанского самый главный чаус, с большой свитой служителей, в великолепные сады свои, которых было у него несколько у самого моря; увидел он ту невесту и, прельстившись на красоту ее, крикнул громким голосом: «Гай, Гай прерусел киси гай гай!» (Какая прекрасная, чудесная девица!), тут же соскочил с коня, руку ей подал и стал расспрашивать, куда идет и чья она дочь? Она, увидевши такого важного и старого турка (ему было уже около 80 лет), ускользнула от него, укрылась между женщинами и ничего ему не отвечала; но другие женщины из учтивости объяснили ему, что идут они в баню, а девица эта невеста и кто ее родители. Он, хотя еще хорошенько посмотреть на нее, сказал, что хочет проводить ее, в чем не могли они ему препятствовать. Он пошел, и все смотрел на нее, и, чем дальше шли, тем больше к ней приставал с своей лаской, наконец, проводив их до бани, потрепал ее и сказал: «Алла, сакла, сенибенум дзанум!» (то есть «Храни тебя Боже, душа моя!») — и, сев опять на коня, поехал своей дорогой.
На другой день рано утром приехал этот старый к отцу девицы и стал наедине говорить ему, чтоб он отдал ему дочь в жены, обещая назначить ей богатое вено и облагодетельствовать родных ее. Отец старался уклониться от этого требования, сказывал ему по истинной правде, что дочь его помолвлена и назначен уже день свадьбы, и униженно просил его, чтоб не прогневался: «Я-де человек простой и не стою того, чтобы мне породниться с таким вельможей и отдать дочь свою ему в замужество». Выслушав те речи, турок сказал: «Такая красота не то что мне достойна, а достойна того, чтоб сам султан полюбил ее; оттого я и прошу тебя, отдай мне дочь свою». Однако ж отец продолжал возражать, что он уже отдал дочь свою другому и что уже нельзя того переменить по христианскому обычаю; тогда турок, разгневавшись, сказал: «Так я тебе покажу, можно ли то переменить или не можно». Прямо от него поехал он к султанскому двору и, выпросив у султана позволение взять в жены христианку, тотчас велел взять отца и мать той невесты и посадить в тюрьму, а к девице велел приставить в доме у нее крепкую стражу; затем, созвав своих приятелей, стал готовить свадебный пир, а к ней в дом послал женщин-турчанок с богатыми материями и женскими уборами, и они столько ей наговорили, что она мало-помалу склонилась к мысли быть его женой. Тогда выпустили из тюрьмы отца и мать ее.
В женитьбе у турок такой обычай. Когда какой молодой человек хочет жениться, он не сам ищет себе невесту, а через посредство знакомых женщин; когда те ему скажут, где есть хорошая, красивая и богатая девица, он не может смотреть ее, являться в дом к отцу и действовать явно; и ежели б он где ее в лицо увидел, явно и не в порядке, то у турок считается за великий грех. Только наши янычары нам сказывали, что сама девица у турок не вытерпит, чтобы не дать знать о себе своему любезному или с ним перемолвить слово, когда не явно, то тайно. Обыкновенно при домах здесь бывают сады, а в садах открытые беседки или сени, где женщины занимаются вышиванием ручников и платков; а если у девицы в своем доме нет такого устройства, то идет в дом к своей приятельнице и уговаривается с своим любезным или с женщинами, его посредницами, о том, где он в ту пору будет. На тех сенях и садится она, разрядившись как можно лучше, и занимается будто своим вышиванием, и распевает песни, как будто ничего об нем не ведает. Если же проведают, что полюбилась она с молодым человеком, всячески стараются тому способствовать. А когда она понравится жениху, он входит в переговоры с родителями и с ближними людьми, и когда получит от них согласие, назначают когда быть свадьбе, он объявляет, сколько дает ей вена, и дарит разные подарки, и она должна объявить, сколько ему приносит; все то записывается у судьи в книги.
В день, назначенный для брачного торжества, прежде всего жених посылает за невестиным имуществом и пожитками, — если она богата, множество верблюдов и мулов, — на них накладывают все, что она ему приносит, и покрывают красивыми коврами, а у самых богатых везут в красных нарядных чехлах. Потом, когда все уж готово, жених делает угощение или обед приятелям своим, мужчинам — в особливом доме, а женщинам в своем либо в доме у отца своего. После кушанья жених с своими приятелями садятся на коней, а женщины — в повозки, а за невестой посылается красивый иноходец, как только можно изукрашенный: грива у него переплетена золотом, и седло и все прочее в самом лучшем наряде; его ведет один молодец, а четверо других несут балдахин, великолепно убранный (богатые употребляют большие деньги на это убранство); так все, порядком, отправляются за невестой. Жених подъезжает с трубами, с бубнами и иной музыкой к дому невесты и, сойдя с коня, входит в дом, где собраны гости; тут должен он съесть что-нибудь и выпить шербету; тогда отец невестин, взяв ее за правую руку, передает в руку жениху и его увещает, чтобы ласков был к ней. Тут сейчас подходят те четыре молодца, пятый ведет иноходца, трубачи трубят, музыка играет, невеста садится на нарядное седло, и один ведет коня под ней, а четверо несут над ней балдахин. Вслед за ней едет, тоже на коне, ближняя ее служительница, только без балдахина, и коня под ней не ведет никто. А впереди у невесты несут шесть превеликих свечей восковых, одни высокие и другие пониже, в подсвечниках, и те свечи расписные, украшены золотом и разными цветами. Жених со своими и невестиными провожатыми едут впереди, посреди между ними невеста, а вслед за ними женщины, и все едут с радостным видом, кони под ними пляшут. По приезде к женихову дому, жених сходит с коня, вводит невесту в дом и оставляет ее с провожатыми женщинами, а сам уходит в другой покой со своими приятелями.
Так и помянутый чаус ехал к дому того христианина за невестой с пышными проводами: приятели его на конях, и женщины в повозках, и все происходило, по обычаю, со всем великолепием, лошаки везли богатые подарки в красных сафьянных мешках, покрытых коврами, а невеста ехала из отцова дома к жениху на чудном белом как снег коне, под балдахином, с громкой музыкой и с превеликими свечами. Говорили тогда, будто она потурчилась, и за то дал ей тот чаус дом богатый на житье (других, кроме нее, жен у него не было), множество прислужниц и всем богато одарил ее.