Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава

При этом случае не могу не упомянуть об одной турчанке, которая была в знакомстве с нашим янычаром Мустафой. Молодая она была и очень красивая женщина. Однажды позвал он ее к себе обедать, и я к тому обеду приготовил ему превосходного вина и сладостей, за что он был особенно ласков ко мне, как к чеху. У этой женщины был муж престарый, ревнивый и подозрительный. Час к обеду назначен был вечерний (так как в эту пору наш чаус уходил на молитву), и она, придумывая, как бы ей устроить свой приход к этому часу, объявила своему мужу, что пойдет в баню, и отправилась, взявши с собой двух невольниц; дорога им была мимо нашей гостиницы, и вслед за ней невольницы несли на головах белье и платье в медных жбанах, покрытых коврами. Недалеко от нас, с пол-гона [1185] , была прекрасная женская баня, которую выстроила жена турецкого султана, родом русская ; в ту баню, под страхом смерти, не смеет войти ни один мужчина. Идучи мимо нашего дома, та турчанка дала знать янычару, что будет к обеду. А ревнивый муж шел за ней следом (что ей было очень известно), сел против самой бани и за ней подсматривал. Но может ли кто перехитрить женскую хитрость! Мимо нашего дома прошла в зеленом платье, а с собой было у нее другое, которое надела в бане, и, оставив там своих служительниц, вышла вон из бани и к янычару пришла в красном платье. Он ее принял у себя в комнате, угостил как надобно и после обеда проводил задним ходом из дому; а она пошла опять в баню, вымылась и вернулась домой вместе с мужем. Не мог я тогда довольно надивиться такой женской хитрости и часто, вспоминая про то с янычаром, от души смеялся.

1185

Гон, стадия, 125 шагов.

Между тем наш пан посол купил шесть прекрасных турецких коней; из них один, пегий, был необыкновенно красив, куплен за сто дукатов. Заказаны были две сбруи, которые стали не менее как в две тысячи дукатов, и когда посол наш выезжал на том коне, множество было зевак и завистников, и люди громко говорили, так что он слышал: «Какая-де жалость, что на таком коне ездит гяур». Затем наконец пан посол поручил мне особенно присмотр, чтобы конюхи ходили за ним как следует. Каждый день мы с янычаром проезжали его на гипподроме или алмейдане и пускали его с турками на приз; так случалось мне часто выигрывать у турок заклад на угощенье, которое и устраивалось неподалеку от нашего дома, за то потом и мы звали их к себе и угощали отменно. Так проводили мы тот год в радости и во всяких увеселениях и столько были довольны, что лучшего житья и не желали себе.

Но на следующий год счастье наше стало отворачиваться. Денежная дань, которую должно было каждогодно платить султану, на этот раз не была прислана; за это Гассан-паша сделал набег на Хорватию, захватил крепость Выгишт и с великим торжеством привел в Константинополь 300 христианских пленников, из которых каждый должен был нести пять или шесть отрубленных и набитых голов христианских. Турки, возвращаясь с добычей и с пленными христианами, ехали мимо нашего дома; на чалмах у них были брауншвейгские шапки, у пояса большие серебряные сабли на серебряных перевязях, пики и секиры; впереди ехали два трубача немецких и трубили, а за ними шел бубенник с бубном и пищальник с дудкой. Затем ехало несколько сот повозок, и на них сотни жен, детей, девчат и ребят; жалость была смотреть на них, как матери держали на руках малых детей, грудных еще младенцев; видели мы тут старух, которые с воплем и рыданием несли в руках отсеченные головы мужей своих! А турки, восхищаясь этим торжеством, ликовали с громкими криками и прославляли Гассана-пашу, что он одержал победу и прислал в Константинополь пленных христиан; все кричали ему: «Ашерим, Гассан-паша!» (то есть «Гассан-паша, Бог в помощь!»). На другой день, рано утром, десятую часть из тех пленных отвели на долю султану, а остальных отослали на рынок Аурат-базар, то есть женский торг. Жалостное зрелище на том торгу каждому христианину видеть, как тут всех христиан продают и уводят; один купит мать, другой детей, иной малых ребят, иной девчат, и так все родные и кровные разлучаются друг от друга в неволю, в разные стороны и не увидятся до смерти.

На том торгу сидят на отдельных местах, кучками, старики, взрослые мужчины, молодые люди, девчата, старухи, взрослые девицы, жены с грудными младенцами; кто хочет купить себе невольника, выбирает из них и ведет в особливую каморку, которая тут же на торгу поставлена, раздевает донага, осматривает с головы до ног, и, если понравится ему, покупает, а если нет, идет прочь и смотрит других, так что несчастные люди каждый почти час должны снимать с себя свои лохмотья и раздеваться донага. Пища им — кусок хлеба, питье — вода, и то в скудости. Кто сам не испытал, тот и не поверит, да и поверить нельзя, какова та беда и нужда, в которой живут турецкие невольники: турки хуже, нежели со псом, с ними обращаются; покуда жив человек — работает, а не может работать — снимут голову. Счастье человеку, когда доведется ему быть убитым на войне, лишь бы не попасть в такую страшную и бедственную долю, в которой и днем и ночью весь век несносное мучение.

Счастье начало изменять нам с той поры, как случился янычарский бунт; янычары, за то что не выдавали им жалованья, подняли бунт на дефтердара, то есть на главного начальника казны, перебили у него семь человек прислуги, и едва наконец усмирил их верховный паша, а чаус-паша смещен был со всех должностей своих, за то что допустил их до бунта. Наш посол, замечая явно, что турки готовятся к войне, старался выведывать, что готовится земле Венгерской в тайных советах при султанском дворе; не жалел денег, и аги и служители придворные за большие подарки передавали все замыслы турецкого двора через одну женщину, наконец известили они, что в тайном совете решено идти войной на Венгрию.

В скорости дал знать посол нашему цесарю, через Венецию, чтобы готовился к отпору в Венгрии. До нас же вести доходили не только за деньги от султанских дворцовых служителей, но и сама мать султанова, услышав от султана про Венгрию, известила о том нашего посла через жидовку, которой за то дана была большая награда; только та жидовка не в дом к нам приходила, а тайно передала весть. Да и главные начальники турецкие объявили послу, что, по всей вероятности, Гассан-паша пойдет к Шишеку и возьмет его силой. Так и случилось; он пошел к Шишеку с великой силой и много учинил разорения, только на этот раз Бог, по милости своей, помог нашим христианам, хотя их малая горсть была в сравнении с турками, так что Гассан с лучшими своими воинами и со множеством отборных людей побит был нашими. Когда пришла весть об этом в Константинополь, возмутился весь город, и как прежде люди кричали ему в восторге хвалебные слова, так теперь слышались крики жалости и отчаяния.

Как уже теперь видно было, что мы ничего доброго не можем ждать себе, то задумал я уехать с армянскими купцами сухим путем через Персию в Египет, а оттуда пробраться через Иерусалим в Венецию и морем из Венеции вернуться домой. Я уже понемногу заготовил себе и все нужное на дорогу и только ждал удобного случая. Денег хотел дать мне взаймы посол, и я писал домой родным, чтобы прислали мне денег, так что уже совсем положил, если будет воля Божия, пуститься в этот путь на неведомые земли; только воли Божией на то не было.

В ту пору сестра турецкого султана, у которой сын погиб в бою с Гассаном, услышавши эту весть, побежала, растрепав волосы, как безумная, бросилась к султану и, упав к ногам его, молила о мщении христианам. Посол наш, которому не раз напоминали, отчего так долго не шлют ежегодной дани, отвечал, что сами турки в том виноваты, для чего они первые нарушили мир, захватили крепость Выгишт в Хорватской земле и несколько сот людей увели в неволю; желая при том смягчить разгневанных на такой ответ турок, просил позволения послать в Вену несколько человек из дворян своих. Получив разрешение, послал он тотчас Яна Перлингера, Яна Маловеча и Габриеля Ивана, секретаря, чтобы довели до сведения цесаря о намерениях турецкого двора. Двое из них вернулись назад, а на место Ивана прислан был за секретаря некто Бон-Омо. Но уже месяца через три всюду огласилось без утайки, что скоро начнется война в Венгрии. Султан турецкий призвал к себе Синана-пашу, первого ненавистника христианам, и назначил его визирем, или главнокомандующим надо всем войском; ночью провожали его из султанского дворца в его дворец с факелами и с великим почетом, и по всему городу слышны были крики, радостные восклицания и шум от толпы, двигавшейся по освещенным улицам.

В ту пору приехал к нам морем пан Карель Заградецкий из Моравии; он ехал на богомолье через Венецию в Иерусалим, но, чувствуя себя нездоровым, не решался предпринять далекий путь по морю; пристал он в нашем доме и, накупив себе нужных вещей на дорогу, хотел вернуться в христианские земли через Венецию; прежде, нежели Синан-паша назначен был визирем, успел он достать себе дозволительный лист на отъезд морем в Венецию и, уложив все свои вещи, сбирался уже на другой день выехать. Между тем Синан-паша прислал к нам сказать, чтобы пан посол к нему приехал для некоторой надобности. Пан посол, не мешкая, велел привести вороного коня, но, когда хотел сесть на него, тот никоим способом не давал садиться, и велено было оседлать другого, пегого, коня. Приехавши пан посол к Синану-паше, стал поздравлять его с новой должностью и выразил, что радуется его назначению, а тот со злобным смехом стал его спрашивать, вправду ли полно радуется: нечего-де, кажется, тому радоваться, оттого что будет его дело не на пользу, а на погибель гяурам. Потом стал еще дальше приставать к нему, для чего не платят дани, и за то-де пан посол со всеми своими людьми головой отплатить должен. Но пан посол, не смутясь, стал ему доказывать, что сами турки тому причиной, зачем они первые нарушили мир. На это Синан, придя в ярость, сказал: «А возвратите ли вы нам тех храбрых витязей, которые в Венгрии у вас побиты, из них-де каждый дороже стоит, нежели все гяуры вместе». При этом, рассвирепев совсем и побледнев от злости, стал всячески грозить ему и выказывать свой злой умысел, что хочет учинить месть над нашими людьми. Пан посол, видя его в таком гневе, не хотел ему дольше противоречить, а только объявил ему спокойным тоном, что покуда мир не будет восстановлен и содержим верно и добросовестно и покуда не возвращены взятые крепости, до тех пор турки не получат и дани.

Тут, когда хотел посол наш ехать домой, произошел случай, в котором все мы увидели несчастную для себя примету: пегий конь, на котором приехал пан посол, никоим способом не давал сесть на себя, грызся, метался, становился на дыбы, чего прежде никогда с ним не бывало. Посол должен был доехать до дому на коне своего гофмейстера. Как только въехали мы в дом, тотчас по приказанию Синана загородили наши ворота железными затворами, и так несчастный Заградецкий, промедлив у нас несколько дней, чтоб осмотреть город, должен был остаться с нами в доме и разделить с нами несчастье, тяжкую неволю нашу, так как турки ни за что не позволили ему выехать из дому.

Убавили нам продовольствия и всего прочего; стали давать так мало, что пан посол должен был послать к паше чаусов и просить, чтоб ему по крайней мере позволено было покупать за свои деньги нужные припасы на рынке. И сделано было распоряжение, чтобы каждый день кухонный писарь с янычаром ходил на рынок, только никуда больше, для закупки припасов; а янычару приказано строго смотреть, чтобы писарь ни с кем из христиан не разговаривал и никому не передавал бы никакого письма. Так в том доме оставались мы заперты, точно в тюрьме, и никто никоим образом не мог выйти из дому.