Поиграем со смертью?..

Жнец потрепал меня по голове (у него этот жест последнее время прямо-таки в привычку вошёл) и направился к столу, а я продолжила исследование полок. Наконец, меня позвали для проведения процедуры, и я, подойдя к Гробовщику, была озадачена целой лекцией о том, как будет проходить процедура и что мне делать, если что-то пойдёт не так. В целом всё сводилось к банальной истине: «Говори, если что-то пойдёт не по плану, а я исправлю», — и я не особо беспокоилась. Легендарный не ошибётся. Зато теперь стало ясно, почему мне пришлось снять куртку и распустить волосы…

Когда инструктаж был завершён, я улеглась на металлический прозекторский стол, высотой доходивший Гробовщику до живота, и посмотрела вверх — на люстру. Свечи плакали, роняя восковые слёзы на золотистый обруч, неподвижно висевший на цепях. Алые блики играли на крупных звеньях и окрашивали серый камень в нежный оранжевый цвет. Огонь бросал яркие отблески на сотни стеклянных колб и отражался от сосудов смерти, переливаясь в холодном сыром воздухе, подсвечивая каждую трещину пола, танцуя вальс на безразличных скальпелях… Красиво. И спокойно. Этот мир холодный и безучастный, безразличный к судьбам смертных. Он честный. А ещё он на удивление уютный, ведь мёртвые дети улыбаются из своих стеклянных гробов, а живое, дрожащее пламя поглощает лишь свечи, плачущие не о себе, а о тех, кто никогда не сможет заплакать вместе с ними…

— Здесь здорово, — прошептала я, пока Гробовщик раскладывал на второй тумбочке какие-то загадочные приспособления. Там и зажимы, и пинцеты мелькали, и ножницы, похожие на маникюрные, да чего там только не было! Одних колб я насчитала штук шесть.

— Это моя лаборатория, — отозвался жнец, не отрываясь от работы. — Она находится в том мире, который знаком тебе по манге, однако далеко не в том похоронном агентстве, которое там описано. Мы не в Лондоне, это пригород.

— Я люблю пригороды и деревни — там природа красивая, воздух чистый, — вздохнула я, глядя на свечи. — А в городе очень шумно, пыльно, народу много…

— И главная причина, конечно, последняя, — поддел меня жнец.

— И не поспоришь, — рассмеялась я. Ну а что? Он ведь прав.

Наконец приготовления были завершены, и Величайший, вымыв руки под умывальником, находившимся в углу комнаты, скомандовал:

— Для извлечения нужного отрезка Плёнки мне необходимо сделать надрез на твоём животе. Поднимай рубашку.

Собственно, он меня об этом ещё во время инструктажа уведомил, так что я такого поворота событий ожидала и быстро задрала рубашку, оголив пузо. Н-да, а вот сейчас меня будут резать… Интересно, что я почувствую? Будет больно? Смогу удержаться в сознании? Что станет с воспоминаниями, они просто исчезнут или из меня их в буквальном смысле вырвут? Нет, я не мазохистка, просто к боли физической отношусь равнодушно — она не может убить, разве что болевым шоком, а остальное переживаемо. Боль же душевная куда страшнее, но и к ней привыкаешь — человек вообще существо приспосабливаемое. И он умеет выживать даже тогда, когда, казалось бы, боль должна его уничтожить…

Гробовщик зафиксировал мои лодыжки и запястья ремнями, вмонтированными в стол, а ещё один ремень приковал меня к этому жертвенному алтарю за бренную тушку — чуть ниже груди. И это на данный момент стало самой неприятной частью эксперимента…

Величайший распахнул полы плаща, и я увидела каким-то чудом державшиеся на подкладке длинные деревянные планки, похожие на те, что часто можно увидеть на синтоистских кладбищах. Также было замечено, что под балахоном жнец носил облегающий плащ с воротником-стойкой, который скрывал белую, судя по воротничку, рубашку. Чёрные брюки «в облипочку» и кожаные остроносые сапоги выше колена, сплошь обвитые широкими ремнями с массивными серебристыми пряжками, дополняли образ, совсем не вязавшийся с привычным обликом смешливого прозектора, кутавшегося в безразмерные хламиды мешкоподобного фасона. Короче говоря, прятал он свою красоту от мира, видимо, опасаясь толп поклонниц, которые бы непременно сгрудились вокруг его стройной, спортивной тушки. Только вот зачем Смерти поклонницы? Она видит в них лишь материал для эксперимента…

Величайший вооружился одной из деревяшек и взмахнул ею. Пламя сотен свечей задрожало, а мне сразу стало не до смеха. В руках жнеца была уже не планка с надписями — он сжимал древко самой настоящей Косы Смерти, и она была великолепна. Широкое изогнутое лезвие, на котором плясали огненные блики, крепилось к длинной металлической рукояти при помощи странной конструкции — части человеческого скелета, выполненной из серебристого металла. Череп был многократно обвит терновой лозой, а грудная клетка располагалась на древке Косы так, будто оно было позвоночником. Рук и ног у «скелета» не наблюдалось, зато череп словно усмехался, глядя на мир пустыми глазницами. Кроваво-алые отблески плясали на самом величественном орудии убийства и замирали в провалах глаз, поглощавших даже сам свет. Это было самое настоящее чудо. И восхищение, которое я почувствовала, увидев его, не описать словами. Передо мной во всем своём великолепии стояла сама Смерть, готовая начать жатву, и усмехалась беспощадной, но в то же время безмерно печальной ухмылкой. «Гробовщик» исчез, и в неровном свете умиравших свечей появился тот, кого когда-то называли Легендарным.

— Приготовься. Будет больно.

Взмах Косы. Свист, похожий на дыхание. Боль, разгоравшаяся в теле, подобно костру. Усмешка.

Больно. Как же больно…

Живот словно разрывало на части, хотя порез был крохотный — Коса Смерти лишь расцарапала кожу, сделав надрез длиной в пару сантиметров. И в ту же секунду самое страшное оружие в мире исчезло под плащом Легендарного, а от крошечной царапины начали расползаться щупальца боли. Словно терновая лоза проникла под кожу и разрывала меня изнутри. Слёзы брызнули из глаз. Стало душно. Горло будто скребли наждаком. Я сжимала кулаки и смотрела на огонь.

Этот мир был алым, а не серым.

— Знаешь, люди очень хрупкие создания, но их не так легко убить.

Как же больно… Ничего не вижу… Только кровавое море вокруг… Оно меня уничтожит!

— Вы выживаете, даже если скинуть вас с десятого этажа, но можете умереть, захлебнувшись в луже. Всё решает Кисеки.

Не так! Я не хочу умереть в красном мире! Я хочу в темноту! Где нет ничего яркого… Я хочу в темноту… Как же больно…

— Но почему именно Список Смерти решает, кому жить, а кому умереть? Что, если человек ещё слишком молод, и у него много важных дел впереди? Что, если есть кто-то, кому он необходим, как воздух?

Этот алый, алый, алый… Он везде! Пламя. Наверху. Внизу. Вокруг. Во мне! Всё в крови. В огне. Это больно…

— Что же делать, если Кисеки хочет убить человека, а тот, кому он дорог, хочет его спасти? Кому решать, на чьей стороне правда?

Что это? Почему так холодно? Нечем дышать. Я кричу? Нет. Я хриплю. Где бежит вода? Откуда этот плеск? Здесь везде огонь, почему?.. Нет! Нет, я не хочу, не хочу переживать это заново! Не трогайте меня, не трогайте! Твари! Сдохните! Отпустите! Я не хочу идти с вами!

— Кисеки лишь записывает имена. Ему плевать на смертных. Он — всего лишь бумага. Разве не справедливо будет подарить победу в этом споре тому, кто всем сердцем желает возвращения самого дорогого человека?

Только не сюда! Не в этот ад! Холодно, как холодно… Больно… Смеётесь, твари? Смейтесь, пока можете. Этот ледяной душ, этот хохот, эту боль вам припомнят! Когда-нибудь. Когда-нибудь. Когда-нибудь…

— И ведь кармический баланс не нарушится, если душа смертного будет официально значиться умершей, а сам он не будет влиять на других смертных. Пусть он окажется птицей в клетке и будет заперт от общества в своём доме, с родными, но он будет жить. Или почти жить…

Я не сдамся вам. Смейтесь, сколько хотите, я не признаю вас. Вы не можете победить! Трусы! Бить детей?! Жалкие, никчёмные трусы! Ненавижу! Ненавижу вас всех!

— Но он будет с теми, кого любит, и кто любит его. Так почему бы не положить на алтарь такого будущего пару десятков… или сотен жизней? Ради счастья тех, кто дорог. Ради их жизни.

Алое море. Чего-то не хватает. Где вода? Нет… Какая вода? Что это? Алый мир. Больно. Не страшно. Почему? Почему уже не страшно? Что это? Это… небо.