Поиграем со смертью?..

— Скажи, — разорвал тишину шёпот жнеца, сидевшего рядом с Алексеем и склонившегося ко мне, — почему ты не смотришь на корабль?

— А тебе что, нравится смотреть, как умирают люди? — огрызнулась я так же тихо.

— Смерть — это прекрасно, но тебе может понравиться иллюминация, раз уж ты всё равно не увидишь с такого расстояния, как люди прыгают в воду.

— Да пошёл ты…

— Пожалуй, воздержусь — здесь некуда идти. Так почему? Жаль их?

— Вспоминаю катастрофы, которые пережила, — нехотя ответила я, зная, что жнец не отвяжется — слишком он хорошо чуял, когда врали…

— Интересно… — протянул он, даже не кутаясь в одеяло, в отличие от меня. — А какую катастрофу ты вспоминаешь в первую очередь, глядя на этот бескрайний чёрный океан?

Удушье. Ведь чёрное — это смерть… не знаю, почему. Наверное, потому что когда происходит взрыв, дышать становится нечем. Паника давит на горло куда больше пыли и угарного газа от пожара, если таковой имеется, и не даёт сделать вдох.

— Наверное, взрывы и удушье от паники.

— Наверное или точно?

— Точно. Мне душно в этой темноте.

— Ясно, — снова протянул жнец, а стерва, сидевшая рядом со мной, завела шарманку о том, что третий класс не знает, как вести себя в приличном обществе, а потому зря нас вытащили. Я лишь одарила её взглядом, сказавшим больше любых слов, а вот Лёшка как всегда сорвался. Не умеет он себя в руках держать…

— Вы вообще о чём? — тихо, хрипло, но с презрением, перекрывающим даже злость, процедил он. — Посмотрите на корабль. Он тонет. Те, кто там, уже не спасутся. Ни женщины, ни дети, ни ваша семья. Муж у Вас там? Сын? Он труп. Как и дети из третьего класса. Так чего Вы жалуетесь, что хотя бы три жизни из тысячи спасли?

— Да как ты смеешь… — начала было старая карга, но я схватила Лёшку за руку и прошептала:

— Не ведись на провокацию. Молчи и игнорируй. Ты не изменишь ни мир, ни эгоистов, которые в той же ситуации, что и остальные. Смерть всех равняет. Не все это понимают. Но все умрут, рано или поздно. Тогда до них дойдёт.

Лёшка нахмурился, косясь на возмущавшуюся толстую старуху в дорогущей шубе, а я подумала, что её тело наверняка сгнило в могиле через пару лет после катастрофы. Зато сколько пафоса… Мумия, кутавшаяся в дорогие меховые бинты, вот она кто. Не более. И почему-то это меня рассмешило. Я усмехнулась, а брат вздохнул, закатил глаза и кивнул. Я перевела взгляд на воду и всё же посмотрела на корабль. Просто потому, что как бы ни было больно, это значит, что ты ещё жив. Возможно, уже умираешь, но ещё не пересёк черту… в отличие от тех, кто уже не чувствует ни боли, ни холода, ни страха. Им хорошо, потому что они не чувствуют этого. Но они никогда не почувствуют и счастья, а значит, им всё же плохо…

На чёрную гладь, покрытую мелкой рябью, падали жёлтые блики. Огни мигали, вспарывая толщу воды и сверху, и снизу. Ещё державшаяся на плаву корма мерцала последними жёлтыми сполохами, а ушедший под воду нос подсвечивал воду изнутри едва различимым, призрачным светом, словно обещая, что там жизнь тоже есть. И эти ложные огоньки манили, как светлячки заманивают вглубь болота, без права на возвращение.

В тишине слышался лишь плеск воды, вспарываемой не полностью загруженной лодкой, и такие далёкие, но такие близкие крики. Развернуть лодку, подплыть к кораблю, вытащить умиравших… и умереть самим. Бредовая идея, ведь паникующая толпа и впрямь перевернет лодку. Вот только непонятно, почему люди не плыли за шлюпками, а продолжали барахтаться неподалеку от лайнера, в лучах умиравших огней. Ведь свет звёзд хоть и безразличен, но не исчезнет. А эти ещё живые жёлтые огни, сливавшиеся в одно гигантское яркое пятно, были обречены. И продолжали манить летевших на них мотыльков, поддавшихся панике. Глупые люди. Они забыли о цели и не сумели найти взглядом берег…

Огромное судно возвышалось над водой, врезаясь в неё и медленно погружаясь в бездну. Зрелище, достойное камер лучших режиссеров — это было куда ужаснее, чем красивые, полные неоновой подсветки и компьютерной графики кадры фильма. Там умирали люди. А огни корабля были далеко не прекрасны или завораживающи. Это были мерцающие, еле живые прощальные сигналы из генераторной. Оттуда, где умирали члены экипажа, спасавшие жизни пассажиров. Оттуда, где последний сигнал «SOS» посылали в пустой эфир отказавшиеся покинуть пост связисты. Оттуда, где всё ещё звучала мелодия нежного похоронного вальса. Из души корабля. Потому что его душа — это не котёл. Это те, кто остается на борту до последнего. Как капитан на мостике. Вот только капитан — это тот, кто запер детей без права на спасение. А электрики — те, кто дарил этим детям надежду до самого конца.

Холодный воздух разрывал лёгкие. Стоны и крики смешивались со скрипом и плеском волн. А вокруг лодки стояла мёртвая тишина, словно это мы умирали, а не они. Мир разделился надвое: светлое пятно, погружавшееся в воду, и притихшая лодка, погружавшаяся в бездну. Даже богатая старуха молчала, глядя на исчезавший корабль, и сжимала воротник своей дорогой шубы так яростно, словно забыла о его цене и не заметила бы, даже оторвав от него клок. Потому что «Титаника» на поверхности оставалось всё меньше, а отчаянья в воздухе становилось всё больше. И даже она наконец поняла, что миллиарды в Швейцарском банке не спасут ни её мужа, ни сына.

Ведь Бездна решила посмотреть на людей.

Корма судна поднималась всё быстрее и быстрее, хотя время для меня словно замерло, и секунды казались вечностью. Свет то гас, то загорался вновь, и крики ужаса застывали в морозном воздухе, не сумев разрушить тишину лодки. Здесь все молчали. Потому что мы, как звёзды, наблюдали за смертью, не в силах ничего изменить. Вот только звёздам было всё равно. Людям — нет. Их поглотила Бездна. Отчаяние, у которого нет конца. И они будут просыпаться по ночам в холодном поту, выкрикивая проклятья, имена умерших, просьбы о помощи. Но им уже никто не поможет.

Ибо они согрешили.

Громкий треск прошёл по судну, и вдруг огни мигнули в последний раз. Мир погрузился в темноту — абсолютную и беспроглядную. И только офицер на носу лодки освещал ей путь таким лишним в этой темноте фонарём.

— Сушить вёсла.

Команда была такой же лишней, как свет фонаря, но такой же необходимой. И этот контраст жизни и смерти изящно издевался над людьми, с ужасом смотревшими на быстро поднимавшуюся корму «непотопляемого» лайнера. Звук, взорвавший тишину следом, смешался с криками ужаса и вскриками нескольких женщин в лодке. Освещённый мёртвым светом звёзд, «Титаник» разламывался пополам, словно дешевая игрушечная модель катера.

А затем треск сменился новым грохотом, и корма рухнула в воду, погребая под собой тех, кто спрыгнул с палубы. Глупые люди, которые умерли в одну секунду — от удара, а не от дикой боли, вспарывающей тело холодом двадцать минут. Удачливые люди, не сумевшие ни выбраться на палубу сразу после столкновения с айсбергом, ни добраться до шлюпок.

Мёртвые люди.

А в следующую секунду со скрежетом и стоном металла, смешавшимся с плеском волн, корма начала быстро подниматься, навёрстывая упущенное. Она хотела догнать ушедшую в бездну вторую половинку. Но она никогда её не достигнет. Упокоится неподалёку, не больше.

Корма замерла вертикально, а крики превращались в сплошной монотонный гул. Кто-то за моей спиной зашептал молитву. Кто-то всхлипнул. Поздно. Молиться надо было перед тем, как решили покорить океан с дрейфующими айсбергами. А плакать — когда прощались с семьёй, обреченной на смерть.

Последний обломок легендарного «непотопляемого» судна быстро погружался, вспенивая воду. В свете звёзд мерцали огромные, уродливые, мокрые лопасти винтов. Золотистые буквы с названием знаменитейшего лайнера наверняка вторили им. А когда золотая надпись, которую я не видела, скрылась в последних вспененных волнах, рядом со мной раздался тихий шёпот: