Поиграем со смертью?..

«Это просто сон, ты спишь, всё исчезнет, как только ты проснешься, это не правда, такого не бывает в жизни, да, бабушка?»

И так по кругу, по кругу, по кругу… Я никогда не задумывался о том, как Инне удалось сохранить рассудок, побывав в таком количестве катастроф, увидев столько смертей, а теперь понял. Бабушка. Она говорила ей, что этого всего нет, и Инна поверила. И продолжает верить. Потому что реальность её уничтожит.

Я поймал сестру за рукав и потянул к краю куста. Дина уже села на корточки, приготовившись бежать, а я включил фонарик и начал водить лазером по тому направлению, где, скорее всего, прятались солдаты. Тихий вскрик сообщил, что в одного я попал, остальные, скорее всего, закрыли глаза, чтобы не попасть под действие луча. В этот момент Динка щёлкнула зажигалкой и со всех ног кинулась к нам, не глядя стреляя в сторону реки — ведь в Инну палили и оттуда тоже. Мы с сестрой тоже подскочили и бросились бежать, а вслед нам неслись пули, но густо растущие деревья не позволяли попасть тем, кто был за рекой, а взметнувшееся к небу пламя отвлекало тех, кто находился рядом. Треск огня сливался с криками, призывавшими не дать нам уйти, грохотом выстрелов и биением моего собственного сердца. Оно, кажется, хотело пробить дыру в груди и, переломав ребра, упасть на землю — лишь бы подальше от плена… Но мы всё бежали и бежали, а сердце всё так же билось по ребрам, не в состоянии спастись.

Не знаю, куда и как мы мчались — дороги мы явно не разбирали, хотя Инна задавала направление бега, так что на счёт неё я уверен не был. Но лес вскоре начал редеть, и мы оказались перед той самой деревней индейцев, которую покинули всего пару часов назад, и которую уже оставили солдаты. Вот только это была не она. Вместо вигвамов стояли чёрные, обугленные ветки, на некоторых ещё плясали языки пламени. Вместо жителей, столпившихся в круг и обсуждавших пришельцев, лежали исковерканные, лишённые скальпов тела.

«Ты знаешь, как снимают скальп?»

Лучше не знать, лучше не смотреть, лучше не понимать… Но я понимал. И я видел. Видел кровь, видел боль, видел смерть. Некоторые тела, лежавшие рядом с тем, что некогда было вигвамами, тоже обуглились, и в воздухе витал тошнотворный, страшный запах.

Запах смерти.

Там, на поляне, где сгорели (они заслужили) солдаты американской армии, запах был другой. Там не было отчаянья. Там не было детей, у которых срезали кожу вместе с волосами. Там не было женщин, по которым проскакали лошади.

И там не было борьбы.

Да, чёрт возьми, да! Коренные американцы, знавшие, что умрут, шли на смерть с высоко поднятой головой, а в невысоком кольце огня прибывшие с другого континента люди (они заслужили, чёрт побери!), решившие захватить этот, бежали прочь от огня и многие — от тех, кто этот огонь зажёг! Там пахло страхом. Здесь — борьбой. И только один запах был общий.

Красная смерть.

— Бежим, — Дина дёрнула меня за руку, и я вздрогнул, словно меня ударили электрошоком.

«Не трогай меня».

Почему? Это же Дина. Моя лучшая подруга Дина, которая всегда…

Ей всё равно чёрт возьми ей всё равно!

Я тряхнул головой, схватил Инку за рукав и потянул к деревне. За нами наверняка гнались, но мне было уже всё равно. Сил не осталось. Ни на что. Инна тут же начала тушить какой-то тряпкой один из вигвамов, на котором остались ещё не до конца догоревшие шкуры, и как только огонь утих, мы втроём спрятались за этим ненадежным укрытием, распластавшись по земле и попытавшись стать как можно незаметнее. Дина зарядила пистолет, и щелчки, звеневшие в тишине мёртвой деревни, казались неестественно громкими. А может, это был всего лишь обман моего сознания… Мы затаились, а из леса выскочили шестеро солдат, но вполне возможно, что скоро их будет больше, и тогда…

Дина подняла пистолет.

Я вздрогнул в который раз за этот чёртов день и, стряхнув с себя оцепенение, заставил себя посмотреть на часы. Пять минут. Нам надо продержаться всего пять минут… Губы Дины были неплотно сжаты, в глазах царила абсолютная пустота, словно её вообще не было с нами, а палец спокойно и уверенно лежал на курке.

Ей всё равно.

Я хотел было остановить её, попросить не стрелять без необходимости, но вовремя заметил, что она и не собиралась нажимать на курок — Дина просто держала пистолет так, чтобы в случае опасности выстрелить без промедления. Она не наводила мушку на солдат, да и не могла этого сделать — мешали всё ещё горевшие шкуры на остатках вигвама. С нашей стороны сестра пламя сбила, а вот со стороны леса — нет, и, думаю, солдатам казалось, что вигвам полностью объят догорающим пламенем. Только бы оно не распространилось вновь…

— Им негде здесь прятаться, наверное, ушли в лес.

— Проверь на всякий случай.

— Ладно…

Один из солдат, лет двадцати на вид, с кудрявыми растрепанными волосами и короткими чёрными усиками, почему-то вызывавшими у меня неясные рвотные позывы, двинулся в нашу сторону, и Дина прищурилась, явно не собираясь подпускать его слишком близко. Парень прошёл мимо пары обугленных деревянных каркасов, похожих на кости динозавра, только чёрных, обошёл площадь в центре деревушки, не приближаясь ко всё ещё горящим вигвамам (он боится огня? Теперь да! Он боится огня! Он заслужил! Они все это заслужили!), и пошёл назад. Я выдохнул с облегчением, а он вдруг перевернул ногой одно из тел. Мальчик. Тот, что закрыл собой мать. Солдат сплюнул.

— Грязные краснокожие…

Убей его. Убей его, и мне не будет жаль.

Я почти видел, как вязкая белая слюна стекает в окровавленного затылка маленького мальчика.

Я почти слышал, как радостно, с чувством полного морального удовлетворения, билось сердце этого подонка.

Я почти знал, что он должен сдохнуть.

Обязан. Сдохнуть. Как. Крыса.

А огонь трещал, весело подмигивая чистому небу, словно это дети сжигали чучело Масленицы, празднуя приход весны. Эта холодная весна никогда не уйдёт отсюда. Уже никогда. Её не отпустит чучело Масленицы, умершие дети и память тех, кто уйдёт в лето…

Солдаты уходили. Медленно и неохотно. Им предстояла погоня по лесу, но как же не хотелось снова куда-то бежать. Им предстояла месть, и как же хотелось спустить курок, наведя дуло на врагов… И месть победила. Они направились к лесу, но из него вдруг вышло Нечто. У него были красные глаза, горевшие огнём (это погребальный костёр), алый плащ (это мантия судьи), и багровые волосы (это колпак палача). В руках оно держало окровавленное орудие правосудия и усмехалось пустой усмешкой.

Это смерть о Боже она пришла за нами и она не уйдёт ей нужна кровавая жатва она хочет окрасить мир в алый алый алый!!!

— Какое право ты имеешь унижать мёртвых, смертный?

Взревело механическое существо, решив стать плакальщицей над телами индейцев. Грохот выстрелов слился в монотонный гул. Глаза. Я видел только эти горящие огнём ненависти глаза и красный дождь, падавший на лицо самой Смерти. Смерть усмехалась, но совсем не весело, а её глаза были полны ненависти и немой ярости. И вдруг всё стихло. Дождь закончился. Плакальщица проводила мёртвых в последний путь, принеся им свои слёзы (красные слёзы) и верные прощальные дары. Это конец. Теперь лето может наступить даже здесь. Потому что чучело Масленицы догорело, но умершие дети отомщены. Все, до одного.

Как умерли все, до одного, убийцы.

Догорали вигвамы, обугливались последние кости этих древних динозавров, а я точно знал, что в памяти отложится каждая секунда, но ничто я не запомню так же чётко, как храброго мальчика, алое Нечто и улыбки на ещё живых лицах детей, когда я впервые открыл глаза в этой ещё живой деревне.

Прощай, весна. Мы уходим в тёплое лето. Но мы не забудем, и дети уйдут в него вместе с нами…

Вспышка.

Белое облако уступило место бездонной темноте. Боли я почти не чувствовал, а может, это мне лишь казалось. Только в этот раз, погружаясь во мглу, я точно знал, что есть вещи куда страшнее боли и даже смерти.