Пока горят поля

В комнате с задернутыми наглухо шторами мистически светился телевизор. На экране железный человек - обмотанный проволокой и облепленный фольгой - пытался приударить за девушкой, и весьма успешно, ибо вместо члена у него была дрель.

Перед телевизором в трех креслах - как сестры-гиацинты в трех гробах в сказке Андерсена, в белом, сиреневом и розовом - лежали Бася, Кузя и Има. На журнальном столике перед ними разбросаны были вата, закопченный суповой половник, обелиском возвышалась уксусная эссенция. Медицинский жгут - скоропомощной, с кнопкой - валялся на полу у их ног. Глаза героев были полузакрыты, под ресницами светились полоски белков и то выплывали, то прятались закаченные зрачки. Время от времени кто-то из них поднимал бессильную руку, чтобы почесаться.

На экране девушку погубила-таки встреча с дрелью.

– Има, что такое - helas?
– тихим, подводным голосом, идущим со дна глубочайшего из колодцев, спросила Бася. Но Има не ответил - то ли не расслышал, то ли сам не знал, что это.

– Не ожидала услышать от вас это слово, - Бася накрутила на палец белую косичку, - В моих снах его произносит мое альтер эго, и я должна, наверное, знать, что это значит, но я не знаю...

Через год, в марте девяносто шестого, Име Собо вновь довелось побывать в гостях у цыганского семейства Михаев. Такси затормозило возле дома из белого кирпича - возле калитки оранжевым ярким пятном светился "жучок". Има поднялся на крыльцо, постучал в дверь - ему открыла старушка Наталья Марковна. То ли прежде притворялась глухой, то ли среагировала на вибрацию воздуха.

– Рад приветствовать, - поздоровался Има, - Я вижу, у вас в гостях Кузьма?

– Нет Кузьмы, - проговорила сердито старуха, - только Василиса,- и поковыляла на кухню, стуча деревянными подошвами, словно статуя Командора. Има пошел за ней по инерции, как щенок за ногами. Наталья Марковна сняла с полки заварочный чайник, с другой полки - веселую чашечку, метнула на стол печенье и сахарницу. За столом на вертящемся стуле сидел унылый торчок в капюшоне, Има удивился, почему столько внимания и заботы тощему скрюченному убожеству. Има сел на стул, раскрутился - как когда-то Бася.

– Умер Кузьма, - пояснила Наталья Марковна, - умер и в землю зарыт. Пей, касатка, - старуха поставила окутанную паром чашку перед черной скрюченной фигурой. Узкая рука откинула черный капюшон, выстрелом распрямились иглы коротких белых волос.

– Здравствуй, Има, - Бася смотрела на него яркими разными глазами - правый синий, левый черный. Има знал, что левый глаз ее почти не видит.

– Это правда?
– только и спросил Има.

– Увы, - подтвердила Бася, делая осторожный крошечный глоток, - Кузя умер неделю назад, в Эйлате, в Израиле. После семинара по криогенной биоинженерии, или типа того. Я никогда не знала толком, чем он занимался.

– А похоронили - где?
– спросил практичный Има.

– Мать его сказала, что там и хоронили. Я не летала, у меня и паспорта нет. Зато есть теперь свидетельство о смерти с гордой строчкой - "Эйлат. Израиль".

– Дождись меня, поедем домой вместе, - предложил Има.

– Услуга "трезвый водитель"?

– А водитель трезвый?
– не поверил Има. В Басиных разных глазах ничего нельзя было увидеть, только легкое безумие, почти неуловимое, на нижней границе нормы.

– Я не изменяю себе, - отвечала Бася, - я все еще буши, как ты говоришь.

– Дождись меня, не уезжай, - попросил Има, - Наталья Марковна, не отпускайте Баську.

Старуха молча и часто закивала. Има быстрым шагом направился в комнату, где за ковром пряталась дверца - то ли в ад, то ли в иные миры.

На улице Има отпустил такси и сел в Басин "жучок". Машина завелась, зачихала, закашлялась, белый дым окутал ее облаком, словно горную вершину.

– Так и не починили?
– спросил Има.

– Нет, и теперь уже некому, - Бася вырулила на середину дороги и теперь старательно объезжала выбоины, полные талой воды.

Машина выехала на шоссе и кое-как набрала скорость. Има приоткрыл окно и закурил - не трубку, обычную сигарету.

– Ты больше не скучаешь без радио?
– спросила Бася.

– Хочешь спеть?

– Привычка. Вторая натура... Я все время пою за рулем, иначе скучно мне и страшно.

– Так за чем же дело стало, маэстро?

Бася выдохнула и запела, тихо, медленно и печально, совсем не так, как в оригинале:

Winter's cityside

Crystal bits of snowflakes

All around my head and in the wind

I had no illusions

That I'd ever find a glimpse

Of summer's heatwaves in your eyes...

Има слушал - песня звучала как романс, и Бася пела ее, старательно артикулируя, как дети на утреннике - дрожало тонкое белое горло в черном вороте толстовки. Волосы ее - серебряные иглы - казались твердыми и жесткими, как осколки стекла. Руки в перчатках чуть подрагивали на руле.

Oh, when you're big in Japan, tonight

Big in Japan, be tight

Big in Japan, ooh the eastern sea's so blue

Big in Japan, alright

Pay, then I'll sleep by your side

Things are easy when you're big in Japan

Oh, when you're big in Japan

– Отвезти тебя домой?
– прервавшись, уточнила Бася.

– В гости не приглашаешь?
– деревянным голосом спросил Има.

– Имаш, неужели ты меня - клеишь?
– не поверила Бася.

– Конечно же, нет, - с облегчением отмахнулся Има, - просто подумал, что тебя это порадует. Так сказать, в трудное для страны время.

– Но учти - потом я нароюсь в кашу и уже никуда тебя не повезу, - уточнила Бася.

– Ничего, дойду пешком.

– И не страшно тебе, такому красивому, пешком, да мимо Лужников, да мимо милиции...

– Как говорил Толстой про Андреева - он пугает, а мне не страшно.

– Держите меня семеро - негр знает русскую классику лучше меня. Имаш, а негр - это обидное слово? Ты извини, если что не так...

– Мне не обидно, но ты можешь говорить "арап", если стесняешься.

Бася хихикнула и запела по-новой:

Neon on my naked skin, passing silhouettes

Of strange illuminated mannequins

Shall I stay here at the zoo

Or should I go and change my point of view

For other ugly scenes...

Но дома говорить им было не о чем. Бася сидела в кресле, бледная и безучастная, как будто всю ее кровь выпил и душу украл вампир, и явно ждала, когда Има уйдет. Има побродил по комнате, потрогал на полках корешки книг, переставил пару безделушек с места на место, попрощался и пошел к себе домой. На сердце у него было муторно и тошно - и Кузьму было жаль, и Бася без косичек, с мертвыми глазами, производила тягостное впечатление. Она улыбалась безжизненной улыбкой и не рвала носовые платки оттого лишь, что уже все платки были давно порваны.