Пока, заяц

И шёпот, такой тихий и глупый ночной шёпот разорвал эту холодную зимнюю тишь, пронзил её насквозь лезвием правды и искренности, сорвался у меня с губ, и в комнате послышалось моё тихое:

— Зачем, Тём?

— За мясом, — ответил он мне и снова взгляд свой от меня спрятал.

Я рукой легонько схватился за его подбородок, лицо его на себя повернул и в глаза его сверкающие посмотрел. Тёмка совсем будто не жил, на меня глядел испуганно и дрожал, старался ровно дышать, но как-то не получалось, сам себя скармливал беспощадному страху.

— Зачем, Тём?

Схватил мою ладонь своей рукой, вцепился холодными пальцами, мне кусочек своего шелеста передал и прошептал:

— Потому что так будет по-взрослому. Так правильно потому что.

Холодно так и без эмоций почти он зашагал в сторону моего дивана, сел на него и скрючился весь, застыл своим испуганным взглядом перед пыльным экраном старого телевизора.

Я тихо окликнул его:

— Ушастик?

А он молчал, на меня даже не смотрел, сидел в каком-то своём глупом умиротворении и меня будто даже не замечал.

— Тём?

Всё-таки глянул на меня, кивнул так едва заметно, будто спросил: «Ну чего тебе надо?», а у самого в глазах грусть и метель поселились, такая сильная и холодная метель, хлеще, чем та, что за окном грохотала.

Я в эти его глаза посмотрел и сказал ему тихо:

— Я ведь всю жизнь тебя на руках буду носить.

— Знаю я.

Я вдруг к нему подскочил, рядышком сел, обнял его и по кудрявой голове потрепал, сказал ему с улыбкой:

— Знает он. Мне бы такую самоуверенность, ничего себе ты. Обалдел совсем. А могу ведь и не носить.

А сам всё сидит и на меня даже не смотрит, грустит о чём-то своём, но видно, что не сильно, не как тогда, после нашей первой ночи вместе в квартире у его мамы. Совсем так тихо грустит, будто даже радостно и сладко, для какого-то своего умиротворения. Я тоже так грущу иногда. Ему только не показываю. Да все, наверно, так грустят.

Я его легонько потормошил, приобнял его за плечи и сказал ему:

— Заяц. Тём…

Нет. Не так надо.

— Артём.

И он вдруг на меня посмотрел, сразу весь оживился и брови нахмурил.

— Ты зря мне об этом раньше не рассказал.

— Почему?

Я опять его за руку взял, сжал её крепко-крепко, чтоб сомнений у него никаких больше не было, и ответил ему:

— Я если бы про это знал… Тебя бы ещё сильнее любил.

— Разве можно сильнее?

— Если я говорю… Можно, значит. Хочешь проверить?

Тёмка всем телом ко мне прижался, всего меня обнял своими красными клетчатыми руками, пламя какой-то неведомой светлой грусти разжёг мне прямо в груди. Согревал меня этим пламенем в холоде родных стен моей комнаты, в этом далёком запахе салатов и мандаринов, в сладких брызгах Кока-Колы, в предвкушении звона курантов, в солёненьком привкусе селёдки под шубой на кончике языка.

На секунду моську свою высунул и тихонечко прошептал:

— Витька.

— Чего?

Посмотрел на меня, сверкая талыми снежинками, и с дрожью в голосе произнёс:

— Ты только меня дураком за это не называй, ладно? Не рассказывай только никому. Пусть думают, что я проиграл, что не прошёл никуда. А то стыдно будет.

— Такой ты заяц, конечно, я не могу. Дураком, говоришь, тебя не называть. Совсем, что ли?

— Да. Не называй. Пожалуйста.

— За что? За что не называть-то, скажи мне?

— За всё, что сделал. За то, что… как дурак… выиграл и не поехал. Знаешь, почему? Всё хотел взрослым показаться. Думал, не поеду, совершу какой-то взрослый умный поступок. А много ли мужества, много ли «взрослости» в моём этом поступке, а?

Вцепился в меня своим испуганным взглядом и будто ответа ждал. А ответа не было, совсем я не знал, что ему сказать.

— Много, — вдруг вырвалось у меня. — Больше, чем у некоторых.

Тёмка вскочил с дивана и к окошку отошёл, развалился опять на старом холодном подоконнике, махнул рукой в мою сторону и бросил небрежно:

— Это ты так успокаиваешь, просто потому что меня любишь.

Меня эти слова прям в самое сердце царапнули, я вдруг к нему подлетел, лицом к себе его повернул и сказал ему:

— Просто? Просто любишь? Тём… Ты… Ты чего? Как это «просто»?

Он опять из рук моих вырвался и в сторону лестницы побежал, чуть не

поскользнулся в своих пушистых носках на гладком лакированном полу.

— Ну чего ты всё бегаешь от меня по комнате весь вечер, а? — я жалобно кинул ему вслед, а сам стоял у окна и студил себе поясницу холодным уличным дыханием узенькой щёлки в деревянной раме.