Пока, заяц

Ближе к окну своды крыши такие низкие, что пришлось скрючиться и опустить голову. А ведь раньше подпрыгивал, чтобы шарахнуть рукой по ленте с прилипшими мухами. А теперь ни ленты, ни мух, и подпрыгивать не надо, наоборот, сгибаюсь в тридцать три погибели, чтобы башкой деревянный потолок не задеть. Прошёл мимо шкафа, и так завоняло старой сыростью и бабушкиными вещами. Раньше там форму держал, китель свой, зимний бушлат, фуражку аккуратно на полке хранил. Мама всё нафталином брызгала, чтобы моль не сожрала, так воняло от меня потом, ужас. Курево только и спасало, подымлю пару сигарет — и запаха как ни бывало.

Дверь у шкафа мрачно заскрипела, а у самого на лице дурная улыбка расплылась. Нитки на полке всё так же лежали, всяких полно: и чёрных, и белых, и цветных. Погоны к ним пришивал после каждой стирки. В одиннадцать или в двенадцать лет шить научился, уже точно и не помню. Пальцы все в кровь истыкал, а всё равно пришивал, никаких заклёпок, пуговиц или даже липучек для погонов не придумали. А можно ведь было, столько бы лишнего времени оставалось, чтобы с мамой подольше сериал по телику посмотреть. Закрыл дверь и ещё раз вдохнул затхлый аромат. И так времени на всё хватало — и с нитками, и с погонами. Грех жаловаться.

Телик мой маленький всё так же напротив дивана стоял. Молчал в морозной ночной тиши, будто замер в ожидании Нового года. Как в зеркале, в нём мелькали огоньки уличных гирлянд, которые нам отец на ворота повесил. Сияли, вспыхивали, переливались, застывали холодной уличной тьмой, а потом опять петь начинали, и телевизор пел вместе с ними. Красиво так.

Каких только фильмов и мультиков это чернющее зеркало с кинескопом не видело: и плохих, и хороших, и наших родных, и далёких-далёких из Тёмкиной любимой Калифорнии. На пластиковом корпусе с надписью «AIWA» пылища такая, что кашу можно варить. Палец даже пришлось об штаны вытереть, не встряхнуть пылинки в воздух, а прям вытереть, размазать по ткани всё это месиво вокруг карманов на замке. Логотип с белыми полосками только жалко, весь пылью заговнял.

Сидеть на полу ещё холоднее, чем стоять, вся задница вмиг задубела, стоило только раскорячиться по-турецки перед телевизором. А в выпуклом экране отражалась морда моя короткостриженая, по-дебильному так мне улыбалась, сверкала широкой плетёной цепочкой на шее, мерцала уже давно почерневшим серебром. Кофта спортивная с капюшоном, вся мятая, старая, где-то уже в катышках, и хищная кошка на груди уже будто не прыгала за добычей, а трупом валялась в ночной тишине и радовалась, что про неё спустя столько лет не забыли.

Нашёл тоже, что к столу надеть, молодец.

Надо было, как Тёмка, рубашечку в клетку, джинсы тёмные, надушиться, рукава аккуратно так, по локоть загнуть, а под рубашку ещё белую футболку. Он так всегда носил. Сколько раз его спрашивал, зачем, почему не на голое тело, так мне толком объяснить и не мог. Говорил, мол, в Америке так все носят, обязательно белую футболку под рубашку надевают, чтоб голой грудью не светить на людях, мол, неприлично, даже если жара. Даже в Калифорнии. Врёт или выдумывает — чёрт его знает. Он-то может. Ушастый.

Пальцы сами побежали по истлевшим от беспощадного времени корочкам на боковинах видеокассет, что на полке под теликом выстроились аккуратными рядами. Такие гладкие, где-то порванные, где-то ещё в плёнке даже. Детством пахнут. Котлетами в топлёном жире пахнут, невыученными уроками пахнут, двумя нарядами за матерщину с Олегом в седьмом классе пахнут, хлоркой на кончике гнилого черенка швабры пахнут и пахнут зимними вечерами перед выпуклым экраном. После школы. Когда ноги, как у собаки, гудели после лыжни, после маршировок, после тряски в автобусе, когда лицом в грязный железный пол рухнуть хотелось. А всё терпел. Домой приходил и падал. На диван тот, который уже совсем маленький. Тёмка даже на нём не поместится, а он ведь невысокий совсем.

«Все псы попадают в рай.»

Нашёл.

Столько лет прошло, а Чарли на обложке так же всё улыбается на фоне луны, а Анн-Мари его обнимает. Я поднёс кассету к лицу и понюхал, носом втянул старые пыльные ошмётки и чуть весь не расчихался. А в голове вдруг молнией мысль шарахнула, что кассету ещё до моего рождения в руках кто-то держал, детям своим показывал, кому-то другому Чарли с обложки так радостно улыбался.

Не буду ставить, замучаюсь видик подключать, не знаю даже, все ли провода там на месте. Это у Тёмки всё время подключен, он, как одержимый, постоянно что-нибудь старое пересматривает и новые кассеты домой с блошиного рынка тащит. В плед свой мультяшный закутается, чаю нальёт и смотрит сидит, хлюпает громко, аж за ушами трещит. И меня с собой смотреть зовёт, даже на турнике повисеть не даёт. А сам ведь иду, и смотрю, и сижу с ним рядышком, и вижу, как улыбается, и сам улыбаться начинаю, заражаюсь его дурной заячьей ностальгией, и крепче к себе прижимаю, чтоб точно не замёрз. У кого уши большие, те мёрзнут быстрее, нам прапорщик так говорил. Может, шутил, а может, и правда.

Метель изголодавшейся сукой за окном вся развылась, херачила по стеклу сухим холодным песком, ушам так больно и неприятно стало, я аж весь съёжился. Обратно на полку кассету поставил и подошёл к гитаре в углу. Тоже вся в пыли валялась, лак на бежевой туше весь давно уже ободрался, сверкал в свете маленькой люстры длинными царапинами. Давно уже замолчала, последний раз в моих руках, наверно, и пела, классе в девятом.

А в пятом играть научился, когда отец её домой притащил. Всё пытался, как дурачок маленький, «Шалаву» исполнить, ни хрена не получалось, поэтому возвращался к чему попроще. Потом уже «Шалаву» спел, годика через два. Стасу больно понравилось, ржал как ненормальный, на телефон меня снимал, всем в школе показывал, ребятам по блютусу скидывал. Потом мне какие-то девки писали, всё хотели познакомиться, на свидание со мной сходить. На пацана в военной форме и с гитарой в руках повелись. Приятно так было.

Рукой по струнам провёл, вся комната задребезжала фальшивой нотой, и я весь взъерошился. Не буду играть, настраивать её замучаюсь, времени нет и настроения тоже нет. Положил её обратно в холодный угол, а сам к письменному столу подошёл. К старому, белому, с облупленной деревянной обшивкой, весь в наклейках с футболистами и с боксёрами всякими, я больше половины из них даже и не знал никогда. Так просто клеил, какие в жвачках попадались, какими пацаны в школе обменивались.

«Жуйка.»

Название такое дебильное и качество шакальное, а ведь покупали, жевали, наклейки собирали, клеили. Хвалиться даже умудрялись. У Тёмки такие тоже были, у него только с динозаврами, он же по ним всё с ума сходил. Ящерицы какие-то. Большие, тупые и древние. Нет же, нашёл же в них что-то.

Колёсики всё ещё исправно крутились, ящик так плавно открылся и не скрипел даже почти. Старая стопка дневников в прозрачных плёнках лежала, переливалась тихим шёпотом гирлянд и смотрела на меня унылыми обложками с триколором и с футболистами. Хорошо, что дневники эти остались.