Пока, заяц

— Братишка он у меня. Сказал же.

Я вдруг глаза на секунду закрыл и не заметил даже, как в поезде очутился. Больничные белые стены сменились холодной обшивкой вагона, ворчание бабулек в очереди сталось стуком колёс. Не таблетками уже пахло, не спиртом, а тамбуром с забитой мусоркой.

Ночь прошла на твёрдой нижней полке у окна, под узорами морозными на стекле, под стук колёс и под гитарные песни в самом начале вагона. Домой всегда быстрее едется. Быстрее, чем из дома. Странно так, но так точно и правдиво.

Поезд скрипучим железным кораблём херачил по обледенелым шпалам. Трясся весь, шатался пропитым забулдыгой и глушил стук сердца в висках. Так громко затрещал своей металлической тушей и весь заскрипел, что аж в груди завыло морозным железным звоном. За окном проносилось снежное месиво, размазанными белыми красками мельтешило у меня перед глазами за узорами инея на стекле, перестукивалось в груди холодом и зимой, отзывалось в каждом моём вздохе колючей метелью.

Стол на плацкартной боковине холодный такой, неровный, ледянющий и грязный, с засохшим пятном от разлитого чая. Сразу вдруг захотелось со стола локти убрать, а некуда, неохота, как школьник, опустив руки, сидеть за партой. Посижу лучше так, с локтями, холод вагона половлю, затоплю себя шумом зимней дороги, погреюсь тихим светом включенной лампочки у плацкарта напротив. Сырое бельё на верхней полке уже вонять начало, пылью и сыростью какой-то запахло. Моющим средством каким-то, затхлостью старой, парами лапши в кипятке и варёными яйцами. Совсем чуть-чуть ароматы нос грели, теплотой какой-то, знакомым чем-то, как летом, когда с Тёмкой ездили отдыхать, когда не только солнцем в небе грелись, но и друг дружкой. Взглядом одним. Дыханием грелись даже.

Старая чёрная куртка так хорошо согревала, даже вжался в неё ради уюта. Руки только всё мёрзли, титан бы надо включить, а всё не включают никак, сколько пассажиры ни жаловались. Уже не моя проблема, выходить скоро буду, Зелёный Дол сейчас проеду и в Верхнекамск наконец вернусь. Домой вернусь. А поезд дальше поплывёт по чёрным шёлковым лентам железных дорог, исчезнет в сухой метели и на прощание свистнет разок, кинет свой плач, как насмешку, и навсегда растворится за горизонтом.

И я навсегда растворюсь в наших родных панельках, в хрущёвских лабиринтах, затеряюсь в нечищеных заснеженных дорогах. Всё на свете забуду. Верхнекамск только буду знать. Ни Москвы, ни Питера, ни Сочи для меня отныне не будет. Всё растает, как сон. В сладких воспоминаниях только будет существовать, в полароидных фотографиях застынет глянцевым камнем и душу согреет в зимней ночи. Когда опять достану свой альбом, когда корочкой сладко так захрущу, когда опять повздыхать о старом захочется и забыться в ностальгической наркомании.

К Тёмке приеду, к ушастому своему, обниму его крепко-крепко, как будто опять из армии вернулся. Подарок ему наконец-то вручу, а он мне свой, наверно, подарит. Отмечать с ним будем всю ночь, с роднёй нашей, с его семьёй и с моей, под одной крышей Новый год встретим, как никогда не встречали. В первый раз такое будет. Одна только мысль разжигала пожар на душе, сердце вспыхивало старой спичкой, пухом июльским меж тополями на горячем асфальте. Тепло вдруг так стало, и титана не надо, пусть не включают. Мыслями обогреюсь, воспоминаниями и фантазиями, костром надежды себя утешу и не замёрзну больше холодной зимой.

Верхнекамск красивый у нас. Поезд заплыл под железные своды контактных линий, весь затерялся в промзоне, замедлил свой ход и поплыл осторожно к зданию центрального вокзала. Поскорей бы домой, наступить кроссовками на обледенелую твердь, раздавить подошвой рыхлый лёд вперемешку со снегом, захрустеть солёными реагентами и двинуться в сторону заветной надписи «выход в город». Ничего сейчас больше не надо.

Бочки грузовых вагонов вздутыми металлическими червяками застряли в паутине железных дорог, замерли будто навечно и по-людски так, и по-человечески даже, всё ждали Нового года. Холодом грузным застыли и сверкали мне страшными надписями. «Огнеопасно» кричали всем пассажирам. Вагоны с углём коричневыми ржавыми коробками болтались в тишине промзоны, утопали в свете вокзальных фонарей, грелись в их ярком белом тепле. Ловили снежные искры своими чёрными угольными спинами, ждали терпеливо новой дороги и обжигали глаза холодным огнём.

А вдали тихо поплыли пятиэтажки: проносились в сердце городского пейзажа, шелестели своей тишиной и вечерними огнями, и огни эти теплее, чем куртка, грели меня одним своим видом. Что ни огонёк, то застолье. Что ни свет в окошке, то сердца людские колотятся. Бьются в зимней вечерней тиши, в ожидании праздника замирают и кровью горячей пылают в жилах.

Машин под мостом совсем не видать, по домам уже все разъехались, только троллейбус несчастный неспешно проплыл по снежной речке, задел своими рогами чернющие провода, заискрил на всю округу, словно фейерверк, как бенгальский огонь. Рано ещё, куда разошёлся.

И почему-то сразу грустно так стало. Заскребло на сердце колючим свитером.

Мужик в соседней боковине вдруг замычал, застонал сонной свиньёй на весь наш вагон. Весь зашвырялся под клетчатым одеялом, громко зачавкал и дальше спать лёг. До самого Нового года не встанет, во сне его встретит. Стук колёс ему будет курантами. Голос проводницы плешивой речью в ушах зазвенит. А кипяток из титана заискрится шампанским.

Лампочки по всему хребту вагона вдруг засияли, замерцали, словно гирлянды, и поезд весь заскрипел и стал замедляться. Я всей тушей по инерции дёрнулся вперёд и вдруг замер, обратно к стенке отлетел. Холодные колёса застыли на верхнекамской земле, люди в соседних купе громко защёлкали чемоданами. Воздух загудел суетой, пылью с казённого белья весь наполнился, и повеяло глоточком прохлады. Дверь в метель распахнулась, скрипнула громко на всю станцию и наружу меня стала звать.

Домой пора.

***

Частный сектор весь загудел в холодной ночной тиши. Каждым своим сугробиком в моей крови закипал, в каждом морозном выдохе поселился и искрился рассыпчатыми снежными изумрудами. Собаки не драли глотки вдали, и баню никто не топил, только ветер этой праздничной ночью и хулиганил, белым песком по асфальту шумел. Вывеска продуктового магазина тихо мигала на фоне одноэтажных домов в пушистых белых шапках, улицу освещала вокруг себя, словно маяк, мне светила и указывала, где нужно свернуть, чтоб до дома дойти. Вот здесь прямо, в переулок между Сухорецкой и Желябова надо нырнуть.