Пока, заяц

— Блин, — он вздохнул раздосадованно. — Там, в этом музее, продают модельки машины времени как раз из третьей части. Надо было мне попросить Марка купить одну и послать нам по почте. Ромке на Новый год, да? Они там недорогие, долларов двадцать. Почему раньше мне не сказал?

Я схватился за его розоватые щёки, в глаза его испуганные посмотрел, заулыбался широко-широко и сказал:

— Заяц. Ну чего ты всё бормочешь и бормочешь, а?

— Правильно, — он так забавно пробубнил своим ртом, зажатым между моими руками. — Да, правильно ты говоришь, потом просто так ему подарим, да? Без повода.

— Подарим. Обязательно подарим. Сам ему подаришь.

— Если хочешь.

Тёмка руку мне на самое сердце положил, согрел его даже чуть-чуть, смотрел мне в самую душу через плотную чёрную кофту, будто мой ритм пытался расслышать. Смешной такой, как будто что-то понимает.

— Вить? — он тихо спросил меня. — Врач что сказал?

— Нормально всё. Просто понервничал.

— Точно? — и мне в глаза посмотрел, бровки свои так жалобно свёл и ответа от меня ждал. — Не врёшь мне?

— Не вру. В сумке потом посмотришь: там и заключение, и результаты УЗИ.

— А МРТ? МРТ разве не делал?

Я тяжело вздохнул:

— Мне нельзя, Тём. Окклюдеры сделаны из железа. В МРТ магниты.

— Понял. Да, не подумал об этом. Ну ладно хоть УЗИ есть. Я просто…

— Чего?

Замолчал. Стоял всё и дрожал, в кофту в мою вцепился своими пальчиками и вдруг тяжело задышал. Неровно дышал, сбивался, будто душа из тела выходила, а он всеми силами удержать её старался, каждым вздохом за неё отчаянно хватался.

— Переживал за тебя, — он тихо сказал мне поломанным голосом. — Всё надеялся, что вернёшься с хорошими новостями.

— Не зря надеялся, да? — я спросил его и хитро улыбнулся.

— Да. Не зря. Ты есть хочешь?

— Хочу, конечно. Только с дороги вернулся.

— Я там шубу сделал. Их там три на столе, одну моя бабушка делала, другую Танька твоя. А одну я. Весь день вчера готовил.

— Сам?

— Сам, да. По твоему рецепту делал. Яблочка немножко добавил, чтоб чуть-чуть кисло было. Попробуешь?

— Обязательно.

Тёмка на ноги мои босые посмотрел и добавил:

— Носки только сходи тёплые надень, ладно? Холодно у вас.

И хотелось ему сказать, что он одним своим взглядом меня согревает. Но не стану. Разбалуется ещё. Нос задирать будет и скромничать перестанет. А он ведь так мило это делает, так робко и потешно, взгляд свой испуганный прячет, краснеет немножко, дрожать ещё сильнее начинает. Как заяц самый настоящий.

Тёмкина рука замерла у меня на груди своим морозным теплом, он тихонечко совсем сжал кусочек моей кофты и в глаза мне посмотрел. Всё улыбался, светился новогодней ёлкой. Мальчишка мой глупый. Глупый весь такой и красивый-красивый. Пушистый, как мишура на искусственной ёлке, дурной и хмельной, как фужер с янтарным шампанским. Радостный, как салют за окном.

Родной и тёплый, как наше сладкое детство.

Дверь в зал вдруг заскрипела, распахнулась внезапно пьяной духотой и оставила нас с Тёмкой вдвоём на глазах у всей родни. Сквозняк из комнаты выбежал, он дверь открыл. А сами стоим с Тёмкой и испуганными глазами на толпу смотрим, на семьи наши, ушами ловим неловкую тишину, а носы сами морщатся от водочного аромата. Всё увидели. Статуями пьяными застыли и воздухом шелестели, тяжело вздыхая. Взгляды их замерли вечным цементом и давили на нас бетонной плитой.

Скажут сейчас что-нибудь.

Обязательно скажут.

А что они могут сказать? Пристыдить попытаются? Всю жизнь меня знают. Родня же. Кровью одной прорастаем друг в друге. Что хотят обо мне могут думать, смотреть косо, плеваться, про мужика настоящего сказки рассказывать могут. Кому угодно могут, но только не мне. Семь лет на плацу оттоптал и ещё годик в армии. Висок весь истёр в бравых приветствиях. Маму за всю жизнь столько раз не обнял, сколько прапорщику нашему честь отдал. Голос весь сорвал в лае «так точно» и «никак нет». Всю сознательную жизнь свою погоны таскал на плечах, в самой душе моей навечно отпечатались. Фантомным бордовым огнём всю жизнь на плечах моих пылать будут: состарюсь, а всё равно не забуду, как их пришивать.

Всем всё давно уже доказал. Всяким быть заслужил.

Не мне им про мужество затирать.

И пусть даже не начинают.

— Витёк? — отец спросил меня грузно и разбил ночную тишину своим спокойным родным басом.

— Чего?

— Поставь нам музыку, а? «За глаза твои карие» ещё раз включишь?

— Включу.

А потом наверх схожу и носки поменяю.

***

Холодно так в комнате. Шаркаю в сухих тёплых носках по полу, а ноги прямо жжёт скрипучими деревянными ледышками. Так пахнет вкусно. Всем сразу. Самым сладким и приятным. Старой книжной бумагой пахнет, хмельным бризом водочки со стола. Пахнет салатами, пахнет старым дубом, сырой метелью за окном и старыми вещами разными. Затхлостью немножко, совсем чуть-чуть, так слабо, что даже приятно.

И так уютно в этой комнате, так спокойно и по-домашнему, как давным-давно, когда ещё мальчишкой терялся в этих книжных полках с детскими сказками, раскрасками, с журналами старыми про кино и про звёзд. И диван в тёмно-зелёной обивке такой весь старый-старый, маленький, не помещусь уже на нём, даже если вдвое согнусь, весь пустой и уже давно никчёмный. Стоит у деревянной стены, словно нерушимый памятник моим глупым детским снам и кошмарам: смолк о них навечно и никому ничего не расскажет. Только я помнить буду.