Пока, заяц

— И ты. Ты тоже мне потом подарил.

Я кольцо ему на руке показал, подарок его на наш первый с ним Новый год. «Спаси и сохрани» серебром написано.

И не соврал ведь.

И спас меня, и сохранил.

А сам стоял и на гитару мою смотрел, подошёл к ней, пальцами провёл по натянутым струнам, звякнул ими разок, и в груди на мгновение эта вибрация поселилась, будто стены моей комнаты сотрясла.

— Вить? А спой мне ещё раз. Песню про зайца.

Я сел на старый свой диван, разок громко шмыгнул и ответил ему:

— Тём. Не хочу.

— Почему?

И сам ведь знает, а всё спрашивает, выпытывает, разжёвывать всё ему заставляет. Всегда так делал, всегда наизнанку меня всего выворачивал, душу всю потрошил. И так приятно это делал, у самого глаза на мокром месте, сердце всё в крови утопает, а сладостно так, и ещё, и ещё хочется.

— Почему не сыграешь, Вить?

— Грустная потому что и… утратила уже свою актуальность.

Тёмка на меня уставился своими сверкающими каштанами, замер опять в ночной холодной тишине и прошептал мне очевидную вещь, которую сам прекрасно знал и без моего ответа:

— Потому что не уезжаю никуда?

— Мгм.

— Ты ведь меня тогда меньше месяца знал. И уже песню написал. Как? Зачем?

— Глупый ты ещё, конечно. В книжках своих про это всё пишешь, а когда в жизни сталкиваешься, ничего понять не можешь.

И вдруг озарение на него нашло, и он довольно так протянул:

— А-а-а…

— Понял?

— Понял. Да.

Тёмка к окошку подошёл, застыл на фоне моего родного посёлка, на деревянный подоконник облокотился и будто наблюдал с детским каким-то интересом за янтарным пением гирлянд на заборе, лай собак сквозь толстенное стекло слушал, метельный фейерверк из снежинок разглядывал.

Меня одного в полумраке моей комнаты оставил мёрзнуть на скрипучем холодном полу. И так подойти к нему и обнять его захотелось, сжать покрепче, что есть сил, чтоб запищал весь и просил отпустить, а потом защекотать его и на диван свой старый повалить, зацеловать всего, чтоб глупости больше всякие не спрашивал, чтобы сам всё понял уже наконец.

Нет. Никогда не поймёт.

Всю жизнь глупости спрашивать будет.

Я подошёл к нему сзади, обвисшими складками на своей старой кофте к его клетчатой рубашке прикоснулся, на шею его тихонечко задышал и родной такой запах почувствовал. Сирени аромат, асфальта мокрого в мае, блестящей медали за первое место и увольнительной в девятом классе, когда домой наконец можно ехать было, с пацанами весь день по городу гулять, в кино ходить и деньги на всякую дрянь в кафе тратить. Чтоб мама потом ругала, чтоб на следующей неделе никуда не выпускать грозилась. Всем понемножку от него пахло. Приятно так и сладко-сладко.

Только он из детства у меня и остался. Он и погоны старые в шкафу.

— Чего ты? — Тёмка спросил меня шёпотом, голову на меня повернул, но в глаза не смотрел, всё стеснялся как будто.

— Ничего.

Рука сама к нему потянулась, прижала плотно к себе, всё моё тело жаром его тела ошпарила. Таким родным и добрым жаром, мурашками приятными и шелестом сердца в груди.

— Тём?

— М?

— Ругать тебя сейчас буду.

Я достал из кармана смятый клочок бумаги с его письмом из Стэнфорда, на подоконник перед ним положил и в сторонку от него отошёл. Он схватил его за смятый кончик своими тонкими пальцами, развернул аккуратно, шустро прочитал и в карман на джинсах засунул.

— Откуда у тебя? — спросил Тёмка и на меня как-то испуганно посмотрел.

И впрямь, видимо, думал, что я никогда не узнаю.

— Твоя бабушка принесла. Ты же у неё там прописан. Тебе туда вся почта приходит.

— Помню.

И вдруг плечами пожал и дурачка включил, глупо заулыбался и сказал мне:

— Это просто ещё один формальный отказ пришёл, Вить. Ну, типа, подтверждение, что я не прошёл и…

Я этот его театр решил прекратить и перебил его:

— Да я уже перевёл, Тём. Чего ты всё кочевряжишься?

И опять замер и уставился на меня своими заячьими глазами, шея у него вдруг так заметно от волнения задрожала, как обычно. Такое от меня спрятать не сможет, как облупленного его знаю.

— Ты сам отказался, да?

Эти мои слова громом для него, наверно, прозвучали. И всё молчал стоял, ни слова мне не говорил.

— Выиграл, прошёл и отказался? — я снова его спросил. — Не поехал никуда. Сам?

И Тёмка мне так тихо ответил, не сказал даже, а на выдохе как-то еле-еле из себя выдавил:

— Да. Сам.

Я замер напротив него, за руку его схватил, почувствовал, как она вся задрожала. Нет, зашелестела. Шелестела вся в этой ночной тиши в объятиях моей мозолистой ладони. А сам всё взгляд от меня свой бесстыжий прятал, в глаза боялся посмотреть и с таким интересом старую деревяшку на полу разглядывал.