Покуда над стихами плачут...

Чего другого, а инерции стиля у Слуцкого не обнаружишь.

Разве только в последней, концовочной строфе стихотворения «Я строю на песке»:

Но верен я строительной программе… Прижат к стене, вися на волоске, Я строю на плывущем под ногами, На уходящем из-под ног песке…

Но поди пойми, чего тут больше — ложного пафоса или самоиронии?

Нет, это не инерция стиля, скорее — соблазн инерции стиля. Соблазн, которым он не соблазнился, — отверг его, преодолел:

Всем лозунгам я верил до конца И молчаливо следовал за ними, Как шли в огонь во Сына, и Отца, Во голубя Святого Духа имя. И если в прах рассыпалась скала, И бездна разверзается, немая, И ежели ошибочка была — Вину и на себя я принимаю.

Так он «признал пораженье». И так пораженье стало его победой.

Да, конечно, нравящиеся нам и даже самые любимые нами стихи состоят из рифм, ассонансов, метафор, аллитераций, ритмических и интонационных ходов и анжамбеманов… Но поэты знают, что на самом деле ткутся они совсем из другого материала. Настоящие стихи состоят из полученных поэтом душевных травм и ударов судьбы, из его жизненных драм, катастроф и трагедий. Гейне сравнил поэта с моллюском, в теле которого зарождается жемчужина, когда туда попадает песчинка, наносящая ему рану, причиняющая страдание и боль.

Духовная драма Слуцкого завершилась крахом. Но именно этот крах стал главным источником своеобразия и силы его поэзии.

Если бы он не обольщался Сталиным, а потом не преодолел этого своего обольщения, он никогда не написал бы таких стихов, как «Бог» и «Хозяин».

Верность «строительной программе», которой он подчинил свою жизнь, была несовместима с музыкой его души. Но именно эта несовместимость создала то духовное напряжение, из которого родились самые пронзительные его стихи.

В конечном счете именно она, эта несовместимость, эта его раздвоенность, его душевный разлад определили место Бориса Слуцкого в отечественной поэзии — место самого крупного русского поэта второй половины XX века.

Бенедикт Сарнов

Стихотворения

Ничего, кроме войны

«А в общем, ничего, кроме войны…»

А в общем, ничего, кроме войны! Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько. Она скрипит, как инвалиду — койка. Скрипит всю ночь вдоль всей ее длины. А до войны? Да, юность, пустяки. А после? После — перезрелость, старость. И в памяти, и в сердце не осталось, кроме войны, ни звука, ни строки. Война? Она запомнилась по дням. Все прочее? Оно — по пятилеткам. Война ударом сабли метким навеки развалила сердце нам. Все прочее же? Было ли оно? И я гляжу неузнающим взглядом. Мое вчера прошло уже давно. Моя война еще стреляет рядом. Конечно, это срыв, и перебор, и крик, и остается между нами. Но все-таки стреляет до сих пор война и попадает временами.

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразить ложную эстетику мою. …В Пятигорске, где-то на краю, в комнате без выступов и вырезов с точной вывеской — «Психбольной» — за плюгавым пологом из ситчика пятый год сержант из динамитчиков бредит тишиной. Интересно, кем он был перед войной! Я был мальчишкою с душою вещей, каких в любой поэзии не счесть. Сейчас я знаю некоторые вещи из тех вещей, что в этом мире есть! Из всех вещей я знаю вещество войны. И больше ничего. Вниз головой по гулкой мостовой вслед за собой война меня влачила и выучила лишь себе самой, а больше ничему не научила. Итак, в моих ушах расчленена лишь надвое: война и тишина — на эти две — вся гамма мировая. Полутонов я не воспринимаю. Мир многозвучный! Встань же предо мной всей музыкой своей неимоверной! Заведомо неполно и неверно пою тебя войной и тишиной.

«Последнею усталостью устав…»

Последнею усталостью устав, предсмертным равнодушием охвачен, большие руки вяло распластав, лежит солдат. Он мог лежать иначе, он мог лежать с женой в своей постели, он мог не рвать намокший кровью мох, он мог… Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог. Ему военкомат повестки слал. С ним рядом офицеры шли, шагали. В тылу стучал машинкой трибунал. А если б не стучал, он мог? Едва ли. Он без повесток, он бы сам пошел. И не за страх — за совесть и за почесть. Лежит солдат — в крови лежит, в большой, а жаловаться ни на что не хочет.

Сон

Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели и товарищей милых ряды не стеснились, не поредели от победы и от беды. Засыпаю, а это значит: засыпает меня, как песок, сон, который вчера был начат, но остался большой кусок. Вот я вижу себя в каптерке, а над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — двадцать два в сорок первом году — принимаю без возраженья, как планиду и как звезду. Выхожу двадцатидвухлетний и совсем некрасивый собой [3] , в свой решительный, и последний [4] , и предсказанный песней бой. Потому что так пелось с детства. Потому что некуда деться и по многим другим «потому». Я когда-нибудь их пойму.

3

…Выхожу двадцатидвухлетний / и совсем некрасивый собой…

Перифраз строк Маяковского из поэмы «Облако в штанах»:

У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, Иду — красивый, двадцатидвухлетний. — Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, комментарии Б. Сарнова.

4

…в свой решительный и последний… — перифраз строк «Интернационала»:

Это будет последний И решительный бой…

«Хуже всех на фронте пехоте…»

— Хуже всех на фронте пехоте! — Нет! Страшнее саперам. В обороне или в походе хуже всех им, без спора! — Верно, правильно! Трудно и склизко подползать к осторожной траншее. Но страшней быть девчонкой — связисткой, вот кому на войне всех страшнее. Я встречал их немало, девчонок! Я им волосы гладил, у хозяйственников ожесточенных добывал им отрезы на платье. Не за это, а так отчего-то, не за это, а просто случайно мне девчонки шептали без счета свои тихие, бедные тайны. Я слыхал их немало, секретов, что слезами политы, мне шептали про то и про это, про большие обиды! Я не выдам вас, будьте спокойны. Никогда. В самом деле, слишком тяжко даются вам войны. Лучше б дома сидели.

Мальчишки

Все спали в доме отдыха, весь день — с утра до вечера. По той простой причине, что делать было нечего. За всю войну впервые, за детство в первый раз им делать было нечего — спи — хоть день, хоть час! Все спали в доме отдыха ремесленных училищ. Все спали [5] и не встали бы, хоть что бы ни случилось. Они войну закончили победой над врагом. Мальчишки из училища, фуражки с козырьком. Мальчишки в форме ношеной, шестого срока минимум. Они из всей истории учили подвиг Минина и отдали отечеству не злато-серебро [6] — единственное детство, все свое добро. На длинных подоконниках цветут цветы бумажные. По выбеленным комнатам проходят сестры важные. Идут неслышной поступью. Торжественно молчат: смежив глаза суровые, здесь, рядом, дети спят.

5

В книге: «спасли». — прим. верст.

6

В книге: «злато — серебро». — прим. верст.

«Ордена теперь никто не носит…»

Ордена теперь никто не носит. Планки носят только дураки. Носят так, как будто что-то просят. Будто бы стыдясь за пиджаки. Потому что никакая льгота этим тихим людям не дана, хоть война была четыре года, длинная была война. Впрочем, это было так давно, что как будто не было и выдумано. Может быть, увидено в кино, может быть, в романе вычитано. Нет, у нас жестокая свобода помнить все страдания. До дна. А война — была. Четыре года. Долгая была война.