Поле Куликово

– Слышу, государь. А в измене и трусости не могу винить ни Остея, ни бояр, ни выборных, ни святых отцов. Они поверили слову хана и клятвам шурьев великого князя - в том их беда. Они кровью доказали, што хотели всем добра.

– "Они хотели"! Я тоже хочу мира и тишины, но не иду же к хану с верёвкой на шее, не тащу под ордынские ножи своих бояр! И ты-то почто не пошёл с ними, ежели теперь очищаешь?

– Казни, государь, а изменников среди москвитян я не видел, окромя боярского сына Жирошки, да и тот наказан - злее некуда.

Владимир приоттаял глазами.

– Я слышал, ты по-иному на Остеевой думе разговаривал. Не за то ли тебя Смелым прозвали?

– Не знаю, как там прозвали меня, а корил я тогда живых, а не мёртвых.

Владимир встал и подошёл к гостю.

– Ну, и зипун на тебе! Где только добыл такой?

– Ночью в лесах - не за печкой. Всякой одежке рад.

– Ты же с войском шёл, аль раздеть кого по пути не мог?

– Я, государь, не тать и не ордынский мурза.

– Ух, племя святорусов! Ни хитрости в вас, ни злопамяти, ни жадности, ни коварства. Только бы вам грудью ломить али горбом. Таких, как вы с Васькой Серебряным, надо женить на татарках, гречанках али ещё на ком. Не то - сядут на ваших потомков ворюги да подлюги, станут кровь сосать почище ордынцев. У князей бы учились - в нас какой только крови не намешано!

– Князья тож, бывает, упускают своё.

– Смел! А верно ли ты успел жениться?

– Верно, государь.

– Правду говорят - война мужскую силу дразнит.

– Когда же нам ещё жениться-то?
– подал голос Тупик.
– То воюем, то в поход собираемся.

– И то - верно.
– Князь вздохнул, вернулся на своё место.
– Гневен - я, Олекса Дмитрич, а как не гневаться - Москву потеряли! Мы ещё во всём разберёмся. Не для суда над мёртвыми - для науки. Теперь же с врагом посчитаться надо. Чего просишь?

– Справу для моих дружинников.

– Сколько их у тебя?

– Тридцать два со мной.

– Малого просишь, боярин. Кабы ты устал и захотел посидеть в детинце - сиди. А в походе малого не проси.

– Дай сотню, государь.

– В Москве управлялся с тысячами, пошто теперь в детские портки норовишь? Мне не сотские - мне воеводы нужны. Сам знаешь, сколько моих лучших бояр легло на Куликовом поле. Бери под начало три тысячи.

– Три тысячи?!
– Олекса привстал.

– А ты как думал? Всю жизнь впереди сотни мечом помахивать? У меня нет воеводы в походном войске старше двадцати пяти годов. Решай: или примешь трёхтысячный полк, или в детинец отошлю. Ты - главный свидетель осады Москвы, я обязан беречь тебя пуще глаза. Уж коли рисковать таким свидетелем, так по цене.

– Добро, государь.

– Василий, ступай, найди Мещерина: пущай оборужит дружину Олексы Дмитрича из моих запасов да ему найдёт воеводскую справу.
– Тупик вышел, князь развернул на столе большой пергамент с чертежом окрестной земли.
– Ступай ближе. Твои тысячи - особые. Они - на лошадях, но это - не конница, а пешая рать. Смотри на чертёж. Вот - Волок, вот - Можай. Ты пойдёшь за легкоконными сотнями, и с боков тебя прикроют заставы. Ни в какие конные бои с Ордой не ввязывайся. Кутлабугу мы рассчитываем встретить здесь, на подходе к Рузе, но может быть всякое: Орда быстро ходит, а темник - матёрый волчина. Помни главное: как появятся, спешивай ратников, заступай дорогу и бейся до последнего. Обойдут тебя, совсем ли окружат - то не твоя забота. Ты обязан стоять насмерть и держать Орду за горло. Это - всё.

– Кто - начальники тысяч?

– Первой - Боровский Константин Иванович. Второй - боярин Олексей Григорьевич. Третьей - боярский сын Ондрей Борисович. Стрелкам я назначил особого воеводу - сотского Никифора. Его дружок, Ванька Бодец, со своей сторожей примкнёт к тебе. Ставь его на опасное крыло - там рубаки, не дадут окружить сразу. Своих дружинников держи при себе. Не хочу, штоб, уцелев там, ты сложил голову здесь. Особливо теперь, когда женился. Жёнка-то - кто?

– Ты, верно, знаешь её, государь. Она у Олёны Ольгердовны служила, Анютой звать.

– Вон што! Мне уж из-за её девиц досталось на орехи: зачем-де оставил? Будто думать было не о чем, кроме её девиц. Так и быть, скажите: я благословил вас без неё. Надо бы и твою Анюту отослать в Торжок, да уже поздно.

– Дозволь идти, государь? Мне ещё с войском знакомиться.

– Постой. Ты мово Томилу когда последний раз видел?

– Вечером, когда уж решили поклониться хану. Отходил он. Меня позвал с Адамом-суконником.

– Што он сказал?

– Про Тайницкую. Я в то подземелье детишек и жёнок многих спрятал. Девицы Олёны Ольгердовны - с ними. Спасутся ли? А Томила тоже считал: у врага нельзя выпрашивать мира.

Владимир встал и подошёл к молодому воину:

– Тебе ещё долго жить, Олександр Дмитрич, и ты запомни эти слова: у врага нельзя выпросить мира. Врага можно только принудить к миру, наступив ему на голову сапогом. Завтра мы наступим - или я - не князь Храбрый, а только волчий корм. Иди, брат.

Уже свечерело и в лагере разгорались костры. Заря отражалась в зеркале Ламы, плавно текущей в двадцати шагах от шатра князя. Неподалёку, возле нагружённых телег, снаряжались дружинники Олексы. Каримка бранился с кем-то из товарников: на его квадратное тело необъятной ширины непросто подобрать доспех. Переодевшиеся красовались в блестящих кольчугах и высоких шишаках, опробовали мечи и сулицы. Вокруг плотными рядами стояли палатки дружины князя, всюду торчали жердяные коновязи, лошади похрупывали зерном. От водопоя с фырканьем и топотом катился сотенный табун. Вечерний воздух был пропитан близкими сердцу воина запахами дыма костров, коней, дёгтя и сыромятины. Поджидавший Тупик позвал в свою палатку, где для Олексы приготовили оружие, броню и воеводское корзно. У палатки толпились дружинники, Олекса узнал Додона, Микулу, Варяга и Дыбка и каждому улыбнулся. Его ни о чём не спрашивали, только во все глаза смотрели на воскреснувшего из мёртвых соратника, лелея свои надежды. Броня оказалась впору, корзно было коротковато и узко в плечах.

– Обойдусь без воеводских отличий, - махнул рукой Олекса.
– Три тысячи - не тридцать, разглядят и так.

Тупик вызвался проводить его в "особый" полк. Когда уже садились на лошадей, Олекса оборотился и глянул в вопрошающие глаза дружинников:

– Микула, Додон, Алёшка! Вы своих пока не оплакивайте. Не хотел обнадёживать до срока, да уж так и быть. Я ваших и многих других укрыл в потайном подземелье с выходом за городом. Может, ушли они, а может, сидят там, бедуют, нас дожидаясь. Бог - милостив, авось дождутся.

Олекса был в седле и разбирал повод, когда подбежал Микула, схватил его руку и поцеловал - у Олексы не хватило силы противиться медвежьим дланям бывшего монаха.

– Ну, брат, задал ты мне задачку, - сказал Тупик, когда отъехали.
– Они ж только и будут теперь в Москву рваться.

– И без того рвутся. Разве плохо, Василий?

Ехали между шатрами и коновязями, вслушиваясь в голоса ратников, храп коней, звон стали под напильниками и оселками. Где-то у огня под бряцание гуслей молодой лирник славил богатырские заставы и походы русских князей в Дикое Поле. Гаснущая заря задёргивалась туманом, пролётная стая гусей роняла с вышины крики, граяли вороны в заречном лесу, и обоим казалось - снова едут они Куликовым полем между засыпающей Непрядвой и Доном, будто Куликовская сеча только на время прервалась, чтобы заутра грянуть с новой силой. Как далеко простёрлось ты, Куликово поле, где же - твой конец, в каком времени и каком краю? А может, не будет у тебя конца, Куликово поле, пока не загоним в могилу последних насильников, убийц и грабителей, жадных до чужой земли и чужого добра, последних душителей чужой свободы?

Из своего шатра вышел Владимир и смотрел на огни воинского лагеря. Мечтал ли о такой силе ещё неделю назад? Ведь с полутора тысячами пришёл в Волок, а теперь лишь в резерве оставляет семь. И не иссякает народный поток к его стягам. Чем заплатить за ваше самоотречение, русские люди?

Только бы не повернул назад этот крымский зверь со своей стаей! Владимир поклялся наказать крымчаков за Москву и опустошение своего удела. Сначала - их, потом дойдёт и до главного хищника Орды.

<