Полубородый

Мёртвые не вышли из могил, и Габсбурги не затеяли отмщения. До сих пор так ничего и не произошло. Но Полубородый считает, что герцог использует каждый день для лучшей подготовки к войне, которую потом будет вести не поджогами домов и не магией, а перевесом сил.

Правитель Штауффахер, кажется, надеялся, что всё обойдётся. Из Швица было слышно, что всех пленённых монахов он отпустил – просто так, без условий, братия уже снова в монастыре, и князь-аббат вернулся из Пфеффикона. Только скот и лошадей правитель придержал, иначе бы, дескать, люди в Швице подняли бунт. Гени считает, это было единственно разумное; когда суп начинает сильно кипеть, надо убрать из огня лишь пару поленьев, но не все сразу.

Так что всё стало снова как до налёта, но мир был лишь видимостью, а на самом деле велась война, только без мечей и дубин. Впервые это стало заметно по истории с монастырскими волами, которая могла иметь для деревни куда худшие последствия, чем нападение сотни рыцарей. До сих пор в обычае было тех двух волов, принадлежащих монастырю и предназначенных для лесных работ, использовать и для пахоты, и была твёрдо установлена очередь на этих волов. Теперь никто не знал, как пахать без волов, а уже наступало время готовить пашню к севу. Монастырские волы всегда стояли в хлеву у старшего Айхенбергера, он отвечал за то, чтоб они были накормлены и ухожены, он же следил и за распределением тягловой силы по семьям. От монастыря он за это что-то получал, за просто так он ничего никому не делает. Чтобы во время работ они не повредили копыта, волы каждый год получали новые подковы, это всегда делалось накануне дня памяти святой Вальпургии в конце февраля, ведь так и говорится: «Вальпургия на носу, готовь для сева полосу». И гонят животных вниз, в Эгери, подковать, и у кузнеца Штоффеля тогда полно работы, потому что волов пригоняют из всех деревень сразу. Он не сильно этому радовался, подковать вола куда труднее, чем коня, а зарабатываешь на этом не больше. Итак, скотник Айхенбергера Большой Бальц пустился в путь, прихватив с собой Придурка Верни на помощь, и когда они пришли в Эгери, там стояло на большой площади целое стадо волов, хотя был не рыночный день. Вооружённые люди, не только фогтовы, но и другие, поджидали пришедших и не подпустили их к кузнице, а забрали у них животных. Как потом стало известно, монастырские предъявили документы, по которым все животные принадлежат им, да так оно и было, только, согласно обычаю, деревня тоже могла ими пользоваться. Теперь всех волов угнали в Айнзидельн, даже представить себе не могу, как брат Зенобиус с ними там управляется, хотя: поскольку остальной скот угнали в Швиц, в хлеву было достаточно места. Конечно, монастырские сделали это не потому, что волы были им нужны, лесные работы сейчас не ведутся, а чтобы нас наказать. Полубородый считает, такую подлость мог придумать только кто-то из Габсбургов.

Для Гени что с волами, что без волов было бы одинаково трудно. Из-за своей ноги он не может делать на пашне ничего, а Поли и Алисия теперь здесь нет. Причём Алисий – небольшая потеря, он и так всегда заявлял, что полевые работы ниже его солдатского достоинства, да и напрягаться ему нельзя: он, мол, ещё не оправился после своего ранения. Так что я теперь единственный в семье, кого можно использовать на пашне, но я далеко не Самсон. Даже если бы меня было двое, я бы всё равно не мог тянуть плуг сам.

Несколько деревенских пошли к Айхенбергеру и спросили, нельзя ли взять жеребца из его конюшни для пахоты, лошади хотя и не такие сильные, как волы, но у кого нет мяса, тот гложет кости. Но люди на этом жёстко обожглись, вернее, старый Айхенбергер их жёстко обжёг. Он увидел возможность на этом стать ещё богаче, чем был, и сказал: его лошадей получит только тот, кто за это отдаст ему свою землю и впредь будет на него работать как на феодала. Конечно же, все с негодованием отвергли такое предложение, но Айхенбергер подумал, что с угрозой неурожая в этом году они всё равно будут у него в кулаке и ещё сдадутся. Чтобы наглядно показать им, насколько они у него в руках, он велел Большому Бальцу запрячь двух лошадей и послал его пахать, это было всё равно что расхаживать с куском хлеба перед голодными и поедать его у них на глазах. Я считаю, что старый Айхенбергер ничуть не лучше монастырских, человек в его возрасте уже не должен быть таким прижимистым, ведь с собой ему ничего не унести.

Шестидесятая глава, в которой кто-то появляется внезапно

Б одной из историй Чёртовой Аннели появляется гигантское колесо, которое достаёт до неба и до преисподней, и на его спицах написаны имена всех людей, живущих на земле. Иногда это колесо подталкивает Господь Бог, а иногда чёрт, и смотря по тому, как оно после этого повернётся, тот человек, который только что был наверху, вдруг оказывается в самом низу, и наоборот; король становится нищим, а нищий королём. Сегодня я поневоле вспомнил эту историю, но не знаю, кто крутнул колесо. Либо Господь Бог придумал особое наказание для грешника, либо то была злая шутка, которую позволил себе чёрт. Но на самом деле такого колеса не существует, и Аннели его просто выдумала.

Слухи, кажется мне, разносит ветер, как ту красную пыль на снегу, иначе я не могу ничем объяснить, что появляются всё новые и новые слухи и сразу же попадают во все головы сразу; едва услышишь что-то впервые от кого-нибудь, как тут же об этом говорят все вокруг. Бот уже несколько дней все в деревне верят в новую опасность: герцог, говорят, из мести за нападение на монастырь отдал приказ отравить все колодцы в долине Швиц, и его люди уже разосланы по всей округе. Но я не могу в это поверить, такое не подобает герцогу; если он захочет вести войну, он сделает это не тайно, а так, чтобы люди видели и боялись его. Если в какой-то крестьянской усадьбе мается животом вся семья, это ещё не доказательство; может, просто съели что-то не то. Но люди предпочитают верить в яд, хотя тогда должны заболеть сразу многие, ведь мы же все пьём из одного колодца.

А сегодня так случилось, что две женщины пришли за водой и увидели незнакомца, который что-то тайное делал над колодцем, по их рассказам, он глубоко наклонился вниз, а когда увидел, что они подходят со своими кувшинами, то закрыл лицо и убежал. Поли, про которого я до сих пор не знаю, где он обретается, вместе со своим звеном бросился в погоню; эта история была ему как нельзя кстати, он хотел бы стать героем и защитником нашей деревни. Они быстро обнаружили незнакомца, он пытался заползти в заросли кустарника, но Поли хорошо ориентировался в лесу и приметил его следы. Привели мужика в деревню и, видимо, плохо при этом с ним обращались, он был весь в крови. Они бы его, может, даже убили, если бы для Поли не была главной его слава спасителя. Одежда незнакомца была изорвана, да какая там одежда, лохмотья, и вместо обуви обмотки, и это зимой. Люди сочли это доказательством того, что человек был готов на всё за деньги, в том числе и отравлять колодцы.

С обвинениями такого рода вообще-то разбирался монастырский фогт, но теперь о нём даже вопрос не стоял, и все быстро сошлись на том, что не учинять незнакомцу долгий процесс, а тут же его повесить. Младший Айхенбергер уже побежал домой, чтобы принести из хлева верёвку, которой привязывали телят.

Всё это время мужчина старался закрыть лицо ладонями, но тогда Поли заломил ему руки за спину, и тут все увидели, что у чужака нет изрядной части носа. Тем более надо было его вздёрнуть, ведь люди подумали, что он неоднократно осуждённый вор. Но то был Хубертус.

Я хотел объяснить, как такое случилось с носом Хубертуса и что я сам при этом присутствовал, но никто меня не слушал. Полубородый потом сказал, что им уж больно хотелось казни. Гени между тем смог убедить их, что вину или невиновность незнакомца легко установить, надо просто достать из колодца воды и заставить его выпить её. Если он действительно отравитель, он будет упираться руками и ногами. И это испытание тут же провели, и Хубертус жадно выпил кувшин воды. Но людей это не удовлетворило: может, то медленный яд, сказал один, и подействует только через пару дней, поэтому решили для начала посадить Хубертуса в темницу, и если позже обнаружится, что он виноват, ещё в достатке будет деревьев, на которых можно закрепить верёвку. Полубородый забрал Хубертуса к себе домой, чтобы перевязать его раны; с этим тоже не все были согласны, но он со своей особенной улыбкой сказал, что если намереваются зарезать телёнка, то ведь не хотят, чтобы он перед этим околел от чумы. Поли выставил перед домом охрану из двоих человек, таким образом он ещё раз смог показать себя важным.

Большое колесо из истории Аннели действительно сильно крутанулось; Хубертус, который уже видел себя епископом или кардиналом, теперь всего лишь бедный грешник. Суп, который я ему принёс, он проглотил с такой жадностью, что его вырвало. Иногда желудок, когда после долгого поста снова получает что переварить, уже не знает, как поступают с пищей. Хубертус был так слаб, что его нужно было поддерживать даже в сидячем положении. Он поскуливал, и лоб у него был горячий, вместе с тем он так дрожал от озноба, что у него стучали зубы; теперь я знаю, что имеется в виду, когда господин капеллан читает о плаче и скрежете зубовном. Раны, которые нанесли Хубертусу Поли и его звено, легко поддавались перевязке, только нос выглядел плохо. Полубородый сказал, что гной не показатель заживления, хотя многие так считают; наоборот, гной означает, что тело проигрывает борьбу. Он нанёс на рану мазь из окопника, арники и многих других трав, и потом уже можно было только молиться, чтобы жар у Хубертуса прошёл раньше, чем совсем его спалит. Он лежал без сознания, но я видел, что его губы шевелятся, и если поднести ухо совсем близко, то можно было расслышать слова: «Qui tollis peccata mundi, miserere nobis [40] ». He знаю, что творилось у него в голове, то ли, может, он в своей лихорадке снова был епископом, по крайней мере он бормотал что-то из мессы. «Cum santo spiritu in Gloria Dei patris [41] ».

40

Берущий на Себя грехи мира, помилуй нас (лат.).

41

Со Святым Духом, во славе Бога Отца (лат.).

Прошло ещё немало дней, прежде чем он снова оказался среди живых. Многим в деревне не понравилось, что он, получается, не преступник, однако поскольку вода в колодце осталась хорошей и никто ничем не заболел, им пришлось всё-таки смириться с тем, что Хубертус тогда просто хотел пить.

Когда ему стало лучше и он снова смог говорить, я его спросил, почему он не остался в монастыре, там бы его вылечил брат Косма, санитар разбирался в ранах не хуже Полубородого. Хубертус ответил, что так и намеревался поступить, и пока они были вдвоём, Косма и он, всё было в порядке, им даже не мешало, что в санитарной комнате храпел на соломенном тюфяке дядя Алисий, который ведь тоже не навечно там оставался. Хубертусу уже скоро стало лучше, он даже смог немножко помогать брату Косме наводить порядок в монастыре, особенно в церкви, полностью опустошённой.