Полубородый

Затем, когда домочадцы его благодарили, младший Айхенбергер его узнал и спросил, не тот ли он самый бродяга, задержанный за отравление колодца и едва не убитый. Тот самый, сказал Хубертус, осенив себя крестным знамением, но Айхенбергеру, дескать, не надо за это извиняться, он его прощает и даже благодарен ему. Он, дескать, тогда был в лохмотьях, продолжал изобретательный Хубертус, чтобы совершить покаяние, не за свои деяния, а за те, которые не смог предотвратить, и тогдашние побои определённо сделали это покаяние ещё более действенным. На самом деле он монах-бенедиктинец, но не из Айнзидельна, а из Энгельберга, это совсем другой монастырь, который никогда не был в споре со швицерами. В Айнзидельне он оказался с визитом, с посланием от своего аббата, и когда там произошло нападение, он сделал то, что и положено каждому христианину, а именно попытался спасти святая святых. Совсем один и с голыми руками он встал на пути осквернителей церкви, и один из них накинулся на него и нанёс ему рану. Кто был этот нападавший, он не может сказать, но знает лишь, что на лице у того большой шрам, а на глазу клапан. Люди, конечно, сразу опознали по рассказу дядю Алисия, которого Хубертус вообще не знал, и только я ему рассказал о нём; но поскольку все как один недолюбливали Алисия и не одобряли учинённое им в монастырском храме, эта история была встречена всеми с пониманием, и люди в неё поверили.

Хубертус помог старому Айхенбергеру упокоиться мирной смертью, но своей придуманной историей он навлёк на себя лишние трудности, потому что в деревне его считали героем и его отрезанный нос делал из него не преступника, а почти что мученика. Когда он потом ещё предложил, вопреки интердикту, провести заупокойную мессу для старого Айхенбергера, причём прямо у могилы, поскольку церкви ведь закрыты, то, казалось, ещё чуть-чуть – и ему начнут целовать ноги. Он сам, конечно, совершенно точно знал, что он ненастоящий пастор и не может совершить таинство, но это ему нисколько не мешало, раньше он был бобёр, а теперь он рыба, для Хубертуса не было никакой разницы. Раз уж ему не суждено стать ни епископом, ни кардиналом, то его новая роль нравилась ему ничуть не меньше, он наслаждался всеобщим поклонением и каждый день мог выбирать, на чьё приглашение отозваться, чьи дары принимать. Ему нравилось ходить от деревни к деревне, всегда вслед своей геройской славе, там покрестит ребёнка, там выслушает исповедь, он уже воображал, что люди будут высылать за ним посыльного, чтобы он заглянул и к ним тоже, так, как это делают с Чёртовой Аннели.

Не так уж и велика разница между ними двумя. Они придерживаются одного правила: хорошая история лучше, чем плохая действительность.

Шестьдесят третья глава, в которой Себи идёт по деревням

Айхенбергер – а мне теперь пора привыкнуть, что он больше не младший Айхенбергер – поступил разумнее своего отца и выдал своих лошадей людям для пахоты. Гени и я тоже дождались своей очереди, и теперь наша делянка засеяна, но во время этих работ я не один раз подумал: плохи наши дела без Поли. К счастью, мне по дружбе помогал Мочало и вёл лошадей. Но они не так послушны, как волы, и силы у них такой нет, а тем более выносливости. Я шёл за плугом, вдавливая его в землю что было сил, но борозда всё равно получалась недостаточно глубокой и такой кривой, будто за плугом шёл пьяный. Но я был не пьяный, а просто хилый. И после пахоты так изнемог, что боялся не устоять на ногах.

Боронование потом шло легче, но тоже дело не для неженок. Теперь я окончательно понял, что не создан для полевых работ. Вот правильно гласит поговорка: «Кому ничего не удаётся, тот поёт псалмы». Такие, как я, попадают в монастырь, потому что для молитв не требуются мускулы. Но я туда больше не хочу, нет, больше никогда. Правда, другой цели у меня тоже нет. Гени тогда придумал для меня историю про Никого, который пытался выяснить, кто же он есть; Гени хотел сказать, что я должен найти моё озеро, куда я должен заглянуть, чтобы узнать, где мне место, но что-то я не нахожу это озеро. Может, оно пересохло или Господь Бог, создавая мир, забыл про него, и мне так и оставаться Никем.

Все люди, каких я знаю, имеют в жизни прочное место, только у меня его нет. Цюгер разбирается в древесине, Криенбюль в вине, дядя Алисий солдат, Поли тоже хочет стать солдатом, Полубородый помогает людям выздороветь, а Гени умеет давать хорошие советы. Даже близнецы Итен и Чёртова Аннели имеют своё место в мире, но они, правда, обладают и особыми способностями. А я умею только на флейте играть, немножко, да ещё всё хорошо запоминаю. Если я услышал какую историю, могу её пересказать и спустя долгое время. Но для жизни этого недостаточно.

Кузнец Штоффель тоже человек, имеющий прочное место; мир без него не мог бы обойтись. С тех пор как он разгромил жильё аббата, ему заметно полегчало, как больному, которому лекарь выдавил из раны весь гной, и теперь рана больше не болит. В кузнечном деле я немного разбираюсь, как мне казалось, и я спросил у Штоффеля, не понадоблюсь ли ему снова – раздувать кузнечные мехи или хотя бы прибираться. Он засмеялся и сказал, что тогда бы он вызвал глашатая, который разнёс бы по улицам весть, что теперь у него работает самый худший в мире кузнец.

Но потом ему всё-таки вспомнилось, что бы я мог для него сделать, этому даже обучаться не надо, а он бы мне за это даже заплатил. Это было то, о чём бы я никогда в жизни не подумал, но Штоффель сказал, что это как раз для меня: у меня хорошо подвешен язык, и я умею рассказывать истории, Кэттерли всегда слушала меня с удовольствием. Речь шла об этом новом оружии, которое они с Полубородым изобрели вдвоём. После истории в Айнзидельне к нему уже обращались два человека заказать такое оружие и для себя; Штоффель говорит, что на таких заказах можно заработать больше, чем на подковах для лошадей. Но до тех пор, пока люди не знают про это оружие, они о нём и не мечтают; не стоять же кузнецу на рынке, показывая его. Об этом должны разноситься слухи, как они разносятся про то, что Полубородый умеет рвать зубы и лечить болезни, и вот в этом я мог бы оказаться ему полезным. Я должен обойти окрестные деревни, повод для этого найдётся всегда, и если люди будут спрашивать у меня, что есть новенького, я должен рассказать им о его изобретении, способном на большее, чем любое другое оружие: колоть, рубить, стягивать всадника с коня, и как оно оправдало себя в Айнзидельне. Упоминать Хубертуса и его отрезанный нос лучше не надо, уж этим Штоффель не гордится, а во всём остальном я могу и приврать, присочинив пару габсбургских солдат, побеждённых или выведенных из строя, а если спросят, где можно обзавестись таким оружием, я должен сказать: если вы уговорите кузнеца Штоффеля в Эгери, он вам, может, и сделает такое же.

Я сперва помедлил, но должен признаться: недолго. Гени сказал, это хотя и не то, что бы ему нравилось, но и запрещать он мне это не станет. Если ты в жизни стоял перед какой-то дверью и тебе её не открыли, ты потом до самой смерти будешь думать, что вот она-то и вела в рай. Одну неделю я могу выделить на это занятие, я её заслужил пахотой, но я должен при этом быть сдержаннее в преувеличениях, никто не купит корову у человека, который уверяет, что она ещё и яйца может нести.

Первый опыт я проделал в Штайнене, там, откуда родом наш правитель. Поводом для посещения я придумал, что у нас не хватает посевного зерна и я поехал присмотреть, не продаёт ли кто. Я так прикинул, что теперь, когда идёт сев, наверняка ни у кого нет лишнего, да так оно и было. Даже если бы кто мне и предложил, я бы как-нибудь выкрутился, сказал бы, что для меня это дорого или что надо подумать. Повернуть разговор в нужную сторону было нетрудно, люди повсюду падки на новости. Дело пошло лучше, чем я мог ожидать, гораздо лучше, я даже был взволнован, но это волнение доставляло мне удовольствие. Я ещё подумал, не так ли бывает и у Чёртовой Аннели всякий раз, когда перед ней сидят люди и ждут первую историю, но, вероятно, она уже слишком часто переживала это и думает при рассказе совсем о других вещах: дадут ли ей поесть чего-то вкусного или что ей делать с волдырями на ступнях. У меня же было очень хорошее чувство, что все меня внимательно слушают, в последний раз со мной такое было, когда я объяснял мальчишкам правила игры «Межевой спор». Поэтому я позволил себе гораздо больше преувеличений, чем намеревался, рассказал не про нескольких солдатах Габсбургов, но о целом отряде, а битву с ними я изобразил такой свирепой, что кровь летела брызгами. И если бы не Штоффель и не его чудодейственное оружие, то нас бы уже не было в живых.

После этого ко мне подошёл мужчина и сказал, что сам тоже был в Айнзидельне. Я думал, он хочет меня уличить, что, мол, в действительности всё было не так, как я изобразил, но он наоборот сказал, что всё именно так и было, как раз эту схватку он особенно хорошо помнит и такое оружие кузнеца Штоффеля непременно должен заказать и для себя. То же самое было со мной потом и в других местах: из тех людей, которые могли знать события лучше меня, ни один мне не возразил; всё, что я выдумал, они подтвердили, причём таким образом, что было заметно: они и сами поверили в это, потому что история, которую кругом будут пересказывать, делала героями и их самих. Для меня это было так соблазнительно, будто передо мной стоял горшок сладкой каши и я не мог перестать черпать ложкой всё глубже и глубже. Если уж начнёшь рассказывать, то в голову приходит всё больше, с этим ничего не поделаешь. Отряд солдат становился всё многочисленнее, знамя герцога превращалось в знамя короля, и нам преградили путь не пешком, а налетели на нас конницей, в тяжёлых доспехах. И ни разу, никогда, никто не сказал, что я привираю. Не хочу бахвалиться, но это совершенно точно происходило оттого, что эту историю я рассказывал действительно хорошо.

В последний день недели, которую мне выделил Гени, случилось нечто неожиданное: местечко, куда я пришёл, словно вымерло, нигде не было видно ни души, даже у колодца, где всегда кого-нибудь да встретишь. Но потом я услышал голоса из самого большого дома и когда очень осторожно приоткрыл дверь на одну щёлочку, то увидел: там собралась вся деревня. Несколько человек сидели на полу на корточках, остальные стояли так тесно друг к другу, что никто не мог двинуться. Мне пришлось подняться на цыпочки, чтобы посмотреть через головы, только тогда на другом конце, перед очагом, я увидел спину монаха. Но то был не настоящий монах, а Хубертус, и он служил мессу. Требника у него не было, он служил наизусть, по памяти; он мне ещё в монастыре показывал, что он это может. Тогда я думал, что он попадёт за это в ад, но теперь уже не уверен в этом. Он защищался тем самым от интердикта, а за то, что человек борется против несправедливости, вообще-то нельзя наказывать. Кроме того, он осчастливил людей. Когда они вышли на улицу, у всех были просветлённые лица и все целовали Хубертусу руки.

Увидев меня, он сразу подбежал ко мне и обнял, что всех сильно впечатлило. Люди держались от нас на почтительном расстоянии, так что мы смогли перекинуться словом. Хубертус рассказал, что теперь служит мессу каждый день, иногда в двух деревнях по очереди, и с тех пор, как это делает, в нём что-то изменилось, он сам не может это себе объяснить. Поначалу он просто произносил слова, – «Как попугай», – сказал он, ошеломлённо глядя на меня, – порой едва не смеялся среди пения. А теперь он с каждым днём всё больше замечает, что есть нечто особенное в том, что он делает, что-то святое, он чувствует где-то вдали тайну и подходит к ней всё ближе. И хотя он ещё не нашёл ответа, но раньше он даже не думал, что есть о чём спрашивать.