Полубородый

Когда мы подходили к Швицу, уже стемнело, но дорогу легко было найти, потому что нам навстречу вышли люди с факелами. Не знаю, как до них долетели известия о событиях в Айнзидельне, но быстро стало заметно, что слухи дошли до них не так, как было на самом деле, а так, как им хотелось, чтобы было. Нас приветствовали как героев, а кому же не хочется быть героем, и было видно, как у нас расправлялись плечи и мы, несмотря на усталость, пытались маршировать по-солдатски. Братию осыпали ругательствами и забрасывали снежками, одна женщина даже плюнула в лицо Зенобиусу. Он не стёр её плевок и сказал: «Gratiam habeas [37] ». Она не поняла, но было заметно, что растерялась оттого, что он не разозлился. «Телесные и душевные слабости переносите с неустанным терпением», – гласит бенедиктинское правило. Зенобиус потом запел своим красивым басом «Ave maris Stella» [38] , и другие монахи подхватили. Привычки сильнее, чем всё остальное, я это уже не раз наблюдал, и скоро те же самые люди, которые только что выкрикивали проклятия, уже подпевали. Пока мы дошли до дома правителя, наш победный марш почти превратился в религиозную процессию.

37

Ниспошли благодать на вас (лат.).

38

«Радуйся, Звезда морская» (лат.).

Ave, maris Stella, Dei mater alma, atque semper virgo, felix caeli porta [39] .

Я хорошо понимаю, почему Штауффахер стат правителем. Хотя известия из Айнзидельна должны были его ошеломить, он всё равно уже всё обдумал и обо всём позаботился, даже об укрытии и корме для животных. Братию не заперли в темницу, как хотелось бы людям из толпы, а разместили в доме пастора; уже готов был для них горячий суп. За наших людей правителю не приходилось хлопотать, их разобрали по домам местные жители. Кажется, и это он просчитал заранее: когда толпа распадается на отдельных людей, можно не бояться, что они наделают глупостей.

39

О Звезда над зыбью, Матерь Бога-Слова, ты вовеки Дева, дщерь небес благая (лат.).

Я простился с кузнецом Штоффелем и пустился на поиски Гени. Дом у правителя большой, и у Гени там была отдельная комната, как у важного гостя. После его давнего приезда в деревню мы больше не виделись, и он меня приобнял, но в его лице была не столько радость, сколько досада.

– От Поли я ничего другого и не ожидал, – сказал Гени, – он всегда ввяжется в любую драку, но тебя я считал более благоразумным.

Он не дал мне оправдаться, что я угодил сюда против своей воли, а прочитал мне доклад, что нападение на монастырь было глупостью, последствия которой ещё скажутся на нас. Было заметно, что эти мысли он обдумывал давно, Гени говорил об этом так заученно, как Чёртова Аннели рассказывает свои часто повторяемые истории. Он сказал, что спор с монастырём хотя и неприятное дело и до сих пор ни один мирный разговор не принёс решения, но надежда на то, что такое решение всё-таки может быть, ещё оставалась. Но произошедшим сегодня эта надежда окончательно разрушена, дыру в кувшине не заделаешь, колотя по нему молотком. А самое худшее, мол, то, что герцог, будучи попечителем монастыря, теперь должен будет что-то предпринять, чтобы не потерять лицо, ему ничего другого не остаётся, а конница Габсбургов – это тебе не монастырь, полный монахов, которые много чего понимают в молитвах, но ничего не понимают в битвах.

Он ещё долго говорил, но у меня позади был трудный день, и я заснул. А когда проснулся, Гени лежал рядом, как раньше дома, и это было так славно.

То, чего он мне не сказал накануне вечером – или он сказал, а я из-за усталости не услышал, – было его решение вернуться домой. Дескать, с его стороны было ошибочной самонадеянностью полагать, что он должен думать о больших делах этого мира, он ничего этим не достиг, зато упустил из виду малые дела. В деревне он был бы полезнее, чем здесь, и мог бы кое-чему воспрепятствовать. Но теперь он должен как можно скорее вернуться. Он, мол, попросит правителя, чтобы дал ему в распоряжение мула или телегу.

Так что у меня оставалось совсем немного времени, чтобы быстро сделать то, чего я не хотел упустить в Швице; теперь-то, после всего, я думаю, что лучше бы у меня совсем не было времени на это. Какой радостной я предвкушал встречу с Кэттерли, и какой печальной она оказалась.

У ордена Марии Магдалины был небогатый монастырь, со стороны он выглядел как обыкновенный, не такой уж и большой дом. Приёмная для посетителей маленькая; когда я там ждал, мне казалось, что я заперт в темнице. Горела единственная сальная свеча; когда за решёткой появилась Кэттерли, она походила на белое привидение. И лицо непривычное, потому что её чудесные волосы были спрятаны. Я даже удивился, как они помещаются под её тесным белым чепцом, но это была обманчивая мысль, ведь волосы, конечно, были острижены. Я представил себе, как эти пышные волосы лежат на полу и как их сметают веником, пока от них не останется ничего, кроме аромата лаврового масла, и это меня опечалило.

Если Кэттерли и обрадовалась мне, она не могла это показать. Она не только сама была в заточении в этом монастыре, но и её чувства тоже. Мы недолго проговорили, это было так, будто в последние месяцы каждый из нас жил в своём направлении, и расстояние между нами стало слишком велико. Она сказала, что счастлива здесь, но я не мог ей поверить, такое у неё было при этом печальное лицо. Только я хотел порасспрашивать её, как из глубины здания послышался колокольчик, это пришло время для очередной покаянной молитвы. На прощанье я подарил Кэттерли клочок пергамента с благословляющей рукой, мне показалось, она больше меня нуждается в благословении.

Когда я снова вышел на улицу, я знал, что больше никогда уже не навещу Кэттерли. В моих воспоминаниях о наших вечерах в Эгери она мне гораздо ближе.

Пятьдесят девятая глава, в которой речь идёт о волах

Штауффахер снова одолжил Гени белого мула и послал с нами конюха, чтобы тот привёл животное назад в Швиц. Правитель велел передать, что если Гени когда-нибудь передумает, он всегда сможет вернуться, и ему будут рады.

Б деревне с Гени здоровались как с чужим, даже те, вместе с кем он играл в детстве. Слишком долго он пробыл у важных людей, и принадлежность к власти всё ещё чувствовалась в нём. А ведь Гени как раз не хотел больше быть важным, хотел быть прежним обыкновенным Гени, но мало ли что ты решил, в итоге другие определяют, кого в тебе видеть.

Дядя Алисий вернулся из Айнзидельна лишь через неделю после нападения; как рассказывал Мочало, он заболел от обжорства и пьянства, и санитар, с которым по счастью ничего не случилось, поставил его на ноги при помощи рвотного средства и кровопускания. На дядю Алисия после возвращения в деревню тоже смотрели иначе, чем раньше, но по другой причине, чем у Гени. Раньше люди уступали ему дорогу, потому что боялись его, а после событий в Айнзидельне отворачивались от него, потому что не хотели иметь с ним дела. Сам он считал геройством учинённое в монастыре, но даже для тех, кто ещё вслух проклинал монахов, его подвиги были просто грехом. Цюгер даже по-настоящему злился на него; Цюгера звали Майнрад, и то, что швицеры содеяли с мощами святого его имени, было всё равно как если бы Алисий пришёл к нему домой и нагадил на его соломенный тюфяк. Между ними чуть было не завязалась драка, но до этого дело не дошло, потому что Гени выгнал дядю Алисия из дома – из-за нападения на Айнзидельн и из-за того, что Алисий вернулся в новом плаще, из такой ткани, какая бывает только у богатых людей. Кроме того, он похвалялся толстой мошной, полной денег, и болтал, что получил почётную плату, честно заслуженную за долгие годы наёмной солдатской службы. На самом деле он украл из монастырской церкви что-то ценное и потом дорого продал. Гени назвал его за это богохульником и висельником, между ними разразилась большая ссора, и Алисий съехал. Теперь ходят слухи, что он живёт в Финстерзее у дяди Дамиана, его двоюродного брата. Кажется, там не знают, кто устроил тогда нападение на их деревню, иначе бы ни к кому из нашей семьи там не были гостеприимны. А может, и знают, да им всё равно, потому что у Алисия теперь есть деньги.

Ну неважно.

Мы могли бы теперь снова зажить своей семьёй, если бы Поли не ушёл, но не с Алисием в Финстерзее, он тогда на это не решился, однако скандалить и оскорблять всё же научился у своего дяди. Он кричал, что Гени слабак и предатель, от такого он больше не потерпит поучений, он и сам теперь взрослый. Плохо, что мои братья так поссорились между собой, но мне было и над чем посмеяться. Потому что Поли отпустил бороду, только росла она у него негусто, а когда он скандалил, то с этими редкими волосёнками на подбородке очень походил на козла. Где он теперь живёт, никто точно не знает, то там, то здесь, то есть о нём заботятся люди из его звена. Мочало у них прилежно барабанит, младший Айхенбергер тоже при деле, хотя его отцу это не нравится. Когда он узнал, что его сын участвовал в налёте на Айнзидельн, он сильно ярился, в том числе и из-за того, что младший Айхенбергер потерял там хороший нож.

Вообще в деревне стало много ссор; из-за каждой мелочи люди набрасывались друг на друга. Я думаю, это из-за того, что все испытывали страх, но не хотели его показать, а чем меньше они об этом говорили, тем больше им становилось не по себе. Я знаю это по собственному опыту: когда я мальчишкой, бывало, что-нибудь натворю, даже пустяковое, то потом воображаю все мыслимые наказания, какие могу за это получить, и чем больше я о них думаю, тем страшнее они становятся у меня в голове. Вот, помню, однажды я залез на дерево, мы тогда с мальчишками поспорили, кто выше заберётся, и в одной развилке веток я наткнулся на гнездо сороки и сгоряча сбросил его на землю. И в тот же миг, как сделал это, я вспомнил, что сорока – чёртова птица, и с той же секунды начал представлять себе, что в наказание отныне буду проклят. Что бы ни происходило, я сразу думал: ну вот, началось. Если, например, прикусил язык, то ждал, как он теперь распухнет и в итоге разорвёт мне голову. Или если комар укусил в руку, я был уверен, что это не обыкновенный комар, а посланный чёртовой сорокой, и что зуд превратится в жжение, а из красного прыщика получится чёрная дыра, пока не отвалится вся рука. Наша мать всегда говорила, что я родился не работником, а вруном и сочинителем небылиц. Однажды я доил козу и нечаянно разлил молоко, и мать меня за это не отстегала, потому что, дескать, я в своём воображении уже достаточно себя наказал.

И как было мне тогда, так теперь стало всей деревне; это как если бы близнецы Итен предсказали большую бурю, а их предсказаниям верили, и вот теперь вся долина ждёт, когда же грянет. Хотя и не говорят об этом вслух, но все убеждены, что налёт на монастырь не сойдёт им с рук, и все выдумывают наказания одно страшнее другого. Однажды кто-то брякнул, что отряд габсбургских рыцарей собирается ночью напасть на деревню и поджечь крыши, и тогда Риккенбах и Никлаус Дубина вызвались добровольно нести пожарную охрану, но рыцари так и не явились, и пожарные заснули. Другой слух был такой, что нас накажут магией, потому что после альпийского фёна снег окрасился в красный цвет; но Полубородый сказал, что это не имеет отношения к колдовству, это всего лишь тонкая пыль, которую принёс ветер, и когда потом выпал новый снег, никто больше про то не вспоминал. Когда люди выдумывали такое, они тем самым объявляли, что пусть Габсбурги спокойно приходят, уж мы здесь сумеем за себя постоять; когда я был мальчишкой, тоже так делал. Как-то, уж не помню почему, я некоторое время был убеждён, что мёртвые могут выбраться из могил и утянут меня за собой под землю, поэтому всякий раз, проходя мимо кладбища, я насвистывал особенно весёлую песенку.