Полубородый

– Но зачем?.. – Свой вопрос я не договорил, потому что уже знал ответ. Дело было в деньгах. На которые он, конечно, не построил бы никакую часовню, а набил бы себе мошну.

Аннели, должно быть, прочитала эту мысль у меня на лице, потому что кивнула и сказала:

– По сути у него такое же ремесло, как у нас с тобой. Он ходит из деревни в деревню и рассказывает истории. И живёт, пожалуй, с этого получше нас с тобой.

А ещё она сказала, самое худшее в этом не то, что некоторые люди попадаются на эту уловку, кто верит глупостям, тот сам виноват, а то, что такие истории обретают собственную жизнь и когда-нибудь их становится уже не отличить от действительности. Сперва в неё поверит один, потом многие и, наконец, все, это как у крестьянина в хлеву заводится моровая язва: сперва перестаёт есть одна корова, потом рано или поздно чахнут уже все, и с этим ничего не сделаешь. В нашем случае особенно плохо то, что люди начинают верить в способность Габсбургов нападать на беззащитные деревни и в то, что монастырские над этим только смеются, ведь тогда они враги раз и навсегда, прямо-таки черти, а с чертями нельзя иметь дело или разумно говорить, с ними надо сражаться чем придётся. Кто распространяет такие истории, должен принимать в расчёт не только свою выгоду, но и войну, а война ещё никому не принесла ничего хорошего, огонь во время пожара тоже не разбирается, приличного ли человека дом уничтожает или плохого.

Я сперва думал, Аннели преувеличивает, не так уж и важны эти истории, но теперь думаю об этом по-другому. В нашу деревню этот человек так и не спустился, но ведь повсюду он уже побывал и, может быть, потому он и ходит так криво, что люди уже наполнили его мошну так, что он еле несёт её. История о набеге на деревню приходит к нам теперь со всех сторон, всякий раз немножко по-другому; один раз люди герцога не убили мужчин, а отрубили каждому кисть руки, другой раз они не изнасиловали женщин, а угнали их в плен. С каждым пересказом история разрастается, скоро это будет не одна какая-то деревня, на которую напали, а две, три и больше, потом у кого-нибудь объявится дядя, который повстречал на большой дороге толпу оголодавших беженцев, у другого племянник расскажет, что видел сожжённые дома своими глазами или хотя бы знает лично того, кто их видел, и чем пространнее разрастается история, тем правдивее она становится для людей. Настроение в нашей деревне полностью перевернулось: всегда проповедовавшие разум и примирение уже не раскрывают рта, зато Поли со своим звеном получает преимущество и получает поздравления с победой в битве, которая ещё не состоялась. Они не только навлекают на себя столкновение, но прямо-таки призывают его, даже Полубородый, который во всём прочем человек разумный, но только не в вопросе Габсбургов. Аннели полагает, что с этим ничего не поделаешь, драка будет в любом случае, можно только надеяться, что не очень большая. Слишком многое просто накопилось и накипело, или, как она говорит: «Если очень долго ел и давился, тебя обязательно вырвет».

Семьдесят пятая глава, в которой много говорят о чести

Когда в раннем детстве я чего-нибудь боялся, наша мать всегда говорила: это оттого, что я слишком много фантазирую и выдумываю всякие ужасы. Иногда я своими собственными мыслями мог нагнать на себя такого страху, что успокоить меня не мог никто, кроме Гени. Однажды в горах случился небольшой обвал, и хотя ничего плохого при этом не стряслось, я целыми днями потом не выходил из дома в твёрдом убеждении, что меня убьёт обломком скалы. Поли ещё усилил мой страх подлым образом, сказав полную глупость: мол, он видел, как шатается вершина горы; или господин капеллан в проповеди сказал, что на улице можно ходить только на цыпочках. В конце концов Гени просто повёл меня за руку и показал, что горы находятся слишком далеко, чтобы убить нас. Но успокоился я не столько от его объяснения, а просто оттого, что мой старший брат не боится.

И теперь, когда я уже гораздо старше, Гени снова избавил меня от страха, что может быть война.

Он снова в деревне, причём приехал он таким образом, что я едва мог поверить, а именно: в паланкине, как тогда доктор-юрист. Ему самому это было неудобно, он предпочёл бы приехать верхом на муле, сказал он, да хоть бы и на осле, но правитель настоял на паланкине, и у него были на это причины. Я рад, что есть такие люди, как он, эти люди не умнее всех прочих, но у них больше времени на размышления, ведь им, в конце концов, не приходится работать целыми днями, пока не валишься с ног от усталости. Когда им кто-нибудь рассказывает, что на некую деревню напали и сожгли её, то они не верят этому, а засылают кого-нибудь с проверкой, а когда посланный возвращается и говорит, что не нашёл такую деревню, тогда они знают, что их обманули, и не делают никаких глупостей. А в первую очередь они определённо не хотят никакой войны, потому что потеряют от войны гораздо больше, чем обыкновенный крестьянин. У крестьянина солдаты могут забрать колбасу из коптильни или, если дела совсем плохи, могут спалить его дом, но колбасу можно начинить новую, а дом отстроить заново. А больше у него ничего не отнимешь, потому что нечего отнять, ведь далеко не у каждого крестьянина под ростками бобов зарыт горшок с дукатами. А лучшие люди в схватках теряют многое, поэтому они осторожнее; у кого двор полон кур, тот не станет приманивать лису.

Как я уже сказал, Гени доставили в паланкине, что того дворянина, а причиной было то, что все должны были увидеть, что прибыл не какой-нибудь там обыкновенный Гени, а некто важный; правитель полагал, так люди будут его слушаться, когда дойдёт до дела, а именно это скоро станет очень важно. Гени жил у нас с Аннели, и у нас было достаточно времени для бесед; то, для чего его послали сюда, ещё не наступило, да он был и не единственный посланный от правителя, их было много, и у всех было одно и то же задание.

Гени не должен был всё это рассказывать мне, но ведь я его брат, а кто же выдержит долго держать язык за зубами. Но я ему клятвенно обещал не разносить никакие слухи.

Он сказал, что мне не надо тревожиться из-за нападения или войны, в конце концов ведь уже октябрь, то есть прошло почти два года с того дела в Айнзидельне, и кроме интердикта и отказа в монастырских волах для пахоты пока что не случилось ничего плохого. Причина этому не в том, что у аббата или герцога есть дела поважнее, и не в том, что про нас просто позабыли, но всё это время велись переговоры, пусть и негромко, пусть и не на рыночных площадях, а в тишине, без того, чтобы об этом трубили герольды. Делегации чуть ли не тайком пробирались друг к другу – по его словам, как молодые люди из враждующих семейств, чтобы никто не знал, что они тайно встречаются. И хотя формально мир не заключён, но есть такой вид договорённости с герцогом, не написанный на пергаменте и не скреплённый печатью, но на словах, только никому пока не надо про него знать, иначе он не будет действовать. Собственно, дело в том, и это предпосылка для всего остального, что герцог Леопольд не так уж сильно заинтересован в монастыре; с тех пор как его брат коронован в короли, но вместе с тем корону получил и один из Виттельсбахов, у Леопольда есть куда большие проблемы. До нападения на монахов ему и дела нет, но если кто нападает на них и остаётся безнаказанным, это наносит вред его герцогской чести, это и есть отправная точка, из которой следует исходить. Могущественные люди, сказал Гени, не то что мы, им не приходится каждый день беспокоиться о том, чтобы в суповом горшке была не только вода; им мало того, что постель мягкая, а огонь в камине жаркий. Им ещё подавай то, что обычные люди не могут себе позволить, а именно честь. Для графа или герцога нет ничего важнее этого, сказал он, они упиваются этим, как Кари Рогенмозер вином, и в точности как Рогенмозер не могут утолиться тем, что есть. Каждый барон хочет стать графом, а когда ему это и впрямь удаётся, у него нет времени порадоваться этому, он уже соображает, как бы добавить себе на герб ещё и княжескую корону, и так далее. Если такого обидишь – а для этого достаточно любого пустяка, – ему уже нет покоя, обида должна быть отомщена, иначе остальные аристократы будут меньше тебя уважать.

Нападение на Айнзидельн, сказал Гени, было для герцога как раз такой обидой; собственно, его честь требовала, чтобы он устранил обиду и защитил монастырь. Теперь, по прошествии времени, герцог не может просто так забыть об этом, он обязан что-то предпринять, причём что-то публичное, чтобы другие могущественные люди увидели и сказали: «Он им показал, где сидит Бог». А раз это так, говорит Гени, потому что речь идёт о чести и в принципе больше ни о чём другом, то правитель и его советники придумали, что предложить герцогу.

– Правитель и ты, – поправил я его, но он отмахнулся: мол, не настолько он важен.

Но мне не следует представлять дело так, продолжал он, что можно запросто пойти к герцогу и сказать: «Мы считаем, надо сделать так-то и так-то». За такое ты схлопотал бы только решительное «нет», ещё и в грубой форме, и это всё опять же из-за чести. Герцогу Леопольду внешние формы ещё важнее, чем всем другим, ведь ему всего-то двадцать пять лет, а молодые люди, я это знаю по Поли, охотно играют в обиженного и становятся строптивыми. Нет, если ты хочешь чего-то добиться от этих людей, следует продвигаться крохотными шажками и надо быть всегда наготове согнуть спину и дать снять с себя стружку, по-другому благородные люди не привыкли. Кроме того, необходимо позаботиться о том, чтобы вышестоящий мог убедить себя, что это не предложили ему, а он сам придумал. Для этого нужно выбрать подходящий момент; так сурка весной ещё можно выманить из его норы, а летом уже нет. Итак, правитель ведёт переговоры с герцогом, ни разу с ним не встретившись, потому что Леопольд мог бы воспринять такой разговор за свою слабость. Вместо этого какой-нибудь купец из Швица приезжает якобы совершенно случайно и якобы по своим делам в то место, где как раз пребывает двор, знакомится там, как положено, с секретарём секретаря и за торговыми делами рассказывает ему, что есть, мол, идея, которая могла бы понравиться герцогу, безвредная для того, кто может донести её до ушей герцога. И этот унтер-секретарь идёт с этой идеей к обер-секретарю, а тот к ещё более высокому чину, а из швицерских там тоже присутствует кто-нибудь более важный, потому что такой секретарь или министр тоже имеют собственную честь и не разговаривают с кем попало. Вероятно, каждый, кто передаёт предложение на более высокую ступеньку лестницы, всегда при этом говорит, что он ничего не хочет сказать, ведь может быть так, что герцогу это не понравится. Но ему нравится, тем более что скоро он уже полагает, что это была его собственная идея, а когда герцог так считает, ему уже никто не станет возражать. В заключение верховный министр договаривается в полной секретности с верховным представителем Швица, а кто был этот представитель, не догадается даже такой сочинитель историй, как я.

И я действительно не догадался и всё ещё не могу поверить: то был граф фон Хомберг, тот самый, с которым дядя Алисий разругался, упрекнув его в том, что он без мыла влезает в задницу к Габсбургам. Господин фогт имперских земель тоже не изменил своего мнения в этом пункте, считает Гени, но вместе с тем он хотел быть в ладу и со швицерскими, в конце концов его родовой замок находится в Рапперсвиле. Только, разумеется, никому нельзя знать о его участии во всём этом деле, и мне тоже лучше всего тут же забыть об этом.

Таким обстоятельным образом всё это устраивается, но теперь все пути уже вымощены, все втулки смазаны, и если никто в последний момент не вставит палку в колёса, телега поедет.

Решение, которое они нашли, выглядит так: герцог устроит верховую поездку по своим землям, время для этого уже назначено, и он проедет как раз по тем областям, в которых оспаривается принадлежность к его владениям. Он сделает это со всеми символами своего господства, со знамёнами и герольдами и вообще со всей свитой, как полагается герцогу, и тем самым покажет, что господин здесь он и больше никто другой. Потом, если никто не попытается воспрепятствовать его проезду, он сможет торжественно возвестить, что он в своём герцогском великодушии прощает своих подданных из Швица за их нападение, тем самым он покажет не только свою власть, но и своё благородное сердце, и его честь будет восстановлена.

– А если кто-то всё же встанет ему поперёк дороги? – спросил я.

– Как раз этого и нельзя допустить, – ответил Гени. – Для того правитель и разослал нас, меня и других таких же, всюду, чтобы мы предотвратили такую возможность на местах.

Мол, всё это, конечно, не героическое решение, но героическими деяниями ещё ни одна мать не сделала своих детей сытыми. Если герцогу требуется история, в которой он вышел победителем, то надо дать ему спокойно рассказать эту историю, она никому не причинит зла, а ведь лучше меня никто не знает, что потом придумают другую, и из победителя всегда можно будет сделать побеждённого.