Полярный конвой. пушки острова наварон. (сборник)

— Бить только кулаками и ножом. Не стрелять. Не так ли, сэр? — промолвил Браун.

— Только так, Кейси.

— Хоть это мне оставили, — мрачно произнес Браун и захромал к двери.

Мэллори повернулся к Андреа:

— Сверим часы, Андреа. На моих двадцать сорок.

— На моих тоже.

— Ну, удачи тебе.

Мэллори повернулся к Миллеру:

— Пошли, Дасти. Нам с тобой пора на сцену.

…Пять минут спустя Мэллори и Миллер сидели в таверне на южной стороне городской площади. Стены, столы, стулья и полки хозяин выкрасил в этакий ярко-синий отвратительно-веселенький цвет. Такого же цвета были ящики с бутылками: у всех островитян неизменное правило — красить винные лавки в синий с красным, а кондитерские — в зеленый цвет. Несмотря на это, таверна казалась довольно угрюмым, плохо освещенным помещением, таким же мрачным, как суровые, с пышными усами, лица героев войны за Независимость, чьи горящие глаза глядели с дюжины плакатов, наклеенных на стену на уровне глаз. Между каждой парой плакатов висела реклама греческого пива «FIX».

Впечатление непередаваемое. Мэллори вздрогнул, представив, как это все выглядело бы при ином освещении. Если бы трактирщик не поскупился на него. Но в кабачке, кроме чадящих масляных ламп, поставленных на стойку, не было другого света. Полумрак вполне устраивал Мэллори и Миллера. Их темная одежда, куртки с тесьмой, кушаки и сапоги выглядели весьма заурядно, а черные шапочки — фески, неизвестно где добытые Лукой, были вполне уместны.

Островитяне в таверне — их было человек восемь — носили точно такие же. Одежда вполне подходящая. Трактирщик сделал вид, что не обращает на них особого внимания. — Хозяин питейного заведения не должен помнить в лицо всех жителей пятитысячного городка. Патриотически настроенный грек, как его отрекомендовал Лука, даже и бровью не повел бы, чтобы немцы поняли, что в кабаке появились чужаки.

А немцы там были — четверо солдат за столиком у самого прилавка. Мэллори и Миллер их не боялись. Лука презрительно назвал этих немцев бандой старух. Мэллори догадался, что это штабные писаря, которые приходят сюда каждый вечер.

Миллер закурил вонючую местную сигарету и с отвращением сморщил нос:

— Чертовски странный запах в этом притоне, начальник.

— Выброси сигарету, — посоветовал Мэллори.

— Вы не поверите, но запах, который я чую, во много раз хуже сигаретного.

— А! Гашиш, — коротко пояснил Мэллори. — Проклятие всех здешних портов. — Он кивнул в угол. — Парни из той компании дымят им каждый вечер. Ради этого они только и живут.

— Что же, им обязательно нужно дьявольски шуметь, когда они этим занимаются? — брезгливо спросил Миллер. — Послушал бы такую музыку Тосканини!

Мэллори глянул на кучку людей в углу, сгрудившихся вокруг играющего на бузуке — мандолине с длинным грифом. Тот пел нудную, заунывную песню курильщиков гашиша из Пирея. В музыке слышалась какая-то меланхолия, была какая-то восточная привлекательность, но сейчас она действовала на нервы. Чтобы по-настоящему оценить эту песню, нужно быть в определенном состоянии, нужно иметь беззаботное настроение. А Мэллори никогда в жизни не чувствовал себя более озабоченным, чем сегодня.

— Да, это довольно мерзко, — заметил он, — но зато мы можем спокойно разговаривать, чего нельзя будет позволить, если они вдруг встанут, соберутся и уйдут.

— Как я хочу этого! — мрачно сказал Миллер. — Я бы с удовольствием помолчал. — Он принялся брезгливо ковыряться в смеси из маслин, печенки, сыра и яблок, лежащей на тарелке перед ним. Как истинный американец, много лет подряд пивший аперитивы, он не одобрял греческий обычай запивать еду вином. Неожиданно он поднял глаза, погасил сигарету и спросил со стоном: — Ради Бога, начальник, сколько мы еще будем терпеть это?

Мэллори глянул на него и отвел глаза. Он точно знал, что испытывает сейчас Миллер, ибо и сам испытывал то же самое. Напряженность ожидания, взвинченность — каждый нерв натянут как струна: многое зависело от последующих нескольких секунд. Не напрасны ли их труды и страдания, погибнут или будут жить люди на Керосе, напрасно или не напрасно жил и умер Энди Стивенс, — все решится сейчас, через несколько мгновений. Мэллори еще раз глянул на Миллера, увидел его нервные руки, глубокие морщины вокруг глаз, плотно сжатые побелевшие губы — признаки сосредоточенности, но решил не придавать им значения. Из всех людей, которых он когда-либо знал, спутником в этой ночи можно выбрать только тощего, угрюмого американца. За исключением Андреа. А быть может, и не исключая Андреа. Лучшим диверсантом Южной Европы назвал Миллера тогда, в Александрии, капитан Дженсен. Миллер проделал долгий путь сюда исключительно ради сегодняшней ночи. Сегодняшняя ночь — это ночь Миллера.

Мэллори посмотрел на часы.

— Через пятнадцать минут — комендантский час, — спокойно сказал он. — Андреа с Лукой начнут действовать через двенадцать минут. Мы начнем через четыре. — Мэллори увидел пульсирующую жилку на виске Миллера и невольно подумал: то же самое мог заметить на его лице и американец. Он вспомнил о раненом Кейси Брауне. В доме, из которого они недавно ушли, радисту предстояла ответственная работа, а дверь в самый критический момент останется без охраны. Кейси будет на балконе. Стоит кому-то войти и… Он заметил, что Миллер как-то странно смотрит на него и криво улыбается.

«Все ли в порядке у Андреа с Лукой ? — подумал он. — По идее им никто не должен помешать. Немцы давно обыскали эту часть города и их здесь быть не должно. Но нельзя предвидеть всего, что может случиться. Всегда может случится что-нибудь неожиданное. И очень даже просто…»

Мэллори опять взглянул на часы. Стрелки ползли как никогда медленно. Он закурил последнюю сигарету, налил последний стакан вина и прислушался к вою доносящейся из угла песни, не вникая в нее толком. Песня курильщиков жалобно замерла. Стакан пуст. Мэллори поднялся.

— Вот и все, — произнес он, — начинаем действовать. — Мэллори непринужденно направился к выходу, пожелав присутствующим спокойной ночи. У самой двери остановился, выглянул наружу и озабоченно пошарил по карманам, словно искал что-то. Ночь безветренна. Идет дождь. Очень сильный — капли дождя высоко отскакивают от булыжника мостовой. Насколько можно разглядеть, улица пустынна. Удовлетворенный этим, Мэллори крепко выругался и повернул обратно. Лицо приняло сосредоточенное выражение. Он пошел прямо к столу, за которым только что сидел. Рука покоилась в просторном внутреннем кармане куртки.

Мельком взглянув на Дасти, заметил, что тот поднимается, отодвигая стул. Мгновенно остановился. В метре от столика немцев. Лицо прояснилось. Рука уже не искала ничего.

— Ни с места! — тихо произнес он по-немецки, и слова его были не менее угрожающи, чем его кольт 45, направленный на солдат. — Мы отчаянные парни. Кто двинется, будет убит.

Солдаты окаменели. Лица их застыли без всякого выражения, глаза расширились от удивления. Неожиданно немец, который сидел ближе к стойке, мигнул и дернул плечом. В тот же миг застонал от боли. В руку его впилась пуля: тихий хлопок бесшумного пистолета Миллера не могли услышать за дверью.

— Извините, начальник, — просительно сказал Миллер. — Быть может, он просто страдает пляской святого Витта, — он с интересом взглянул на искаженное болью лицо, на темную кровь, сочащуюся сквозь скрюченные пальцы зажавшей рану руки. — Но, похоже, он уже вылечился.

— Да, он вылечился, — согласился Мэллори с мрачным видом и повернулся к высокому меланхоличному человеку с тонким лицом и усами китайского мандарина, угрюмо свисавшими к уголкам губ. Это был трактирщик. Мэллори заговорил с ним по-гречески: — Немцы понимают по-гречески?