Посланники

Я сказал:

– Знаю. Химическая реакция.

Давид занудел:

– Во мне не замолкает колокол пустоты. Мне страшно оказаться в полном одиночестве…

Я напомнил:

– Древний мудрец учил: "Не бойся, если ты один, бойся, если ты ноль".

Давид потёр себе виски.

– Боюсь прослыть иерусалимским шутом.

– Прекрати бояться!- потребовал я.
– Бери пример с Сенеки. Тот ничего не боялся, ибо знал, что боится всего.

Мы помолчали.

– А как со стихами?
– спросил я.

– Слова меня избегают.

– Возможно, - предположил я, - твой организм исчерпал свой ресурс кальция, железа, фосфора, а ещё – душевного безумия…

Глаза поэта остекленели, как у куклы Барби. Он задумался. Я не стал мешать, ибо всегда считал, что чуток поразмыслить, поэтам вреда принести не может.

Наконец, Давид проговорил:

– Возможно, ты прав, именно этого состояния я, собственно, жду...

Я поделился недавно приобретённым опытом:

– В жизни обратимо многое... Вот, казалось, мы шли на Газу, а отступили к самим себе…Однако не следует отчаиваться: вернуть себе безумие возможно, и сделать ребёнка вселенной тоже возможно, если тщательно прочистить уши, протереть глаза, а в себя влить полный стакан узо.

– Полный стакан? Надеюсь, это не мерзкое пойло?

– Нет, - заверил я, - это пойло не мерзкое, а греческое. Впрочем, моим советом ты вправе пренебречь, но в таком случае будь готов к тому, что управляющий вселенской поэзией непременно ухватит тебя за Musculus gluteus*. Со страшной силой ухватит. Так что сам решай: либо-либо… Tertium non datur"**

Поэт оторопел.

Я развёл руками.

– Таков веками испытанный Modus operandi*** Последние исследования учёных говорят о том, что величина человеческого мозга постоянно уменьшается, и уж именно в данном случае величина всё-таки значение имеет…Однако, как показывает каждодневная практика, если поднатужиться, напрячься, то мозг, в конце концов, возвращается к своему обычному размеру. Словом, считай, что твоя проблема временная. Больше оптимизма, приятель! Чтобы во что-либо поверить, необходимо, прежде всего, лишиться разума. Это как с любовью: пока ума не лишился, в неё не поверить. Таков мой ultima ratio.****

На лбу поэта выступили капельки пота.

Возле нас остановилась пожилая женщина. Взглянув на меня, сделала попытку о чём-то спросить, но так и не спросила, прошла дальше.

Склонив набок голову, Давид спросил:

– Фрустрацию не испытываешь?

Я подумал: "Скорей бы вернуться в Университет, чтобы вновь пообщаться с Тацитом, Сократом, Сенекой". Вслух сказал:

– Иногда испытываю, а иногда – нет.

– А меня терзает тревога, - вздохнул поэт.
– От Средиземного моря и его окрестностей исходит такой запах, будто из строя вышла канализация. Этот запах меня убивает.

– Ещё поживёшь, - заверил я. - Тебе же ещё нет сорока…

– И что с того?

Мне на память пришли знаменитые литераторы – Мопассан и Шарль Бодлер сорокалетними умерли от сифилиса, Альфред де Мюссе и Скотт Фицджеральд в

*(лат) Мышца бедра.

** (лат) Третьего не дано.

***(лат) Образ действия.

****(лат) Последний довод.

том же возрасте от пьянства, Джек Керуак – в сорок семь от цирроза печени, Малкольм Лаури – тогда же от передозировки снотворных.

Давид продолжил:

– Вечером собираюсь пойти на эсхатологическую вечеринку. Покажут фильм Кшиштофа Занусси "Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём". В названии всё определено…

На город брызнули первые осенние дождинки, и я, подумав, что головы писателей набиты невероятным множеством всего и всякого, запрокинул голову, глотнул в себя несколько капель. Доктора считают, что уровень жидкости в организме следует поддерживать.

***

Лестница.

Четвёртый этаж.

Ручка двери.

На стуле, отвернувшись лицом к окну, сидела женщина с седыми волосами и низко опущенными плечами.

Я шагнул в комнату.

Мама обернулась.

Мы обнялись.

Несколько тысяч лет в этом мире что-то происходит вкривь и вкось, а дожидаться ещё тысячи лет, когда мир избавится (если избавится) от хаоса, ни сил, ни терпения у мамы недоставало. Из дома она выходила редко. Иногда просматривала газеты, иногда включала радио или телевизор, но большей частью разглядывала альбом с семейными фотографиями или стояла у окна, дожидаясь, когда на улице появится мой мотоцикл.

Мама спросила:

– В тебя не стреляли?

Я покачал головой.

– Вроде бы, нет.

Мама кивнула на окно.

– Если б ты знал, как это тяжело смотреть на улицу в ожидании сына.

– Ты знала, что приду сегодня?

– Я всегда знаю…

…В детстве мама целовала меня в лоб и говорила: "Я знаю, ты будешь президентом страны или, на худой конец, профессором философии…"

Я подумал о командире роты. "Сейчас капитан, наверно, дома в окружении жены и детей. А может, он не женат, и детей у него нет, потому что уж очень занят – к войнам готовится…"

– Ты дома!
– в глаз мамы стоял красноватый отблеск.
– Я молилась…Я молилась за всех нас…

Я удивился.

– Ты никогда прежде не молилась.

– Во время войн молятся все.

Я смотрел на маму и думал: "Ничто так не прожорливо, как безжалостно обирающее человека время?"

Мы снова обнялись.

– Мама, - сказал я, - у тебя такие глаза, будто ты нарезала луковицу.

– Луковицу я не нарезала. Просто я долго наблюдала за улицей, а ещё ночью читала Иеудит Гендель.

Я перевёл взгляд на небольшой портрет, который висел над моей кроватью –

моя мама-бабушка – младший лейтенант, связист штаба бригадного генерала Дана Шомрона. 1973 год.

Прямая посадка головы.

Плотно сжатые губы.

В глазах, будто кому-то упрёк, будто чему-то одобрение, будто…

С завистью в голосе я произнёс:

– Ты была лейтенантом, а я всего-навсего сержант.

Мама перехватила мой взгляд.

– Пойду к себе и переоденусь, - сухо сказала она.