Посланники

Охранник достал из кармана рубахи бумажник, а из него – фотографию. "Мой отец, - лицо охранника исказилось.
– Даже мёртвого, я его ненавижу. Но он мой отец… И он, и ты, и я на этой земле посланники, вопрос только в том, кем посланы и зачем?"

– Убивать себя не позволим, - пообещал я.

Охранник вернул фотографию на место и покачал головой. Морщины на его лбу разгладились.

– Выходит, уезжаешь?
– сказал он.

– Служба.

– Понято!
– охранник вновь закашлялся, сглотнул мокроту и постучал себя по груди.

– А барышня?

– У барышни здесь остались кое-какие дела.

– Барышня милая. Очень привлекательная и достойная.

Я оглянулся на здание гостиницы.

– Она очень милая, - на губах охранника вспыхнула улыбка.
– Думать иначе, мне было бы грустно.

Я подумал: "А мне было бы просто невыносимо".

Охранник потряс мне руку и сказал:

– У каждого своя судьба –

счастливая,

грустная,

несуразная,

обречённая, но никогда заранее не известная.

Подъехал автобус с туристами. Водитель протянул охраннику бумагу. Сетка ворот отошла в сторону.

– Вы не очень-то бдительны, - заметил я.
– Ночью на территорию Яд ха-Шмона пробрался мертвец.

* (лат) Доктор, исцели себя сам.

Часть шестая

Л ИЯ

"Нет ничего сложнее, чем понять мёртвых, и нет ничего опаснее, чем ими пренебрегать"

Маргарет Этвуд "Слепой убийца"

Я заглянула в себя.

Я превратилась в сплошное молчание –

напряжённое,

тягостное,

бесплодное,

гнетущее,

непреодолимое.

"Лотан, - молчала я, - разве ты не видишь, что мои зрачки наполнены твоим отражённым светом? Только твоим, но сейчас позволь мне остаться в этой комнате одной – мне мучительно продолжать оставаться с тем грузом, который я испытываю на себе после ночной беседы с покойником о мировом хаосе. Мой университетский профессор Иосиф Котляр постоянно напоминает о том, что вместе с приобретением новых знаний, мы в ещё большей мере обнаруживаем масштабы наших незнаний. Не означает ли это, что человеку страшно знать равно, как и не знать, что свойство мозга – желать утаить равно желанию исповедаться. Конечно, я осознаю, какому состоянию обреку себя, оставаясь в этой комнате одна, однако позволь мне погрузиться в продолжение того сна, чтобы выйти из него в достаточной мере прояснённой, осмысленной…А затем я вернусь. Вернусь к тебе!".

Мой мозг заклинило, набившись скомканными мыслями.

Слова на губах застыли.

Лишившись слов, я подумала об Ирландии, где в замке Бларни туристы прикасаются губами к Камню Красноречия (Blarney Stone).

– Почему ты молчишь?
– настороженно спросил Лотан, когда после завтрака мы вернулись в гостиничную комнату.

Мои щёки и шея горели.

Сердце колотилось.

Непроизнесённые слова повисли в воздухе.

Я продолжала заглядывать в себя.

– Не молчи!
– просил Лотан.

– Ладно –

я рассказала о моей ночной встрече с Гансом Корном.

– Но ведь это всего лишь сон…

– Мне надо побыть одной, - сказала я и, достав из походной сумки газетные листы "Маарива", протянула их Лотану.

Лотан заглянул в мои глаза.

– Не понимаю, во что ты ввязалась, - приглушив голос, проговорил Лотан и толкнул дверь.

Теперь –

смыкается день. Свет ёжится и, исказившись, износившись, поддавшись напору вечера, покидает границы дня.

Я в комнате одна – никто не помешает мне вновь уснуть и продолжить беседу с Гансом Корном. Я должна понять… Я буду честно силиться понять…

Не спится.

Брожу по комнате.

Тишина –

унылая,

безответная.

Гляжу на плотно прикрытую дверь, и, словно заклиная, бормочу: " Лотан, прости – не сумела найти нужных слов…"

Тоскливо.

Грустно.

Недавно сообщили, что учёные из Левенского университета в Бельгии установили, будто чувство грусти длится в 240 раз дольше, чем многие другие эмоции.

Отворачиваюсь от двери.

Слышу осуждающий голос Ганса Корна: "Живёте не так, ведёте себя не так".

И вновь тишина –

искушающая,

чуть лукавая.

Думаю: "Неужели людям следует умереть, чтобы родиться другими?"

Перед глазами всплывает картина вчерашнего вечера.

В голове вертится сценарий –

Поселение Яд ха-Шмона.

Камень-памятник.

Мужчина, возложив на камень руку-протез, говорит: "Жаль несчастных".

Другой мужчина пожимает плечами: "Где могилы, там и воскресенье".

Женщина качает головой: "Тут – не могила".

Другой мужчина разводит руками и напоминает: "Так пел Заратустра".

Зыбкий, вечерний свет накрывает собою опустевшее кресло, стены, кровать и, смешавшись с дневным светом, вызывает во мне смутную тревогу.

"Вернись в заветный сон", - призываю себя.

Не спится. Мешает тишина –

смущающая,

раздражающая,

глухая,

тягостная.

Словно заблудившись в себе, замыкаюсь в мыслях –

изнуряющих,

упрямых,

неуживчивых,

тяжёлых.

Слова не идут…

"Усни!"

Слышу над собой нарочито громкий голос Ганса Корна: "Вы обманываете себя. Не пытайтесь! У нас не получилось. Не получится и у вас…"

Тишина –

горестная,

смятенная,

безответная,

На память приходят строки:

"Переменив не раз вериги

Безверья и земных религий,

Мы опускаемся наверх"*

*Алла Липницкая.

Подхожу к окну.

Свет за окном сужается, сгущается, мрачнеет, но ещё удаётся различить –

оливковые деревья,

треугольные крыши домиков,

старую маслобойню,

ресторан,

библиотеку,

полёт преследуемых ветром сухих листьев.