Последний дар

— Не так уж странно, что человек заводит другую семью в таких ситуациях, — сказал Джамал, когда они ехали на поезде в Лондон. — Сама подумай. Такое нетрудно себе представить.

— Под «ситуациями» ты подразумеваешь иммигрантов и беженцев, — сказала Анна, всё еще кипя от возмущения.

Джамал улыбнулся.

— Последнее время ты прямо смакуешь это слово, — сказал он. — «Гнусные иммигрантские трагедии», и никак иначе.

— Просто истории у них жалкие и некрасивые, — сказала Анна. — Отец у меня двоеженец, а мать — подкидыш. Представляешь себе, чтобы ты кому-то поведал об этом и не выглядел персонажем комической мелодрамы? Конечно, иммигранты-двоеженцы не такая уж редкость, а подкидыши в пятидесятых годах были на каждом шагу. Обычное дело. Мы должны проявить понимание и не поднимать вокруг этого шум. Это ты хочешь сказать? Сказал бы это отцу, чтобы он не думал, что сделал всех несчастными, молча таская на себе эту ношу. Он неправильно поступил, что не признался нам давным-давно. И зачем она сейчас нам рассказывает, что ее изнасиловал в шестнадцать лет какой-то подлый парень-индиец? Не могла держать это про себя?

— Не совсем изнасиловал, — поправил ее Джамал. — А нам рассказала потому, что тяжело носить это в себе. Наверное.

Анна помолчала и заговорила снова, запинаясь, начиная сызнова, и постепенно совсем умолкла, глядя в окно на проносящуюся местность. Джамал несколько раз подавлял желание заговорить, возразить, объяснить, что мама рассказывала им не просто о попытке изнасилования. Она рассказывала о том, как хорошо относились к ней те люди, а потом ранили своей черствостью и несправедливостью, и рассказывала о своем чувстве вины из-за того, что не ценила их доброту и не сумела отблагодарить за нее. Она рассказывала о том, как подавила в себе чувство униженности и не желала испытывать его впредь. Он не протестовал, не защищал мать, просто сидел напротив Ханны и давал ей высказаться. «Есть в ней жестокая жилка», — думал он, и думал не в первый раз. Она бывала недоброжелательной, когда от недоброжелательства не было никакого толку, когда оно было просто игрой ее остроумия, и она говорила обиженным тоном, как будто всё вокруг делалось так, чтобы огорчить и рассердить ее. Это отвечало ее представлению о себе как о человеке, который не потерпит никакого вздора, который выскажется прямо, не прячась за вежливостью и сантиментами.

Он рассказал ей о Лине и увидел, что в глазах у нее зажегся интерес. Он рассказывал, чтобы развлечь, — как он влюбился тайно, как немел от обожания в ее присутствии, как удивлен был поцелуями после вечеринки и не знал, что делать дальше. Ханна качала головой, жалея его за неловкость. Он рассказал о ее любовнике Ронни, об открытке, о том, как она вернулась из отпуска на Шенноне и взяла инициативу на себя. Рассказывал легкомысленным тоном, как она любила. Ханне понравилась история с открыткой.

— Какой же ты наивный! — сказала Ханна. — Она чуть ли не рисковала жизнью с этим накачанным болваном, пока ты не сообразил, что она хочет тебя.

— Я дурак, — согласился он. — Но не будем преувеличивать. Как это она рисковала жизнью?

Анна отмела покушение Марко на самоубийство.

— Эксгибиционистская выходка, — сказала она. — Он собирался выскочить из машины в последний момент. Просто хотел до смерти напугать своих родителей.

Джамал заметил, что она слегка нахмурилась, услышав, что отец Лины итальянец, — очередная иммигрантская история, — но промолчала. Когда он закончил рассказ, вынужденно сокращенный, повисло молчание, и лицо у нее сделалось мрачным. Уже на окраине Лондона она стала рассказывать, как обстоят у нее дела с Ником.

— Думаю, с кем-то спит, — сказала она, — а то и с несколькими. Или станет спать, раньше или позже.

Джамал молча слушал подробный рассказ о том, как она несчастлива с Ником, и о том, что может ждать ее впереди. Подробности его удивили. Прежде она не рассказывала ему такое о Нике. Джамал думал, что отношения у них надолго, и давно приучил себя держать свои соображения при себе. Он не понимал, как она может мириться с самомнением Ника, с его рисовкой и претензиями всезнайки. И сейчас, слушая рассказ сестры о крахе ее любви к пустозвону, он жалел, что давно разучился говорить с ней по душам. Он слушал ее, смотрел, как она рассеянно поглаживает свой мобильник, и не мог найти ободряющих слов, так сейчас необходимых.

Когда поезд остановился на станции Ливерпуль-стрит, она сказала:

— Позвоню-ка нашему вождю. Не пропадай, Красавец.

Они расстались на кольцевой в метро: она поехала на станцию «Виктория», а он на «Кингс-Кросс». В вагоне он опять думал об отце, о тайне, которую тот хранил всю жизнь, а теперь вывалил на них, и о матери, об огорчении, которое отец причинил ей под конец жизни. Он думал о том, что рассказала им мать, о женщине, на которой он женился и решил, что обманут; о том, как он плакал, рассказывая о том времени, о тех событиях. «Что толку, — сказала она. — Никуда уже от этого не деться. И поздно плакать. Ничего теперь не поделаешь. Что толку от слез. Он должен был рассказать об этом много лет назад».

Джамал пожалел, что не остался с ними еще на несколько дней.

4. Возвращение

Домой Анна добралась в сумерках. Ник смотрел по телевизору футбол, вечернюю трансляцию. С Ливерпул-стрит она ему позвонила — сказать, на каком поезде едет и что с вокзала доберется сама. Возьмет такси. Раньше Ник возразил бы: «Глупости, я тебя встречу». «Не нагнетай, — велела она себе, — не забивай голову такими пустяками». Ник встал ей навстречу, обнял и долго не отпускал — вид у него был встревоженный.

— Как прошло, ужасно, да? Всё в порядке? — заботливо спросил он и потянул ее к дивану.

Глядя на то, как он беспокоится и суетится, она улыбнулась и чмокнула его в губы.

— Нет, совсем не в порядке, — сказала она, позволяя себя усадить. — На Ливерпул-стрит я встретила двух женщин — мать, наверное, и дочь. Вокзал громадный, и они стоят там такие безнадежно толстые, такие потерянные, жалкие. Больно смотреть. Чернокожие. Говорят между собой на каком-то неведомом языке, испуганно озираются. По-английски, похоже, не умеют даже читать.

— А потом? — спросил Ник, потому что она замолчала.

— А потом ничего. Я пошла на поезд, — сказала она. — Наверное, они беженки. Возможно, стоило предложить им помощь, но у них был такой отталкивающий вид… Беспомощные, безобразные — просто кошмар! Там, откуда они приехали, действительно всё настолько плохо?

— Вероятно, — тихо ответил он.

Она улыбнулась.

— Ты говоришь прямо как мой набожный брат.

— А дома как? — спросил он.

Она пожала плечами.

— А дома новости. Мать мою в шестнадцать лет изнасиловали, а отец — двоеженец.

— Что?! — подскочил он в кресле.

— А чего еще ждать от таких, как мы? — весело сказала она. — Как твоя конференция?

— Ой, нудятина! Всё те же и всё о том же. Я переночевал у Мэтта, и это был лучший момент за всю поездку. — Он расцвел улыбкой, и она ему не поверила.

— Доклад прошел хорошо? — спросила она.

— Думаю, да. — Он застенчиво нахмурился. — Похоже, раньше никто всерьез этой темой не занимался, так что сообщение мое вызвало определенный интерес.

— Прости, но ты так и не сказал, о чем твой доклад, — сказала она. — Точнее, я вовремя не спросила, а перед отъездом ты слишком торопился.

— О деятельности ЦМО в Эритрее, — сказал он. — ЦМО — это Церковное миссионерское общество, было в девятнадцатом веке такое движение англиканских евангелистов. Ты знала, что Библия в пятом веке нашей эры была переведена на геэз? Я до недавнего времени даже не знал, что существовал такой язык — геэз. Что у него был свой алфавит, что на него переводили Библию.

— Да, ты рассказывал. Но на эту тему вроде бы готовила доклад твоя коллега Джулия? — спросила она.

— Верно, — сказал он. — Мы выступали вместе, Джулия и я. Она рассказывала о Библии на геэзе, я — о деятельности ЦМО. О том, что происходило у нас в Англии в пятом веке, ничего толком не известно, но до христианства и перевода Библии нам было далеко. Однако это не помешало нам в девятнадцатом веке притащиться к эритрейцам со своим улучшенным сортом христианства — а эти презренные негодники отказались. Предпочли свою допотопную версию вместо того, чтобы ухватиться за возможность и провести модернизацию.