Последний самурай

Он сказал: А у тебя как развился интерес?

Я сказал: Я читал какие-то «пингвиньи» переводы, когда был помладше. Я сказал: Интересно, что, согласно классической работе Хейнсворта о Гомере + эпическом цикле, якобы знак превосходства Гомера — богатство и широта, + однако, похоже, исландская сага прекрасна своим минимализмом. Можно сказать: ну ведь Шёнберг напрасно считал японские гравюры примитивными и неестественными — почему он ошибался?

Он опять шутливо распахивал глаза. Он сказал:

Я так понимаю, ты читал мою книгу.

Я не знал, что сказать.

Я сказал:

Я читал все ваши книги.

И он сказал: Спасибо.

Он сказал: Я серьезно. Мне давно не говорили ничего приятнее.

Я подумал: Сил никаких нет.

Я подумал про трех Узников Судьбы. В любую секунду можно встать и выйти за дверь. Я хотел выйти за дверь и хотел рассыпать намеки. Хотел упомянуть Розеттский камень и посмотреть, как до него доходит. Я не знаю, что хотел сказать.

Я уже собрался было что-то сказать, и тут увидел на полке «Птолемеевскую Александрию» Фрейзера. И простодушно воскликнул:

Ой, у вас есть «Птолемеевская Александрия»!

Он сказал:

Зря купил, конечно, но не устоял.

Я не спросил, откуда он о ней узнал. Наверняка кто-нибудь сказал ему, что это блистательная научная работа, которая должна быть в каждом доме.

Я сказал:

Ну, это замечательная книга.

Он сказал:

Мне от нее мало проку. А ты знаешь, что существовала греческая трагедия про Бога и Моисея? Там в конце она есть, но вся по-гречески.

Я сказал:

Хотите, я вам почитаю?

Он сказал:

Ой…

и сказал:

Ну да, почему нет?

Я взял с полки том II и начал читать, где Бог ямбическим триметром говорит Простри рукою жезл твой [98] , и по ходу переводил, а прочтя три строки, заметил, что ему скучно и он потрясен.

Я сказал:

В общем, вы поняли.

Он сказал:

Сколько тебе лет?

Я сказал, что 11. Сказал, в этом пассаже ничего нет сложного, любой прочтет, если поучит язык несколько месяцев, а я греческий много лет знаю.

98

Исх., 8: 16.

Он сказал: Боже мой.

Я сказал, что это все ерунда, Дж. С. Милль начал учить греческий в три года.

Он сказал: А ты когда начал?

Я сказал: В 4.

Он сказал: Боже мой.

Потом сказал:

Прости, не хотел тебя смущать, но у меня самого дети.

Я смотрел в «Птолемеевскую Александрию» и думал: надо что-то сказать. Я сказал: А их вы чему учили? и он сказал, что формально ничему, но он сейчас о том, что они смотрят «Улицу Сезам» и это примерно их уровень. В форзаце лежал листок. Я сказал: А это что?

Он сказал: Узнаёшь?

и я подумал: Выходит, он знает

и я подумал: Откуда он знает?

Я сказал: Что узнаю?

Он сказал: Это из «Илиады». Я думал, ты узнаешь. Мне это подарили.

Я сказал: А, ну конечно.

Я сказал: Так вы это прочли?

Он сказал: Все никак не соберусь.

Он сказал: По-моему, она мне подсознательно напоминает про латынь.

Я сказал: Про латынь?

Он сказал: Нам в школе год преподавали латынь, и почти все это время я прокурил за велосипедным сараем.

Я сказал, что мне говорили, будто стоящие вещи на латыни не оценить по достоинству лет до 15, так что, может, проблема была с текстами.

Он сказал: Мы, по-моему, до текстов даже не добрались. Я только помню, что в первый день учитель написал на доске какое-то существительное, именительный-родительный, трали-вали. И такая это была бессмыслица. Ты посмотри на романские языки. Насколько я знаю, они все выкинули падежные окончания, потому что носители не хотели время зря тратить. И я все думал: зачем мне тут сидеть и учить эту языковую ошибку эволюции?

Говоря все это, он широко улыбался, и еще сказал, что эта штука, которая погнала его из класса курить за велосипедным сараем, а не сидеть и зубрить падежные окончания, пожалуй, больше всего помогла ему добиться успеха, если это можно назвать успехом.

Я посмотрел на листок, который заканчивался надеюсь тебе понравилось Пора бежать — С[нечитабельная закорюка].

Я подумал: Мой отец — Вэл Питерс.

Он сказал: Но все-таки надо собраться и прочесть, она очень старалась, видно же.

Он сказал: Я даже рад, что на моих не давили и не заставили начать рано, они так быстро вырастают и все равно целыми днями торчат в школе, но ты совершил что-то потрясающее, я искренне это говорю, и мне очень важно, что тебе нравятся мои книги, я не просто языком болтаю, потому что по большому-то счету дело не только в том, сколько народу их купило.

Я подумал: Надо что-то сказать.

Он сказал: Слушай, давай я тебе еще книжку подарю, а со временем она чего-то будет стоить. Я не знаю, как тебе такая идея, но, может, хочешь какую-нибудь, я-то их читать уже не буду, их переводят на 17, кажется, языков, и автограф-сессии отнюдь не каждый раз, так что, если я подпишу, это будет уникальное издание,

и он пошел к другому шкафу, набитому книгами, и сказал мне взять любую, на чешском, на финском, на каком хочу, а он подпишет, и это будет уникальное издание.

Я сказал Это совершенно необязательно, а он сказал Нет, я настаиваю, и спросил, какой язык я предпочту, и я сказал Ну, пусть будет финский.

Он сказал Только не говори, что и финский знаешь, а я сказал Хотите, чтоб я соврал? а он сказал Мать честная.

Он сказал: Просто из любопытства — тут есть хоть один язык, которого ты не знаешь? Я посмотрел на книжки и сказал Нет, но многие я знаю неважно, и он сказал Извини, что спросил и снова поглядел шутливо.

Он сказал:

Давай я что-нибудь личное напишу — хочешь что-нибудь особенное?

Я подумал: надо что-то сказать. Я подумал: Я что, так и уйду, ничего не сказав? Я сказал: А вы как хотите?

Он сказал: Например, «Дэвид, обещаю не снижать рыночную стоимость этой книги и больше никогда не подписывать финских изданий, твой корыстный друг Вэл Питерс»? Он улыбался мне и уже занес ручку.

Я сказал: Напишите как хотите.

Он сказал: Я хочу что-нибудь личное, но в голову одни глупости лезут.