Потерянный альбом

Приблизительно семь месяцев спустя девушка, пожалуй, двадцати одного года заметила мосластость и, пожалуй, бледность моих икр, когда я сидел на полотенце на берегу озера Кэрис, и я избавился от них, поместив в голову; на ярмарке округа Кэлхун около четырех месяцев спустя карикатурист, работавший углем, искал заказ, когда я прогуливался мимо, для чего в шутку жестом изобразил перед лицом, будто что-то вытягивает, чем вынудил меня избавиться от носа, поместив его в голову; полагаю, не более чем через два-три дня я заметил, что мошонка Мика Джаггера, замеченная в энергичном монтаже фильма «Перформанс», другого цвета, нежели у меня — темнее и более лиловатая; и я избавился от мошонки и поместил ее в голову; затем хостес в «Ристоранте Тронко», женщина, пожалуй, тридцати восьми лет, как будто заметила, пока я дожидался за веревкой своей очереди войти, небольшую царапину экземы у меня над левым локтем, даже несмотря на то, что я, как обычно, скрестил руки так, что белое пятнышко стало невидимо; и все-таки я избавился от локтя, целиком, и, вполне логично, поместил в голову;

Вскоре после этого, подумывая подойти к девушке, пожалуй, двадцати двух лет рядом с деревом в горшке на Джервейс-стрит, чтобы, пожалуй, затеять воодушевленную беседу, я осознал, что пигментированная родинка на моей правой руке, приблизительно в четырех сантиметрах от запястья, несколько выпячивается, так что я от нее избавился, поместив в голову; затем — предположительно, через четыре месяца после этого события — мне, пока я извлекал устройство для проигрывания кассет и радио из приборной доски своей припаркованной «хонды сивик», дабы запереть в надежной безопасности багажника, пришла мысль, что моя правая ступня вне моей воли подвернута внутрь — то есть сбита параллельность, — и я избавился от нее, и поместил ее в надежную безопасность головы;

Я не из тех, кто утруждает подробностями или без нужды растекается мыслию, поэтому просто укажу, что впоследствии я по разным скрупулезно подмеченным причинам избавился от трицепсов, складок под затылком, волос на пальцах ног, пениса, белых крапинок, плавающих в розоватом ногте на правой руке, вен, угла встречи спины и бедер, всех остатков правой руки, ощущения напряжения, которое в определенные моменты покоя излучали губы, и от век и поместил их в голову; соответственно, сейчас, смотрясь в зеркало в полный рост, я их совсем не вижу: когда я одет целиком, одет частично, одет для душа или голый, они больше не наличествуют; они невидимы; они нигде; и все же, хоть они надежно убраны и пропали целиком, полагаю, надо добавить, что в отдельные моменты — когда я иду через парковки, или когда ступаю на эскалатор, или в других случаях, на самом деле довольно регулярных, — в отдельные моменты по-прежнему кажется, что они есть, все еще в точности на своем месте, где и были; другими словами, в эти моменты я регенерирую ложную полноценность, фантомную целостность, которую воспринимаю в виде тактильного ощущения, будто все исчезнувшие черты подплывают ко мне и колюче поблескивают, почти что аурой, хотя их нет, наверное, категорически; и еще можно добавить, что моя голова в целом словно бы стала — как бы это характеризовать — немного тяжелее и крупнее, ее труднее уравновесить на бильярдном кие шеи; поэтому голова теперь, как правило, немного склоняется вперед, напрягая мышцы у основания черепа и вдоль плеч; происходит это как во время активности, так и в периоды покоя — всегда; а значит, встает вопрос, что же делать с крупной и тяжелой головой, как приспособить себя к ней и, скорее, ее ко мне, и возникает подозрение, что однажды — возможно, скоро, возможно, на миг — я замечу, что это информация, почти наверняка информация… эмпирическая, подкрепляемая фактами, независимо подтверждаемая информация… исходящая откуда-то, идущая куда-то… но здесь, сейчас, на мгновение, это информация обретает выражение, которое прорывается через меня в артикуляцию… которое всего миг скапливается, а потом вечно живет через меня… потому что я слышал… (звуки становятся смыслом, внешнее становится внутренним)… (психология становится биологией, биология становится химией, химия становится физикой)… потому что я слышал историю… информационную историю… что почти без исключения самоубийцы прыгают с Золотых ворот не с той стороны, которая выходит на океан, а с той, которая выходит на сушу, на людей… это правда, это подтверждаемо, это информация… но это прыжок прочь — или прыжок к?.. нет: не релевантный вопрос… но это прыжок… да: скачок, бросок… бросок в информацию… в смысл… в повышение соотношения сигнала и шума, хотя сами они этого не знают… (но знал Томпсон, он-то знал: наша разная музыка звучит не по-разному, она звучит одинаково)… таким образом прыгающие обретают скрытую непрерывность, тайный детерминизм, хотя и ужасно преломленный временем и неуловимый без тайм-лапса, — если б только можно было собрать все фотографии… да: прыжок за прыжком самоубийцы стремятся стать течением, стать как вода, человеческим водопадом… перейти из расщепленной страдающей плоти в накопленную и нестыдящуюся информацию… в царство голых фактов: внятных… поверяемых… отрицающих измерения… немясных… доискиваясь единственного печального шанса, что может обхитрить грозный фронтир… значит, мы должны помнить об их несведущем утверждении… их незнающем, решительном слиянии… их слепой настойчивости на смысле информации — их отчаянном размене своей субстанции на смысл… и тогда — где-то в другом месте, в других обстоятельствах… и тогда — в других случаях… когда у них есть оружие… заряженное и готовое, когда у них есть оружие, вложенное в рот… на что тогда нацелено оружие?.. на что они ориентировались?.. к какому центру, какой фигуре, какой концентрации?.. это важно знать… это необходимо знать: на что было нацелено оружие у них во рту… потому что мне знакомо это распутье, потому что я каждый день проявляю эгоизм: слепой эгоизм, бесстыдный эгоизм, умышленное самопотворство; не только потому, что я это считаю хорошим и благотворным — а я поддерживаю идею полезной самовлюбленности, — но и, в сущности, потому, что верю, что я этого заслуживаю; в конце концов, день был хорошим и продуктивным; в долгом затишье второй половины дня, когда с угла стола медленно соскальзывают тени от берез у меня во дворе, я заканчиваю редактуру трех длинных глав странной однообразной книги о масштабных системах параллельной обработки данных, написанной профессором из университета Санта-Круса, который, кажется, начитался Раймона Кено; рукопись набрана на пишмашинке, из-за чего, как обычно, текст стал довольно туманным, зато напечатан относительно чисто и, к счастью, с тройным пробелом; ничего не отвлекало, и чашка кофе опустошалась всего дважды; так что этот день был из тех, когда я получаю подлинное удовольствие от того, как волнится мой красный карандаш, исполняя свои тычки-арабески среди ползучих рядов черного шрифта; приведение в порядок читаемого текста профессора стало первой славной вылазкой для моего сияюще новенького карандаша, подаренного на день рождения — подаренного мной же, несмотря на то, что вчера, когда я и приобрела свой гордый 1 3/4 , не был мой день рождения; на самом деле мой день рождения в октябре; но я рассудила, что все-таки не каждый день моей дочери, Ребекке, исполняется пять с половиной месяцев, а значит, явно требовалось заметное торжество; и далее — почему бы не аппроприировать приятные чувства дня для себя, рассудила я; как я и говорила, я придерживаюсь доктрины организованного эгоизма; хотя я еще не определилась, что было эгоистичнее: купить карандаш в подарок или получить его…

…И вот в 17:30 я несообразно баловала себя: налила большую чашку кофе с абрикосовым вкусом, без кофеина, шлепнулась за кухонный стол, вытянув ноги на прилегающий стул, и раскрыла свой «Редбук» — лучшее обозрение новостей искусства из всех ежемесячников, двух мнений быть не может; затем в довершение достала из кармана юбки рацию и поставила на стол, перед подставкой для салфеток; вот теперь я действительно себя балую, думала я, это факт; приятно почувствовать физическое облегчение от рации — ее тянущий вес в кармане часто утомляет; и не менее приятно видеть ее вытянувшейся на столе передо мной: непрерывность ее плотного серого гула означала, что Ребекка спит спокойно; а значит, могу расслабиться и я; Ребекка засыпает плохо, отходит ко сну припадочно и капризно, но, к счастью, во сне уже невозмутима; и это славно: я ценю ее общество, когда она достигает молчания, потому что, возможно, чувствую — опять же, эгоистично, — что это я помогла ей обрести этот истовый покой; более того, время от времени, когда она спит, я ей читаю: сажусь у колыбели в тускло освещенной комнате и начинаю общение — не торопясь, в одностороннем порядке; этот разреженный акт коммуникации, конечно, не более чем повод провести с дочерью чуть больше времени; но я наслаждаюсь этим опытом, главным образом потому, что безмолвный ответ Ребекки для меня несравненно выразителен и трогателен; когда я ей читаю, то стремлюсь слышать ее тишину, ее умиротворенность, и они отдаются во мне, словно в ширящейся пещере, и часто вызывают дрожь любви; и потому, не сходя с места, допив последние капли кофе, я решила предаться еще большему самопотворству: сняла ноги со стула и с легкостью и проворством юркнула наверх…

— Милая, сказала я низким хрипловатым голосом: нам пришло письмо;

…Я приблизилась к колыбели и увидела ее лицо-яблочко и ресницы сладострастницы; она казалась теплой в своей объемистой пижамке, дыхание — размеренным, а губы — гложущими; я мягко придвинула ближе к колыбели коричневое вельветовое кресло и уселась; близость означала, что говорить мне приходилось еще тише — к этому-то я и стремилась:

— Да, пришло, сказала я: вернее, письмо не нам — а тебе; смотри — даже адресовано тебе…

…В плотной тишине я показала ей конверт, где над адресом было надписано имя Ребекки и только ее одной; тем днем я достала его из почтового ящика с восторгом; как же это в духе Робин:

— Видишь?; итак, вот твое письмо;

…Я извлекла несколько страниц из конверта и расправила, но бережно, чтобы не шуршать; как всегда, письмо было рукописным — скошенный почерк Робин; я прочистила горло — тихо — и приступила к чтению:

— Итак, вот оно… Дорогая Ребекка — Эй, как тебе это понравится? — итак… Дорогая Ребекка… о крошечная карапузица, о наиблагороднейшая новорожденная, давай же теперь говорить о трансформациях… разумеется, не о грамматических, здесь тревожиться не о чем, но о личных, энзимных, социобиологических… ибо твой преданный корреспондент, твой эпистоляр, она же твоя тетя Робин — она написала «анти Робин» — обрела нечто вроде тети– материи!.. О, се правда, се правда… и, дорогая моя, нам уже пора прерваться!..

…На самом деле я уже и забыла, как головокружительно пишет эта девица; я отложила страницы на колени и в сумрачной тишине размяла руки и плечи, готовясь занырнуть обратно; ветреная Робин, как же кропотливо она трудилась, чтобы достичь той выразительности, которая Ребекке давалась неизбежно, неотъемлемо, просто спящей и теплой; не могло быть более глубокого контраста; и все же, глядя на вторую рацию моей системы, приклеенную скотчем к перилам колыбели, я подумала, что рация передаст своей сестрице на кухне только выразительность Робин от чтения вслух; только ее слова забормочут блестящим бытовым приборам на первом этаже, в то время как младенческое красноречие Ребекки туда не дойдет; мир аппаратов, пришло мне в голову, препятствует некоторым видам общения; в отсутствие правильного слушателя теряются все важные сигналы; и все же было забавно вообразить сцену внизу: неподвижность, рацию, слова; и я гадала, что бы подумал грабитель, войдя в тараторящую комнату:

— Ну ладно, поехали дальше…; итак: се правда! — итак — И что же по-новому увлекло твою графоманскую тетушку? — ой, определись уже — Не более чем приводящая в чувства пощечина достойной работы… Да, се есть проект — проецирующий меня в режим исследования, режим интереса, режим понимания и просто режимы на режимах веселья… прошу прощения… но, право, в последнем случае погружения под замерзшее море официальной реальности Хомский, мой вечный проводник, мой пожизненный поставщик удовольствий, испросил меня подготовить доклад о событиях в университете Ярмука в твоем любимом городе Ирбиде, Иордания, где несколько расплывчатых месяцев назад правительство кратко сократило больше десятка администраторов и в полтора раза больше профессоров только потому, что — подчеркнем несправедливость — они выступили в поддержку некоторых протестующих студентов… выражаясь иначе и помягче, се дельце скверное — подавление студентов и их старших вдохновителей, которые такого и представить не могли… однако ж для меня это занятие чрезвычайно увлекательное и тонизирующее, хотя для Хомского, разумеется, это житейские антидела, ведь он по-прежнему пишет, выступает и в целом ведет крестовый поход со всеми своими неудержимыми страстями на знаменах… надругательство над демократией в нашем сердечном и подвздошном союзнике Коста-Рике, американская поддержка вторжения-слэш-бойни Индонезии в Восточном Тиморе, избирательная слепота и предрассудки так называемой свободной прессы… сей желтушный институт я взяла в привычку звать депрессой… жалкие обстоятельства опальных палестинцев и прочая хомская оральная мораль… и сей труд и поддержку он продолжает вопреки всем наветам набобов и хуле — вот замечательное слово, — о том, что Хомского пора заслать в бан-таун, то есть Все будет хорошо, когда ты в …, где положено лишь ложное [22] , — Ну даешь, Роб! — а именно что мелкому лингвисту-академику следовало бы и дальше возделывать свой грамматический сад, где и есть его вотчина, а не если-ть и но-кать в делах, которые он постичь не в силах… но такова уж искренность искрометности Хомского: он не может не повысить голос, когда миру требуется слово, когда единственной структурой поверхности в округе становится неправильность… То есть глубокая, универсальная участливость Хомы не исключает ничего, кроме лишь безразличия, а его абсолютно великодушная суть произрастает из демократического инстинкта столь пылкого, что, когда ты рядом, он подобно очагу согревает, он распаляет… Знаю: свой огонь я верно похитила у него… хотя и, разумеется, раздается тот огонь безвозмездно…

22

Отсылка к тексту песни Downtown Петулы Кларк.

…И фух: время очередной интерлюдии; больше мой язык за один присест не вынесет; тогда я встала, потянулась и подошла к гардеробу за спиной, где вытащила из маленькой лампы с абажуром из мешковины, украшенным большой клоунской рожицей, провод; в каком-то смысле я читала наперегонки с растущей в комнате темнотой; затем, садясь обратно в кресло, я вспомнила оксбриджского профессора, который вечер за вечером начитывал засыпающему сыну Геродота, чтобы узнать, не будет ли в будущем у дитяти особой способности к изучению классических греков; любопытный эксперимент — хотя я гадала, что за навыки может приобрести Ребекка даже после всего одного вечера прослушивания Робин:

— Итак, дорогая моя: третий раунд; итак… Но, разумеется, связь между лингвистическими исследованиями и политическим активизмом у Хомского ясна как донефтехимизированный день… А именно, как ты вспомнишь с тех пор, когда твоя мамуля подмешала эти факты тебе в грудной коктейль, — Спасибо, Роб, — в шаловливые шестидесятые именно Хомский обратился к лингвистической традиции старого доброго профессора Гумбольдта и отстаивал необходимость различать лингвистический перформанс и лингвистическую компетентность, а потом избрал покорять вторую… А конкретно Хомский говорил, что в первейшую очередь лингвистам следует уделять внимание не ущербной, убогой, увертливой речи, а структурам мозга, вообще допускающим речевую активность… потому что он видел, понимаешь ли, что в любое время, в любом месте, в любом отношении, в любом случае у людей вырабатываются изумительно многогранные и разнообразные языковые способности, которые позволяют им складывать и понимать буквально бесконечное число идеальных предложений, при том что получают они лишь ограниченные и обычно несовершенные лингвистические вводные данные… что он и имел в виду в своих речах о врожденной компетентности… А именно, в идеальных словах Хомского, изощренность нашего понимания на порядки превосходит то, что предоставляется для нашего опыта… или, еще раз, в моем собственном несовершенном парафразе, из разбитых осколков мы восстанавливаем кристалл… как мы этому научились?.. То есть я вот не ходила в осколочную школу, а ты?.. и Хомский дивится сему, нашей чудесной лингвистической компетентности, упивается ею, не желая неорганично ограничиваться эфемерностями оскверненной, неточной, хриплой речи… и, более того, мое спеленутое суденышко снов, это верно и на уровне фонетики, физически воспроизводимого речевого звука, — здесь люди также проявляют не меньше чем чудесную компетентность… А именно — попросту задумайся, что за великолепие ожидает тебя в будущем, моя превербальная принцесса, ненадолго представь себе поджидающие тебя достижения, когда ты войдешь в Возраст Артикуляции… без труда извергая бесконечные потоки сияющих звуков… аффрикаты, фрикативы, гортанные смычки… всяческие сочные кусочки звука и смысла, когда каждое их физическое воспроизведение являет собой не иначе как диво движения и координации… исполненных в столь утонченном микромасштабе, что, если задуматься, можно дара речи лишиться… но се правда, се правда: даже процесс артикуляции столь простой фразы, как «Я недостоин вашего внимания», требует ловкости и физического мастерства, обставляющих все достижения Ирины Колпаковой в Кирове и все движения Ивана Лендла у сетки… и вот это Хомский увидел, и прочувствовал, и был тронут, и покорен, и теперь артикулировал через меня… и это так здорово, так духоподъемно, так перерождающе, главная моя гугукалка, — обрести внутри себя столь богатую палитру возможностей… прошу прощения… очень, очень невовремя…

…На самом деле я была даже рада, что зазвонил телефон: к этому времени я так и ждала внешнего раздражителя, чтобы соскочить с аттракциона письма; и, услышав второй звонок, оттолкнулась на кресле от колыбели, оставила письмо на сиденье и развернулась на выход, при повороте легонько стукнувшись ступней о ножку колыбели; затем я выскользнула, убедившись, что Ребекка все еще спит; прошла через коридор в свою спальню; там плотное, заглушающее присутствие матраса и постельного белья почувствовалось едва ли не атмосферным изменением; сразу видно, что здесь место покоя; я решила не включать свет: