Повесть о детстве

— Он никого не трогает,— гордо ответила Шера,— слышишь, мальчик! Это только говорят о нём. Ему уже больше сорока лет. И он не виноват, если ему негде руки приложит!,. Он не виноват, что мама умерла, он пе виноват, что у нас никого нет...

Сёма уже очень жалел, что затеял этот разговор, но Шера продолжала с укором смотреть на него.

— Он мухи не обидит! А ты говоришь! — с обидой сказала она, неожиданно переходя на «ты».

— Я ничего не говорю! — оправдывался Сёма.— У меня тоже нет мамы.

— А кто у тебя есть?

— Бабушка, дедушка.

— Бабушка, дедушка?—удивилась Шера.— И они тебе не могут сделать брюки длиннее?.. Тут же наверняка есть запас,— деловито добавила она.— А ты сам не можешь причесаться? И почему у тебя нос чёрный? Ты нюхал сажу?

Сёма смутцеппо молчал. Откуда вдруг сажа?

— А из рукава пальто,— не унималась Шера,— торчит локоть. Зачем ждать, пока дыра вырастет? Нужно заштопать, пока она маленькая. Ты попимаешь что-нибудь в этих делах?

— Нет,— признался Сёма,— я только иногда для бабушки просовываю нитку в иголку. Бабушка плохо видит.

— А я и дрова рублю,— сказала Шера,— и обед готовлю. И окна у меня блестят... На мне всё хозяйство лежит! —вздохнула она.— Мама наша больная была. А у папы сразу руки опу-

стались, побледнел, испугался... Пришлось всё самой делать. Видишь?

Но Сёма ничего не видел: уже наступил вечер, и улица была темна и пустынна.

— Называется — ушла на минуточку,— всплеснула руками Шера,— и сказала папе: одним моментом будет чай. Хорошая минуточка! — Она подошла к ведру и махнула Сёме рукой: — Ты иди! Тебя там ждут, а меня тут ждут.

— Я пойду,— колеблясь, ответил Сёма.— А если бы нам ещё раз повидаться?

— Даже два,— улыбнулась Шера,— у меня ведь знакомой души ист. А тут вдруг такой кавалер! Только слушай, Сёма,— сказала она тихо,— если ты уж нюхаешь сажу, так вытирай после этого нос. Хорошо?

Сёма радостно кивнул головой. Сейчас он был согласен на всё...

$ #

Проходя мимо высокого дома Магазаника с большими, светлыми окнами, Сёма заметил маленькую, притаившуюся у забора фигуру. Конечно, какое дело Сёме до этой фигуры, пусть делает, что ей хочется, тем более что Сёму ждёт бабушка. Но всё-таки интересно знать, что нужно этому еврею в поздний час возле дома купца? Сёма тоже притаился.

Человек в сипей куртке с поднятым воротником бесшумными шагами подкрался к забору и, оглянувшись по сторонам, быстро перепрыгнул во двор. Сёма последовал за ним. «Наверняка жулик в маске!» — с волнепием подумал Сёма. В местечке завелась своя собственная маска! Человек, согнувшись, подбежал к полуоткрытому окну и остановился. Сёма подполз к нему и поднял голову. Никакой маски не было! Перед ним стоял Антон, к чему-то насторожённо прислушиваясь.

— Вот это встреча! — воскликнул Сёма, вытирая пот.

— Молчи,— прошептал Антон, зажимая ему ладонью рот.— Слышишь?

Из окна доносились незнакомые звуки какой-то городской весёлой песни.

— Что это? — тихо спросил Сёма, не понимая, что здесь особенного пашел Антон.

— Стой тихо! — разозлился Аптоп.— Не понимаешь?

— Что это? — вновь спросил Сёма, удивляясь ещё больше.

— Фисгармония играет! — прошептал Антон, приставив ухо к окну.-— Слышишь?

Сёма пожал плечами и тихо выбрался со двора. «Фисгармо-

ния — подумаешь, какое счастье! Он даже не знает такого слона и ничего — жив, здоров. Вот Шера — это другое дело. И как всё получилось просто,— с удовольствием вспоминал Сёма,— я ей сказал, и она мне сказала!.. Как будто знакомы сто лет!..»

СЕМА—НЕ РЕБЁНОК

Тревоги остались позади, и весёлое настроение вновь вернулось к Сёме. Всё-таки жизнь — интересная вещь, даже если в местечке не ходит конка.

Шивой человек, если он ещё ходит своими ногами, горевать не должен. Вот, допустим, у Гозмана есть такой служащий — Ланцет. Он очень худой и от этого страшпо переживает. Такое трудное положение... И действительно, Ланцет очень худой, и кажется, что он весь состоит из палок: две палки внизу, две палки в рукавах и самая тоненькая палка — та, на которой он носит свою голову. Одним словом, Ланцет — не красавец, и влюбиться в него с первого взгляда нет никакой возможности.

Но кто сказал, что это навсегда? Ланцет — живой человек, и всякое бывает! Есть, например, такая болезпь, что если после неё не умирают, то появляется волчий аппетит, и человек начинает поправляться. Или совсем другой случай. Пейся рассказывал, как делали кресло: взяли обыкновенный худой стул и стали его обивать каким-то войлоком, подсыпать опилки, и стул так распух и заважничал, что попробуй теперь сесть на него. Жизнь! В жизни всякое происходит!

И не надо горевать... Сёма шёл на работу, потихоньку напевая забавную песенку деда:

Быстрая вода, мягкая вода, Колесо бежит. Мама варит лапшу, Папу веселит.

Но, как всегда, Сёме и сегодня не повезло с пением, потому что он встретил Пейсю.

— На работу? — охрипшим голосом спросил Пейся.

— Нет,— серьёзно ответил Сёма,— рыбу ловить.

— Хорошее дело,— согласился Пейся, как-то странно поворачивая голову.— Я знал одного человека, он забросил на ночь невод, а сам лёг на краешек сетки и уснул. Проснулся, смотрит, он уже в реке,— оказывается, ночью его утащили рыбы. Он, конечно, сильно расстроился.

—: Знаю,— сказал Сёма, испытующе всматриваясь в красное лицо Пейси.— А ну-ка, поверни ко мне голову!

Пейся повернулся всем туловищем.

— Я же прошу повернуть голову.

— Не могу,— растерянно прошептал Пейся, указывая пальцем на воротттик.

Сёма быстро расстегнул чёрненькую куртку Пейси и остановился в изумлении. На розовую наволоку Пейся напялил галстук, который сразу был серым, малиновым, бурым и кремовым. Галстук так туго стягивал шею, что лицо Пейси покраснело: поворачивался оп сразу лишь корпусом и говорил каким-то сдавленным, чужим голосом.

— Где ты это выкопал? — сердито спросил Сёма, ткнув пальцем в галстук.— Это же хвост жар-птицы!

— Вы ничего не понимаете! — прохрипел Пейся, обижаясь и переходя иа «вы».

— Пу, и умрёшь к вечеру.

— Типун вам на язык! — торопливо пробурчал Пейся и, с трудом сняв галстук, зажал его в правой руке.

— Хорошо,— успокоившись, улыбнулся Сёма.— Теперь я могу идти на работу. А хомут свой повесь на гвоздик.

— Сам знаю,— надув губы, проговорил Пейся, с нежностью глядя на галстук.— Наверпо, завидуешь?